Соберите, суммируйте наиболее яркие метафорические идиомы наиболее ярких, что называется, культовых или лично вам помнящихся произведений и представьте: они вплетены в общую упряжь, нанизаны на нить сквозного сюжета… И окровавленный топор Раскольникова, и час небывало жаркого заката, и плащ с кровавым подбоем, и птица-тройка, от которой шарахаются и разбегаются народы… И… и… и… А персонажами, помимо вымышленно-собирательных, выступят гротесково шаржированные Достоевский, Булгаков, Чехов, Гоголь, Шукшин, Плюшкин, Собакевич, убийца скопидомной старухи-процентщицы Раскольников и воплотивший его образ на экране Георгий Тараторкин, художник Саврасов, вылезший из мраморной могилы на Ваганьковском... Есть от чего пробежать по коже восторженному холодку: безудержная смелость коктейля восхищает. Но, если препарировать наше собственное многослойно перебаламученное сознание, симбиоз не нарочит.
Иное дело: трудно сыскать адекватного этому тексту и подтексту воспринимателя, способного уловить и расшифровать аллегорию матриц вечного свойства и инверсионной кадрили «Маргарита и преступление», «Мастер и наказание», провести ироническую параллель меж «Розмари бейби» Романа Поланского и поздней 60-летней беременностью главной героини кувалдинского полотна… Зато перекочевавшие прямиком из «Мертвых душ» рассуждения Собакевича о прокурорах-свиньях и губернаторах, которым дай нож, выпусти на большую дорогу и – зарежут, звучат более чем актуально.
Юрий Кувалдин убежден: подлинный искушенный смакователь его экзерсисов возникнет через 500 лет. И воздаст должное перехлестывающему за края ералашу. Ну-ну, как говорится, поживем — увидим.
Мне роман «Родина» дорог нарастающим чувством тревоги, ощутимо крепнущим по мере развития замысловатого действия. Рельефно помню запечатленные Кувалдиным превратившиеся в торговые ряды, сплошь заставленных фурами Лужники, оклепанную гофрированными листами железа станцию метро «Ленинские горы», поезда проезжали ее, не притормаживая, а набавляя скорость, казалось: обветшавший метро-мост вот-вот рухнет, задранные цены и пустые прилавки (теперешние повышения сравнительно с теми — смехотворны, тогда скакали в сотни раз, а хлеба все равно не хватало), царила революционная разруха — слом прежней государственности и ненаступление новой.
Прихотливая кувалдинская фантазия увидела в переломной вакханалии слепок (и фреску, и посмертную маску) неизменного: «Знамя наше русское — топор!» Совместилось: и «к топору зовите Русь!», и «если враг не сдается…» (разумея под «врагом» классово-чуждые элементы недобитков-приспешников-отщепенцев-тунеядцев-вредителей-врачей-убийц)… Нескончаемое сведение счетов и поиск все новых агентов инакомыслия в лебедино умирающе-воскресающей державе… Промозглая трущобная атмосфера черного передела собственности Родионом Раскольниковым перекочевала в промозглость «Петербурга» Андрея Белого: скользкую, жутковатую подготовку теракта против сановника Облеухова. Кувалдин абсурдирует следующую очередную вариацию-коллизию отмщения-воздаяния: ренегат-комсомольский вожак стал по сути процентщиком с кейсом долларов и обречен гибели за преданные идеалы марксизма-ленинизма.
Скоро, может, никто не вспомнит, что в нашей жизни были комсомол и гегемоническая демоническая коммунистическая партия. Но они были и еще как формировали, формовали, штамповали человеческую психологию и саму Историю. Роман Кувалдина «Родина» — попытка избавиться, освободиться от диктата попирающей, цепенящей, подавляющей всё и вся официальщины понтиев пилатов.
При очевидном драматизме изображаемых перипетий писатель остается хулиганским ёрником, скабрезником, кощунственником, эдаким инфант-териблем нашей словесности. В русле карнавального восприятия реальности он и псевдоним себе выбрал — буффонадный, эпатирующий (подлинная фамилия автора «Родины» Трифонов слишком буквально совпадала с Трифоновым Юрием Валентиновичем, властителем интеллигентских дум эпохи тоталитаризма, сумевшим в унисон Натану Эйдельману в подцензурные дни сказать: фашизм — власть худших).
Сын Юрия Кувалдина, известный художник, вернулся к первозданной родовой обозначенности, он — Александр Трифонов.
Кувалдин не страшится называть себя гением. Что опять-таки надлежит воспринимать частью игры, затеянной в аукании с Вечностью.
Вспомним: нежный кружевной поэт начала ХХ века не стеснялся салонно мурлыкать: «Я гений Игорь Северянин». Автор советского гимна Сергей Михалков не стыдился шутить: «Скромность украшает только скромного человека», имея в виду свою отмеченность правительственными наградами. Пушкин без экивоков возглашал себя памятником, к которому не зарастет народная тропа. (И не ошибся.) Маяковский трибунно возвещал, что в его загашнике вечность. Почему неординарный Кувалдин должен, понурившись, переминаться в сторонке, если достижения его феноменальны? Учредил книжное издательство (увы, ныне простаивающее), наладил выпуск журнала (увы, ныне лишь интернетного — но не инфернального!), воспитал плеяду сподвижников под флагом литнаправления «рецептуализм»…
Другой коленкор: гению (в общепринятом стереотипном представлении) пристало восседать на троне и принимать знаки почитания, увенчиваться лаврами (Гете, Шиллер, Бомарше), восходить на Парнас (Петрарка, Байрон), быть отравленным (легкокрылый Моцарт), затравленным (Пушкин, Мандельштам, Цветаева), не справившимися с громадностью своего дара (Есенин и Высоцкий)… Кувалдин — в своей воображаемой стране — обитает непритязательно, незаметно. Чем человек глубже и многограннее, тем меньше заботит его внешнее. Единственное богатство — библиотека, за ее частоколом, в своем королевстве, он безраздельный правитель: выпускает указы-тома собрания сочинений, декларирует постановления-манифесты — и нет ему дела до посконных экономических катаклизмов, сиюминутных политических дрязг, впрочем, в понимании происходящего Властелину Слов не откажешь: «С Западом мы не имеем сейчас никаких интересов, но зато имеем сотни противоречий. Мы не нужны друг другу. Если бы были нужны, то давно вступили бы в НАТО, и не наши, а американские солдаты разбирались бы в Чечне».
Кувалдин — кропотливый просеиватель и отсеиватель пустой породы от драгоценных крупиц, он рыцарь интеллигентности, гроссмейстер деятельного подвижничества. Интеллигент тем отличается от нахрапистого «восторжествовавшего хама», что не выпячивается, отодвигает себя на второй план — в транспорте, на службе, а пойти на госслужбу вовсе не соглашается. Подле значительнейших фигур (сегодняшних и прошлых) Кувалдин неизменно и умышленно держится в тени, выбрав роль запечатлителя, исследователя, собирателя выдающихся судеб в единый рисунок. Он занят неторопливым и основательным сохранением ускользающих, истаивающих уникальных мгновений, я бы сказал, фундаментального свойства — крайне важных для будущих толкователей культурного слоя. Знаменитая заповедь Кувалдина: «Что не предано бумаге, того не существует!» Архивистам не миновать монументальных кувалдинских ориентиров, воссоздающих характеры поистине вселенского масштаба — портретов Евгения Рейна, Юрия Любимова, Фазиля Искандера, Юрия Нагибина... Успел повстречаться с Никитой Богословским в момент, когда легендарный композитор признался: «Через два месяца я умру». Успел пригубить чарку с Александром Володиным и поведал об авторе «Пяти вечеров» и «Осеннего марафона» до ностальгии незабываемо. Вот строки из статьи о безвременно ушедшем Евгении Блажеевском (Кувалдин успел вчеканить его образ в свою подробную летопись): «Теперь-то я знаю, что я просто магнит, к которому притягиваются, как гвозди, отмеченные даром Слова люди».
Живопись словом он на протяжении многих лет упрочивает панорамной видеогалереей: снял фильмы о Нине Красновой, Сергее Таратуте, Веронике Долиной, Маргарите Прошиной, Евгении Лесине, Ваграме Кеворкове, Алексее Карелине, Игоре Снегуре, Людмиле и Александре Чутко, Марии Голованивской, Эмиле Сокольском… Иду как-то по Большому Левшинскому, а на скамеечке возе памятника Нансену воркуют Александр Тимофеевский (это он срифмовал: «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам») и Кирилл Ковальджи (это он сказал о Мандельштаме: «… он здесь, среди сегодняшних людей, и удивляется: где идолы литые? Куда они исчезли с площадей?»), а беседу поэтов под режиссерским руководством Кувалдина фиксирует кинооператор Сергей Калмыков…
Москвич Кувалдин — знаток столицы, ее укромных уголков и памятных дат, фоном для своих лент выбирает пейзажи редкостной щемящей красоты: Космодамианскую набережную, Цветной бульвар, дворики Староконюшенного и Кривоколенного переулков...
Поначалу он хотел стать артистом (внешность к тому располагала), посещал студию Яловича и Высоцкого, но разочаровался в сценическом лицедействе, увлекся магией слова. В 1995-м опубликовал в «Новом мире» повесть «Ворона», а в 1996-м — в журнале «Дружба народов» повесть «Поле битвы — Достоевский». За эротическую повесть «Юбки» мог бы удостоиться звания порнографа… Казалось, настало его время… Но… Литература перестала быть нужна, утратила ореол и статус провидицы, утешительницы…
Если возлюбленная Словесность пошла по рукам устроителей гонорарных и премиальных торжеств, что остается независимому труженику пера? Остается: храня верность заблудшей Дульцинее, способствовать ее превращению в беспорочную Соню Мармеладову и следовать девизу: «Ни дня без строчки!» Филигранное эссе Кувалдина о Юрии Олеше бесконечно восхищает. Согласно убеждению Кувалдина и Фрейда, совершенствование человека произойдет через удовольствие, а не через насилие, то есть: Красота спасет мир.
