Впервые я прочел Достоевского в душный летний день. Прочел подростком. Нам задали чтение на каникулы — и я схватился за «Преступление и наказание». Потому что уже знал, кто такой Достоевский. Сейчас говорят, будто детям рано читать подобные книги — мол, слишком мрачно и слишком сложно. Но где я был бы сейчас без Достоевского? Где были бы мы? Когда с первых десяти страниц меняется мировоззрение — и ты прикасаешься к чему-то по-настоящему великому. Еще не знаешь, к чему, но путь к знанию, путь к спасению уже начат.
В 17 лет Федор Михайлович написал брату: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать». И он был верен этой идее, этой цели до самого конца. Мережковский скажет: Толстой — тайновидец плоти, Достоевский — тайновидец духа. Хорошее слово — «тайновидец», но в целом это упрощение, конечно. Его, к слову, прекрасно разобрал Томас Манн. Достоевский — тайновидец человека в целом, его как божественной, так и дьявольской стороны. И он, как великий художник, исследовал ее сам, опустившись на самое дно ада, а после возвысившись. И да, раз мы уж вспомнили двух гениев, то напомню известную, пусть и весьма спорную фразу: Толстой шел от божественного к дьявольскому, Достоевский — от дьявольского к божественному.
Ищущий человек среди заговорщиков. Федор Михайлович жаждет нового мира, жаждет перемен, но вместо зарницы счастья его арестовывают и, по сути, отправляют на верную смерть. И вот — курки взведены, однако казнь отменяется. Достоевский в буквальном смысле заглядывает в лицо смерти, когда та приподнимает свой капюшон. Достоевский умирает и перерождается. Чтобы получить истину на краю безысходности. Это поможет ему разгадать человека. В первую очередь русского человека.
Но это же вознесет его и во всем мире. «Хочешь познать русскую душу — читай Достоевского». Так говорят на Западе, применительно и к культуре, и к политике, да и ко всем сферам. Неслучайно Достоевского штудируют даже в ЦРУ. Он прочно вошел в массовое сознание после Первой мировой войны. Когда были искалечены не только тела, но и души. Когда после химической атаки под Ипром человечество увидело, насколько легко мучить и убивать, и когда стало ясно, что индустриальный рост — ничто без роста духовного? И тут на помощь пришел Достоевский.
Практически нет, с поправкой на стандартную погрешность, значимых мыслителей, явлений XX и XXI века, которые избежали бы влияния Достоевского. Экзистенциализм, сюрреализм, психоанализ, ницшеанство, даже битничество и рок-культура — всё, как торт кремом, пропитано Достоевским. И прикосновением к русской идее тоже.
Впрочем, есть и иное мнение. Его, например, сформулировал Эдуард Лимонов: «На Западе считают, что Достоевский лучше всех сообщил в словах о русской душе и изобразил русских. Это неверно. Истеричные, плачущие, кричащие, болтающие без умолку часами, сморкающиеся и богохульствующие — население его книг — достоевские. Особый народ: достоевцы. С русскими у них мало общего». И это тоже не лишено смысла. К слову, погружение в «достоевщину» весьма любопытно показано в пьесе Владимира Сорокина «Достоевский-трип».
Вот только то, о чем говорит Лимонов, — это тоже правота и сила Федора Михайловича. Достоевский исследует русское сознание, русский народ, подчас выворачивая наизнанку. И сумасшествие здесь — вовсе не самоцель, а лишь нечто вроде полотна для художника. То, на чем образы будут проступать особенно ярко и выпукло. И это еще одна сторона гения. Мы не достоевцы, да, но достоевцы живут в нас и пробуждаются при определенных условиях.
Достоевский — это наш национальный русский архетип. И вот на первый взгляд странный, но любопытный вопрос: кто существует в ком? Мы — в Достоевском или Достоевский — в нас? Федор Михайлович универсален в своем гении. Все, что имеет ценность для русского народа, все, что служит топливом и рычагами для его жизни, глубоко и полно описано им. Нет ничего нового, ну или почти нет — все уже сказано Достоевским.
Вот читающая публика взрывается от произведения «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Но разве не о том же, только глубже, нам за много лет до того рассказал Достоевский в «Записках из Мертвого дома»? Разве то, что происходит сегодня в торжестве социал-дарвинизма и либерально-рыночной морали, не произнесено в «Преступлении и наказании»? Разве не подпольный человек, позднее продолженный Лимоновым и Маканиным, как истинный русский человек, явлен нам в «Записках из подполья»? А «Игрок» — разве это не о ненасытности больного общества тотального потребления? Ну а «Бесы» — разве мы не живем в них и по ним?
Или публицистика Достоевского — его «Дневник писателя». Возможно, кто-то назовет это первым социально-политическим блогом. И по-своему будет прав. Но важнее, что эти тексты вместе с другими текстами Федора Михайловича — это своего рода уникальная политическая программа, спасительная доктрина для России. Ведь и Толстой, и Гоголь, и Достоевский в последние годы жизни стараются прямо воздействовать на общество. Они становятся в том числе и политиками, которых, в отличие от многих политиков того времени, уже не забудут. Более того, если нужно спастись — их ни в коем разе нельзя забыть. Неслучайно Федор Михайлович пишет в письме к Победоносцеву: «Что будет с Россией, если мы, последние могикане, умрем?»
И, безусловно, Достоевский, как бы сейчас ни прозвучала моя фраза, во многом приблизил для русского человека Евангелие. Умирая во время страшного времени, во время террора, но оставляя свой главный труд — роман «Братья Карамазовы». Единственную книгу, в которой, по словам Борхеса, всё есть, абсолютно всё. И прежде всего есть великое утешение. То, чего так не хватает сегодня. Когда для многих Бога нет и все позволено.
Достоевский — это не о прошлом, не о будущем и не о настоящем. Достоевский — это о вечном, и о проклятом тоже. Особенно для русского человека. Ведь, прожив 60 лет, он успел дать нам едва ли не все ответы. Надо только читать внимательно.
Когда-то сам Достоевский написал о «Дон Кихоте» Сервантеса: «Если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь людей: «Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?» — то человек мог бы молча подать «Дон Кихота»: «Вот мое заключение о жизни и — можете ли вы за него судить меня?» Так вот, русские люди на Страшном суде смогут предъявить произведения Достоевского. И, вполне вероятно, это станет нам оправданием.
