Ботиночки по статусу
— Виктор Иванович, все-таки юбилей, а вы манкируете.
— У меня каждый год юбилей, люди придумали себе цифры, и для них юбилеи — это такие нули и пятерочки. Ну а тройка чем плоха или двойка? Любой день рождения бывает впервые и в последний раз в жизни человека. Короче, отношусь к этому равнодушно и даже где-то раздраженно, потому что сам себя к чему-то начинаешь обязывать, подводишь итоги, сочиняешь концепцию прожитой жизни.
Вот я себе придумал на день рождения путешествие в Израиль, а коронавирус эти планы нарушил. И что мне делать? Подчиниться тому порядку, который продиктует ситуация? Не хочу. Мой юбилей, и я хочу им руководить и владеть. Не хочу юбилея, хочу пребывать в радости жизни.
— Что входит в ваш набор «радость жизни»?
— Первое — востребованность, второе — хочу, чтобы по мне скучали, знать, что где-то ждут. И конечно, самое главное, сегодня я занимаюсь тем, чем я хочу заниматься, — даже не здоровье. Потому что знаю: как только меня посетит нездоровье, поменяется жизнь, участь, общение с людьми, да и сам с собой начну вести себя иначе.
— А как насчет материальных радостей? Например, поесть?
— Радость в том, что у меня с этим нет проблем — поесть, попить или поехать куда-то... Кушаю все подряд, но раз в неделю позволяю себе не есть… По моим запросам у меня нет никаких вздохов/охов. Захочу — все будет.
— Мог ли мальчик из Орехова-Зуева, сын фабричных рабочих, грезить о таких словах: «У меня все будет»?
— Поверь, мне по-настоящему нечего было надеть, чтобы выйти в люди — бедность была, точнее, необеспеченность. Не зря же я однажды спросил одного модного человека: «Что самое главное в одежде?», и он ответил: «Обувь». А я никогда прежде над этим не задумывался. Зато сегодня понимаю, что могу быть одетым как угодно, но каковы на тебе туфли или кроссовки, говорит о твоем статусе. Хотя я никогда не заботился о статусе, потому что вообще не понимаю, что это такое и до сих пор не смогу объяснить это другим. Тем не менее люди любят произносить: «Не по статусу».
— Но, надеюсь, сейчас-то у вас ботиночки по статусу?
— Ой, и не одна пара! Даже есть такие, которые ни разу еще не надел — немецкие, купил в Германии, в Нюрнберге. У меня и смокинг от Пьера Кардена висит: я купил его в Москве в 90-е. Мне его по блату продали за миллион — рублей по нынешним временам тысяч десять будет.
— А вы какую одежду предпочитаете?
— Яркую, хорошую, хотя знаю, что у меня нет стиля. Один режиссер тут все грозит познакомить со стилистом, чтобы тот подобрал мне одежду по образу и возрасту, но я к этому не прислушиваюсь, хотя и не отказываюсь. Почему? Все равно ничего не понимаю, поэтому надеваю то, что нравится. Люблю рубашки, терпеть не могу пиджаки. Одежду люблю свободную.
— Может быть, взять пример с бывшего партнера по театру — Олега Меньшикова? Глядя на него, понимаешь, что он сам себе стилист, правда, очень экстравагантный.
— Не хочу, не буду — у него фамилия другая. И если бы я с ним сосуществовал сегодня, как раньше, наверное, чему-нибудь да научился бы. Да и не все мне в его стиле нравится. Но, как мне кажется, тут самое главное быть чистым. Людей надо уважать, к ним надо приходить чистым и не обязательно шикарным. И в этом считывается уважение и общественная значимость человека. То есть они для меня — люди, соседи.
Еду тут в такси, и водитель меня спрашивает: «Операции случайно не делаете? Я фильм «Брат» знаю наизусть — он же старый, а вы все такой же». То есть он удивился, что я сохранился хорошо. А меня, знаешь, оскорбляет, когда мне намекают на операции. Единственное, что я сделал, — это бросил курить и пить, и очень давно. Иногда позволяю себе раз в две недели голодный день. Много пью чаю, но ничего не делаю для того, чтобы выглядеть чуть лучше, чем положено.
Расставаться тяжело — жалеть нельзя
— В этом году вы резко ушли из Театра Моссовета, где поработали много лет в статусе звезды. Не жалеете? Повернули бы назад?
— Расставаться тяжело — жалеть нельзя. Не оглядывайся — там ничего не изменилось, — сказал один умный человек. Я уходил не от себя — я уходил к себе. И ушел не от Театра Моссовета, а от конкретных людей, которые там остались. Это режиссер Юрий Еремин и новый худрук Евгений Марчелли. Агрессивность и хамство первого, равнодушие и пустота второго меня угнетают. Они мне не по сердцу. Я не увидел в нем лидера. А мне нужен лидер, пассионарная личность.
— Это значит, что вы переходите в Театр имени Вахтангова, где репетируете старшего Болконского в спектакле «Война и мир»?
— Когда Римас Туминас пригласил меня на такую роль, я понимал, что он рискует, но схватился за нее, подумал, что если не съем, то понадкусываю. Я пошел за ним, как в школу, будучи, извини, глубоко пожилым человеком. Репетирую во втором составе с Женей Князевым, но я его сразу предупредил, что в затылок дышать не буду, только аккуратно наступлю на его тень. И Женя мне сам сказал, что мы с ним разные: он — кудрявый, высокий, я — лысый, маленький, но есть тема, и я хочу сыграть ее и замысел Римаса. При этом отдавал себе отчет в том, что могу не выйти, не сыграть. Даже сказал Римасу: «Отдаюсь себя полностью, поэкспериментируй со мной. Мне не нужны премьеры, юбилеи, но дай мне хоть разочек сыграть этого Болконского». И вдруг на следующий день меня срочно вызывают на репетицию, и который день он меня бомбит, муштрует, рисует, рожает.
— А как вы, актер номер 1, соглашаетесь на второй состав?
— Я не за ролью пришел и не в Театр Вахтангова, при всем моем величественном уважении к нему. Я за Римасом, потому что он, по моему убеждению, — режиссер мира.
Победили спортсмены — плачу, проиграли — тоже плачу.
— Время, в котором живете, — какое оно для вас?
— Оно мое, по-другому не скажешь. А другого и нет, и у меня нет выбора. В политическом смысле я доволен жизнью. В творческом — неоднозначно и по-разному. В личном плане, конечно, я ущербный человек.
— Это вы-то ущербный?
— Сейчас объясню: в понимании общества у человека должна быть семья, дети, внуки, правнуки, какие-то друзья-однополчане, друганы автосервиса. Но у меня ничего этого нет, и в этом есть странность. Странность, которая дает обществу право судить обо мне по-разному.
— Вы по натуре одиночка? Одинокий волк?
— Да. И мало того, я в философском смысле и даже в биологическом могу сказать о себе, что я и волк-одиночка, и кот-одиночка.
—И вам никто не нужен?
— Это уже другой вопрос… Нужен. Когда с тобой кто-то рядом, поменьше болтаешь среди людей. А когда никого нет в доме, то как вырвешься к людям и начинаешь болтать, никому слова не даешь сказать.
— Одиночество множит комплексы?
— Комплекс был лет 40 назад, а сейчас — нет. Мне с самим собой интересно, потому что я планирую жизнь. А когда ты себе организовываешь жизнь, тебе с самим собой скучно быть не может. Есть понятие лично твоего детства: я так мало видел, слышал, читал, что сегодня, будучи очень взрослым человеком, осознаю это. Знаю, что люблю музыку, но с одного щелчка ты можешь поймать меня на том, что я не знаю Бетховена, не всего Чайковского слушал. Или кино… Ведь его столько было в моей жизни, но без меня. И я рыдаю от досады — почему этого не знал? Оно не только бы украшало мою жизнь, а и меня самого сделало бы интереснее, лучше и, может быть, даже загадочнее.
— От чего еще вы можете заплакать?
— Я очень сентиментальный. Победили спортсмены — плачу, проиграли — тоже плачу. На хорошем спектакле плачу, а на плохом ругаюсь. Могу прослезиться, даже когда по телевизору врут, обманывают, показывая больных детей. А тем более, когда человек совершает подвиг или, наоборот, становится ненужным обществу.
— А что может рассмешить клоуна — так вас часто называют?
— Не только острый юмор, но и глупость тоже может рассмешить.
Я не богатый, я — зажиточный
— Вы хотели бы иметь много денег? Чтобы совсем не думать о них? Например, вам предложили миллион в месяц.
— Не отказался бы. Открою секрет — не бедствую, но вопрос понятный: я не знаю, как бы повел себя с деньгами, о которых ты говоришь. Но сегодняшний Сухоруков, не имеющий, а только думающий об огромных деньгах, стал бы их тратить — на все! Даже сегодня у меня нету мыслей копить или приобрести что-то крупное, мощное.
Молодые актеры сейчас скупают, перепродают что-то, открывают рестораны и магазины. А я все меряю по молодости, по прежней жизни. И если вспоминать детство, молодость, сегодня я — богатейший человек. У меня великолепная квартира, чудный район, я зарабатываю деньги, у меня нет долгов. Могу поехать куда угодно, помогаю родным людям. И можно в юбилей задать себе вопрос: «А чего ты хочешь?» Ничего не хочу — только этого не отмените, чтобы не потерять то, что имею. Нет, я не богатый, я — зажиточный. От глагола «зажил».
— Готов ли зажиточный Сухоруков пожертвовать часть гонорара на благотворительность, на больного ребенка или старика?
— Нет, не хочу. Пусть другие этим занимаются. Расскажу историю! Недавно собрали 150 млн на больного ребенка дяденьке, а потом на него же завели уголовное дело. Потому что когда пришло время купить лекарство для ребенка, денег не хватило. А где миллионы? Оказалось, что дяденька купил себе автомобиль, и когда ему сказали: «Что ж ты творишь? Твоему ребенку люди деньги собрали?» — «А я договорился с одной фирмой — пообещали достать укол дешевле. Оказались мошенниками».
Это как проверка — у меня ребеночек больной, а поможет ли он? Есть у него сердце или нет? Гаденыш он или как? Помогу не помогу — неважно, это мое волеизъявление. Но хочу спросить: «Когда люди вам помогают, вы-то сами что творите?» Прекрасный пример Жанна Фриске… Это потом ее родные люди скажут, что она была смертельно больна, безвозвратно уходила. И все равно кликнули клич, и поклонники ее дарования стали собирать деньги. И собрали миллионы, чтобы потом нам показать по телевидению «шоу»: как отец ее дерется с зятем за миллионы, которые теперь никто найти не может. А она умерла. Это тоже крайность, но мои ответы такие же крайние, как и сам вопрос.
— Но не все же жулики? И многим помогают, и чистота расходов строго проверяется.
— У нас есть Министерство здравоохранения, соцзащиты, которые должны этим заниматься. Потому что одному помогут, а десятерым как быть? Я все равно помогаю, в других вещах трачусь. Когда я бесплатно снимаюсь у студента ВГИКа — это не помощь? Помощь — это широкое жертвенное понятие, и я жертвенностью этой занимаюсь.
Добродетель и пороки — это тоже труд
— Виктор Иванович, вы часто оглядываетесь на прошлое. Почему?
— Меня часто упрекают, мол, вы хотите, чтобы мы жили, как вы? Нет, не хочу, чтобы вы жили плохо или хуже, чем сейчас. Но чтобы оценить сегодняшний день, надо иметь пример, а у вас его нет. Чего вы бунтуете? Вы сытые — вот и все. Революции поддерживали люди, которым, наверное, чего-то не хватало. А вам чего не хватает? По телевидению идет реклама колбасы — колбасы!!! А я за ней из Орехова-Зуева на электричке ездил.
— Но тот, кто не жил в то время, этого не знает и в своем незнании не виноват.
— Иначе поставлю вопрос: «Чем ты недоволен?» Ответа конкретного и внятного я ни от кого пока не слышал.
— А вы-то всем довольны? Тем, что происходит за окном?
— Нет, конечно. Я живой человек, но, опять же, прошлое мне говорит: «Не забывай — шаг за шагом, зернышко по зернышку». Последние двадцать лет страна не стоит на месте, в моих глазах она все равно имеет развитие, и я счастлив, что появился наконец клич выселить всех людей из бараков, из аварийного жилья. Когда-то я шутил: если бы я был президентом, у меня бы была программа из трех пунктов — дети, старики и жилье. Почему? Ребенок рождается — его не спрашивают, но он приходит в этот мир как избранник и должен получить его в таком виде, чтобы быть счастливым. И старики должны уходить, не жалея ни о чем — чисто, красиво, благодарно. Вот две категории человечества, а между ними — дом. У каждого должно быть место на Земле, куда он может в любое время дня и ночи прибежать, упасть на подушку или без нее и выспаться.
— Хорошим бы президентом был Сухоруков.
— А еще труд, труд, труд — и больше ничего. Потому что добродетель и пороки — это тоже труд.
Я целуюсь, валяюсь с проститутками
— Вы многое сыграли в кино. А что не сыграли? О чем жалеете?
— Были пробы у Николая Лебедева в «Мастере и Маргарите»: пробовался аж на трех персонажей. И один из них — Левий Матвей… Какие потрясающие были пробы, но не произошло. Это моя печаль из прошлого.
У меня с детства была мечта — стать артистом. Поэтому рвался в пионерские лагеря, стройотряды, где есть общество, песни, какое-то озорство. Но в детстве после скарлатины потерял слух — слышал всего полтора метра. И я мальчишка, фабричный, глухой, годами искал спасения от глухоты. Но мать этим не занималась, зато профессор Александрова взялась и всеми способами вычистила все мои ушные каналы. Когда услышал белый свет, я его испугался. И меня взяли в армию уже со слухом. А все было ради мечты и она сбылась.
В Орехове-Зуеве играл в Народном театре, а тот, между прочим, был спутником МХАТа им. Горького. Артисты к нам приезжали, и сама Доронина тоже приезжала. А мы свои спектакли привозили в филиал МХАТа, где сейчас Театр Наций. И там я играл мальчика в очках в спектакле «Два цвета». Первым попал в московский театральный вуз. Представляешь, какой был шок в Народном театре — «Витька устроился!». Я до сих пор не могу поверить, что так было, и было со мной. «Да нет, Сухоруков, ты — оттуда, с тобой это было» — у меня волосы дыбом на лысой голове.
Так вот о ролях. Первая для меня была и есть — Павел I (фильм «Бедный, бедный Павел». — М.Р.), во что я долго не верил, и скажу почему. Мне внушили, что я никто, ничто, и звать никак, зубы редкие, уши лопоухие, а тут я — царь! Это не должность — избранник Божий! Я даже поначалу решил, что на студии ошиблись. На встрече с режиссером Мельниковым мне казалось, что и речь у меня никудышная для царствования, и рост не тот, и вообще… Сухоруков, орехово-зуевский мальчик, сыграет царя! Ты только вдумайся!
Много лет потом я все равно встряхивал головой и думал: «Как это у меня получилось?», а это все Мельников — вгляделся и рискнул. Помню, как зашел к нему в кабинет (он сидел на кожаном диване), а я перед ним юлой вертелся. И через 40 минут он, раскрасневшийся, гладил диван ладошкой и говорил ассистентке: «Ну что, Татьяна, будем считать, что Павел у нас есть». Но все равно потом, встретившись с Олегом Янковским, проверял решение на маститых: «Вот, Олег Иванович, попробовали мы Сухорукова на роль Павла I. Как вы к этому относитесь?» На что Олег Иванович тогда сказал: «Знаю этого актера — сумасшедший, но талантливый. Думаю, что сгодится».
У меня три такие роли есть, на которые я гляжу и не понимаю, как я это делал, — Павел I, в картинах Балабанова «Счастливые дни» и «Про уродов и людей». А что касается театра — Фоменко мне чудо в руки бросил: мне 24 года, а он позвал на роль старика в спектакль по Белову. И я приехал к нему в Ленинград и сыграл этого старика.
Вот сейчас я снимался в сериале «Цыпленок жареный», где играю главного мафиози в Петрограде 1919 года. Борьба с самогоноварением и контрабандой спирта. Впервые я — герой-любовник: я целуюсь, валяюсь с проститутками в постели, танцую пьяный канкан с кордебалетом. Я там чертовски хорош — и сыт, и пьян, и нос в табаке. Да еще с усиками. А в картину «Чемпион мира» меня пригласили на роль сталинского сокола — руковожу советской делегацией, приехавшей на чемпионат мира по шахматам. Корчной и Карпов сошлись в битве за шахматной доской. Еще закончил съемки у молодого татарского режиссера в полном метре «Миколай». И согласился участвовать в документальном фильме «Кремль. Цари. Время».
Гафт спросил: «Сухоруков, ты знаешь, что ты космос?»
— Хоть вы и не любите юбилеи, но знаю, что уже готов моноспектакль.
— Я был в Мухалатке в Крыму — в доме-музее Юлиана Семенова. Его дочь, приехавшая из Франции, угощала меня арбузом и повела показывать дом. Я остановился у стены, которая вся была увешана крохотными фотографиями в рамочках. Кого там только не было — чуть ли не королева английская, и везде подписи. Я стал вглядываться, особенно в автографы, и отчего-то мне захотелось эти автографы расшифровать — где, когда, почему? Что они делали, что пили, ели, о чем говорили? А потом, купаясь в море, подумал — а сколько у меня таких фотографий с автографами людей, которые для меня дороги.
И я вдруг вытащил архивную коробку с фотографиями и набрал огромное количество материала. У меня, оказывается, есть автограф от Мамина, давшего мне путевку в кино картиной «Бакенбарды». Вытащил фотографию Любшина, когда тот приезжал с творческим вечером к нам, призывникам, в Орехово-Зуево, а я ему кричал: «Подарите мне фотографию». А он: «Если адрес оставишь, я пришлю через 10 дней». И ровно через 10 дней я получил конверт, где на фотографии было написано: «Виктор, я выполняю свое обещание, всего тебе доброго, Слава Любшин». Я обнаружил фото Татьяны Дорониной, которую в жизни так и не встретил, но после картины «Старшая сестра» я в нее страшно влюбился.
А Гафт? Я уже играю спектакль «Царство отца и сына» в Театре Моссовета, из которого в этом году ушел. Стук в дверь в гримерку, открываю — стоит Гафт с женой Ольгой Остроумовой. А я — мокрый, полуголый после спектакля. «Сухоруков, ты знаешь, что ты космос?» — говорит он и дарит мне книгу с автографом. Я все собрал и теперь гордо могу сказать, что придумал юбилейный спектакль для себя. Но в чем мое ликование? Упорядочив свои воспоминания, я не рассказываю про них, не рассказываю про себя — я рассказываю про нас. И даже не рассказываю про нас — я играю нас: Нину Сазонову, Татьяну Доронину, Станислава Говорухина и Виктора Сухорукова. В Ессентуках этот вечер имел огромный успех. Рубашку для этого спектакля специально мне шила сестра. И когда я для нее выбирал в магазине ткань, продавщица спросила: «Точно эта?» — «Да». А она и говорит: «Епископат». То есть из этой ткани шьют для епископов. Не странно ли это?
Трижды помереть мог
— А вы всегда все про себя понимаете?
— Не всегда. Раньше себя иногда придумывал. Я искал путь. Изобретал то, что бы делало меня интереснее. Хотя чаще скатывался в чудачество и в странность, чем в интерес.
— Странности, за которые до сих пор стыдно?
— Ну что, рассказывать, как я ящик мандаринов украл? И те же ребята, что продавали эти мандарины, меня спасли от тюрьмы. А украл потому, что хотел потом пропить. Было стыдно. Как потом было стыдно, когда меня из Театра комедии выгоняли. Не может быть жизнь пресной. Но за любую остроту жизни может быть стыдно, поверь мне.
То, что я уже падал, я понимал. Спасала интуиция, как я говорю, беременное чутье. Как мне рассказывали сами женщины, в этот период у них все обострено. И такая обостренность у меня была часто. Накопились какие-то обстоятельства, которые вынудили заговорить мой внутренний голос: «И что делать-то будем? Это конец, Сухоруков. Давай все с чистого листа, но только жертв и потерь будет много. Пойдешь — пойдем, не пойдешь — падай дальше». Я выбрал путь жертвенный, более скромный, скупой, но зато сегодня понимаю, что это только дразнилка была. И хотя мне ничего не обещали, но когда я участь свою изменил, жизнь пошла такая, что только успевай улыбаться — вот и все.
— Это больно — резкая перемена участи?
— Не больно. Я к ней приготовился. Почему я внутренний голос назвал Богом? Он предупредил, что я должен дать согласие, никто не прикажет — только ты сам, и тогда все получится. Я успел. Другое дело, что за все расплатился жизнью.
— А вам не кажется странным, что официант, который сейчас нас обслуживает, носит вашу фамилию — тоже Сухоруков, зовут Константин. В вашей жизни такие странности часто случаются?
— Все равно никто не поверит, что он — Сухоруков, хотя это факт для меня самого поразительный. Больше скажу, вчера ехал в метро на репетицию в Театр Вахтангова. А теперь внимательно слушай: сижу в вагоне и повторяю про себя текст: «Это выходит, что они через четыре перехода будут под Смоленском» — эта фраза у меня звучит в голове. А надо мной стоят два парня, и один другому говорит: «Вчера в Смоленске был…» Я вздрогнул, мне стало немножко не по себе, решил, что они меня подслушивают. И таких сочетаний в моей жизни было очень и очень много. Я даже стал их записывать в блокнотике.
Еще одна история. Работая в Ленинграде, я много лет ездил в Карелию за грибами — там на Сямозере была база отдыха СТД. И вот я как-то пришел с грибами, пошел купаться на озеро, и у меня с шеи срывается крестик, утонул. Легкий шторм был. Проходит день, другой, а на третий пошел купаться — была прекрасная погода. Накупался и стал бродить вдоль берега. И вдруг, точно зайчик солнечный, мне в глаз ударил блик. Опускаю глаза вниз — мой крестик лежит. Прямо на песочке, возле моих ног — он ко мне вернулся. Это очень серьезная история, которая у меня случилась. И сколько раз в дороге, в пути, когда я ехал из пункта А в пункт Б, в печали или в досаде, мне встречался какой-то человек: я с ним заговаривал, и после этого — как облегчение, поддержка и благословение. И такое было со мной неоднократно.
И верю я в это. Почему? Трижды помереть мог — и от пьянки, и от одиночества, и от потери ориентира. Но сижу сегодня с тобой сытый, благополучный и еще чего-то рассуждаю. Это великая победа или великое чудо одного маленького талантливого человека.
— Прекрасный финал. Чистый Акакий Акакиевич.
— Ну да, Акакий Виктора Сухорукова. Я очень сильный, я все сам, никого не гружу. Меня за это даже сестра Галя ругает. Но я настолько к этому привык — для меня это норма.
