СПРАВКА "МК"
Федор Михайлович Достоевский был женат дважды. Первый брак оказался бездетным, а вот во втором, с молодой стенографисткой Анной Григорьевной Снаткиной, родилось четверо детей. Однако двое из них скончались в раннем детстве. Дочь, Любовь Федоровна, покинула страну еще до революции и умерла в Италии в 56 лет бездетной. Род продолжил сын — Федор Федорович. Он с детства увлекался лошадьми и успел до революции стать известным специалистом по коневодству, умер в 1922-м. У него остались двое детей — Федор и Андрей, но Федик, как его называли в семье, умер в 16 лет от брюшного тифа. Единственный внук Достоевского стал инженером лесотехнической промышленности. У него было двое детей: Татьяна (1937) и Дмитрий (1945). Татьяна так и не родила, зато у Дмитрия Достоевского, обладателя 21 профессии, есть сын — Алексей (1975). С ним и встретился корреспондент «МК».
«Мне интересна музыка языка»
— Правда, что вы водитель?
— Да, я водил по Петербургу трамвай.
— А как-то связаны с литературной сферой?
— По образованию я филолог, педагог. Я попал в английскую спецшколу в советское время. Меня там заинтересовали языками, особенно английским и немецким. Школу я оканчивал в пограничное время — в 1990-м. Базы, которую мне дали в спецшколе, хватило для поступления в языковой вуз имени Герцена (РГПУ им. А.И. Герцена — один из старейших и крупнейших языковых вузов России. — М.М.). Хорошее место. Мне было интересно изучать фонетику — музыку языка. А вообще я музыкант без музыкального образования. Но моя страсть к музыке связана с языком.
— Музыка кормит?
— Музыка — это часть жизни, но нет, не кормит. Тут такая же грань, как в писательстве: с этого можно жить, если сочетать определенную конъюнктуру. Не отгрызая совесть, заключать легкие компромиссы с собой. Но это не про меня.
— Какая ваша музыка? В каком жанре вы играете?
— Арт-фолк, рок, психоделический арт-рок. Играю на бас-гитаре и контрабасе. Молодость моя пришлась на начало 1990-х. Лихие были времена. Помню, как в октябре 1993-го в Москве пил в общаге консерватории, когда танки пошли на набережную, а общага как раз была с другой стороны набережной… Но это отдельная история. В общем, я тогда быстро понял, что преподавательство — не мое. Если честно, я с самого начала не хотел быть учителем. Язык выучил и ретировался. Сначала ушел в академический отпуск, потом восстановился, затем перевелся на заочку в другой языковой вуз. Пошел работать. Мой батюшка был вагоновожатым, и я стал. А потом попал в монастырь. Был каюром там — погонщиком кобыл.
— Как так случилось?
— Была в разгаре первая чеченская, когда меня окончательно отчислили из института, в 1995 году. А у меня на тот момент уже была военно-учебная специальность — водитель автомобиля. Мой приятель, сосед по лестничной клетке, уехал в Чечню, а через неделю его вернули в цинковом гробу. Всю его колонну сожгли. С такой военно-учебной специальностью, как у меня, ясное дело: первая пуля — моя. Новобранцев сажают в головное и в хвост, потому что какой с них толк?.. Тогда наш друг семьи, священник, отец Геннадий Беловолов (настоятель храма Святого Апостола Иоанна Богослова, клирик Санкт-Петербургской епархии, директор музея-квартиры святого Иоанна Кронштадтского в городе Кронштадте. — М.М.) предложил подать прошение на имя наместника Валаамского монастыря для вступления в братию. На тот момент у Министерства обороны были соглашения с двумя монастырями — Оптиной пустынью и Валаамом. И там, и там рядом военные части. Согласно договору, насельники монастыря проходят учебку на общих основаниях, а служат потом в части при обители. Я выбрал Валаам. Написал прошение на имя игумена с тем, чтобы служить там. В братии я пробыл два года в послушании конюха. Там была замечательная конюшня. А потом я из братии сбежал…
— Почему?
— Вернулся к невесте, которая ждала меня в Петербурге. И поступил на трамвай. Я вообще родился напротив 8-го трамвайного парка Кировского района. Жизнь парка сопровождала меня с детства, я наблюдал за ней из окна. И так до 2003 года я водил трамвай по центру Петербурга. А потом так вышло, что не осталось ни одного маршрута, на котором я работал. Убрали. Зато я застал самое благословенное время — губернатора Владимира Яковлева, который трамваи любил. При нем было возобновлено трамвайное движение по Инженерной улице между Садовой и Литейным, где Цирк Чинизелли. Яковлев лично открывал это движение, и на открытие позвали пять-шесть вагоновожатых. Я был в их числе. Губернатор подарил каждому из нас наручные часы. Я свои носил какое-то время…
«Чувствую в себе его кровь»
— Вообще сложно быть Достоевским?
— Встречно спрошу: а сложно быть человеком ответcтвенным? Это ответственность, с которой ты родился, а не та, которую ты можешь выбирать или не выбирать. Вот и все.
— Когда вы прочитали первое произведение Федора Михайловича? И какое?
— Первым произведением я обязан случаю. В Романовом переулке живет режиссер Юрий Валентинович Григорьев, который в 1989 году начал снимать фильм «Мальчики» по «Братьям Карамазовым». Подбирали актеров, работали в фондах над материалами, были в Петербургском музее и наткнулись на мою фотографию. Спросили у сотрудников музея про меня, думая попробовать на роль: «А кто это?» Им говорят: «А это Леша Достоевский». Они: «Ой, как интересно!». В итоге я приехал в Москву на киностудию Горького. Меня на пробах отсняли — на роль я подошел. С этого началось мое знакомство с Достоевским.
— Сколько вам было?
— 13 лет.
— Резкое погружение в Достоевского — с головой…
— Это сильно помогло все понять. До того я не читал Достоевского, все-таки возраст был еще романтический. Никто дома не заставлял. Меня вообще не насиловали в плане чтения. Только рекомендации, но никакого давления. Книжку важно правильно и вовремя подсунуть. Родители понимали, что могут думать одно, а отпрыск — другое. Тогда — раз и по ходу движения оказывается, что что-то случайно цепляет. Начинаешь заглатывать наживку.
— Тогда, в подростковом возрасте, Достоевский затянул?
— Затянуло позже, когда чуть-чуть разобрался в себе. Конечно, всю жизнь разбираешься в себе. Все мы растем куда-то, вверх или вниз. Мне помог открыть Достоевского вот такой случай.
— Какое любимое произведение Федора Михайловича, самое близкое?
— Назову два: «Село Степанчиково и его обитатели» и «Идиот». «Село Степанчиково» рекомендовал бы давать в школе.
— Ваша философия совпадает с философией знаменитого предка?
— Каждый человек — Вселенная. Вселенная неповторима. В чем-то совпадает, в чем-то нет. Нас окружают разные обстоятельства, разное время, разные люди. Что-то остается всечеловечным. Что-то меняется на ходу, как язык, его нормы, узус... И да, и нет, сложный вопрос.
— Что в мировоззрении не совпадает?
— Как писателя я его принимаю полностью и безоговорочно. Не по крови, а как есть. Но я чувствую его кровь в себе — во многом его страстность мне передалась. Я вижу, как она передавалась поколениями — из истории своей семьи, которую в ХХ веке изрядно потрепало. С этим приходится работать.
— Как потрепало?
— Много чего было. Случилось все то же, что и с нашей страной. Андрей Андреевич, душеприказчик Анны Григорьевны (вторая жена Ф.М.Достоевского. — М.М.), попал под «академическое дело», но большинство академиков пострадали за дело. Государство должно было бороться за себя. Контрреволюционная деятельность — это статья, сейчас за это сажают, почему тогда не могли? Сейчас за меньшее сажают. Андрея Андреевича выпустили, разобрались. Это было военное время. В принципе тогда произошло колоссальное изменение мироощущения. Отказ от старого общества, переход к военному коммунизму, диктатуре пролетариата. Это большой период — все изменилось не в декабре 1917-го, а с 1905 года и до 1926–1927-го. Вот она — революция.
— Тогда уж до 1932-го, когда начали «закручивать гайки»…
— Пожалуй. То, что должно было выродиться, выродилось.
«Литература бывает безжизненной»
— Раскольниковых сегодня много?
— Они были, есть и будут. Мы живем в сложном мире, так было всегда. Если раньше ты был у государства, как у Христа за пазухой, то теперь присутствует некоторая условность. Так что сейчас «следи за собой, будь осторожен», как в песне Цоя.
— Какое отражение образа Достоевского в современной культуре вы считаете наиболее удачным? Памятник например? Есть в Петербурге пицца имени Достоевского. Вас раздражает, когда так используют имя предка?
— Не то что раздражает. Я скорблю за этих людей. Плохой маркетинговый ход. А памятник мне больше всего нравится петербуржский — тот, что на Владимирской площади. Он самый простой по исполнению и, наверное, самый уместный.
— А какое отражение в литературе ХХ–ХХI веков наиболее уместно?
— Я об этом судить не готов. Зачем? То, что рождено жить — выживет, то, что должно выродиться — выродится и забудется. Извращенцы не имеют детей, они вырождаются. Литература тоже бывает безжизненной.
— И все же, как вам кажется, в современной литературе много «достоевщины»?
— Я с ней не знаком. Мне сложно справляться с тем потоком информации, который есть вокруг. У меня внутри остался Пентиум-100 с ограниченной герцовкой. Я могу делать определенное количество операций и предпочитаю их делать ответственно и для себя. Мне проще лишнюю информацию отсеять, проанализировать и оставить действительно нужное. Сложно следить за всем, в том числе и за современной литературой.
— А что вы читаете?
— Чем больше читаешь, тем больше понимаешь, что ухватил лишь частичку того, что уже написано. Мы едва ли знакомы с нашей классической литературой, едва ли ее оценили как следует. Я вот сейчас для себя заново открыл Фета и Тютчева. Мы вроде как это в школе учим. Но что у 15-летнего на уме — Фет и Тютчев? Вряд ли. Они тебя раскрашивают, как картинку, и потом ты уже раскрашенный живешь и либо соответствуешь этой картинке, либо нет. Одно дело собственное восприятие, когда ты уже вырос, сформировался и по-другому читаешь все. Образование учит искать, расширять и анализировать информацию. Школьник — как птенец, сидит за партой, и ему кладут в рот; а студент уже независимое существо. Должна быть жажда чего-то — знаний, наслаждений…
— У вас есть настольная книга?
— Да, но это не Достоевский.
— Библия?
— Нет. Хотя хотелось бы. Но Евангелие — настолько высокий полет, что нет… Вадим Шефнер — наш петербуржский поэт и писатель. Его книга «Война, сестра, печаль» — одна из моих настольных книг.
