Жизнь ему подарила еще 6 лет. Потом он сказал: «Меня Господь Бог отпустил, может, для какой-то цели. В общем, я был в такой ситуации, откуда возврата нет. Многие говорят, что меня спас Бог. Может быть, так, потому что я теперь стал верить… не в Бога, так быстро я переделаться не могу. Но выше закона может быть любовь, выше права — милость, выше справедливости может быть прощение».
Это говорил член КПСС с 1955 года.
Он был очень хороший человек. А плохой человек — «редиска», — это придумала Виктория Токарева для «Джентльменов удачи». На самом деле в блатном жаргоне такого слова нет, Токарева позаимствовала «редиску» у Ленина: именно так он в своей статье называл товарища Плеханова — сверху красный, а внутри белый. «Этот Василий Алибабаевич… этот нехороший человек… мне на ногу батарею сбросил, падла!»
«Джентльмены удачи» — верх мастерства для Леонова, а для советского массового зрителя — красная тряпка. Потом, после фильма, как увидят Доцента, так сразу, без поклонов и лишних вопросов, — «пасть порву, моргала выколю». Ну, как у Раневской «Муля, не нервируй меня». Евгений Павлович был очень добрым человеком, но здесь обижался, не любил вот такого панибратства.
На самом деле он мог сыграть всё, то есть абсолютно. Еще на заре туманной юности народ обомлел, увидев Леонова совершенно обнаженным рядом с тигром в «Полосатом рейсе». Министр культуры Фурцева закричала «порнография!», но долго-долго смотрела этот отрывок, а потом приказала кое-что вырезать. Так Евгений Павлович опередил по части ню Фрунзика Мкртчяна в «Мимино».
Только при чем тут ню? Для Георгия Данелии Леонов был символом, тотемом, оберегом, без него он не брался ни за один свой фильм. И в каждом из них Евгений Леонов исполнял ту самую песню: «На речке, на речке, на том бережочке, мыла Марусенька белые ноги».
Это был комический трагик. Или трагический комик. Самая любимая, главная для меня его роль — в «Старшем сыне». Вот там Сарафанов любит всех абсолютно христианской любовью, и своих, и чужих. Да и нет вообще для него чужих, и не было никогда. Николай Караченцов там совсем не его сын, это просто розыгрыш был от нечего делать… А вот поди ж ты, Сарафанов тут же принял это за чистую монету, поверил, как ребенок, не мог не поверить. И полюбил.
…В 1969 году Данелия снимал «Не горюй!», и, конечно, там был Леонов. Георгий Николаевич поехал в тбилисскую больницу навестить своего родственника и взял с собой Леонова. Они пришли в палату — там пять человек, все тяжелые, инфарктники. И вот увидели Леонова — тут же все расплылись в улыбке, тут же им полегчало, само собой. Ну и врач: «Знаете, у нас еще три палаты таких тяжелых. Вы не могли бы попросить Евгения Павловича, чтобы он и туда зашел». Зашел, опять всем стало легче, опять врач: «Но у нас не только тяжелые, есть и средние, может, и туда тоже?» Опять зашел. Потом женщина какая-то увидела: «А в женское отделение?» В результате Леонов посетил всех больных, вот так лечил свой народ.
…Все эти шесть оставшихся лет после той клинической смерти он играл Тевье-молочника в «Поминальной молитве», играл как бог. И не еврея вовсе, а общечеловека, всемирного Тевье.
Евгений Леонов жив. Так зовут его старшего внука, который сейчас живет в городе Стокгольме. Он там играет в рок-н-ролльной группе. И рок-н-ролл жив. И Леонов жив.
«Тостуемый пьет до дна. Я за вас выпил, значит, вы тостуемый. Я до дна, и вы до дна». Давайте сегодня выпьем за Евгения Павловича Леонова. Все-таки великий артист был… И какой человек!
Александр Мельман
«ПАЛЫЧ НЕ ОБИДЕЛСЯ, КОГДА ЕГО НАЗВАЛИ КРАМАРОВЫМ»
— Евгений Палыч, признанный артист, любимец народа, был в жизни, да и в театре… как объяснить… и бесконечно скромным, и как ребенок, — рассказал «МК» Станислав. — Помню историю в Ташкенте, где мы были на гастролях. Пошли на рынок втроем — он с сыном Андрюшкой и я. Идем, кругом ну роскошь из овощей и фруктов — восточный базар, одним словом. Вдруг к Евгению Павловичу подбегает какой-то узбек и в упор спрашивает громко: «Крамаров? Ты — Крамаров?» И Евгений Павлович, не моргнув глазом: «Крамаров». Я ему потом говорю: «Ну зачем ты, Палыч, согласился?! Какой нафиг Крамаров?» «Ну а что, — отвечает, — Крамаров тоже хороший артист».
Или на Иссык-Куле были. Предложили нам покататься на водных лыжах. «Я тоже буду», — вдруг говорит Евгений Палыч. Мы его уговаривать: типа да не надо, это ж надо уметь… А он, как ребенок: буду, и все.
Хорошо, поставили его на лыжи, дали в руки трос и рванула моторка. Палыч как-то резко ушел под воду, и потом его выбросило на берег прямо лицом в песок.
Я не помню, чтоб его жена Вандочка, которую он очень любил, так хохотала — у Палыча все лицо было в песке и в тине. Он сам хохотал как ребенок.
Я считаю его своим учителем, хотя он меня не учил. Я учился, глядя на него в спектаклях, в которых мы вместе играли. Это «Поминальная молитва» и «Оптимистическая трагедия». Такой органики, как у Евгения Павловича, я больше не встречал. Описать, что это такое, невозможно. Одно слово: он жил на сцене, вот и все.
И что меня всегда поражало в нем — никогда не показывал, что переживает. Не кричал, не шумел, не истерил, как это бывает у некоторых артистов. Все держал в себе и плакал внутри себя. Может, поэтому и заработал инфаркт?.. Помню, как пришел к нему в больницу — он только-только отходил от тяжелой болезни. А он сидит на кровати и текст учит. Ему бы лежать и не думать о работе, а он — с текстом. Вот такой он был, Палыч. Его все уважали и очень любили в театре.
Марина Райкина
