Разговор в буфете
На скрижалях истории драгоценными вкраплениями блистают крупные таланты. Их сияние затмевает дарования среднего калибра, тем паче мелкие. В отечественной словесности первенствуют Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Лев Толстой, Достоевский… Бесспорные гении… Остальных подвижников литературы упоминают и читают реже. Но значит ли это, что вклад в культуру уникумов не первой величины меньше? Разве не заслужил бессмертия создатель, скажем, небольшого стихотворения («С любимыми не расставайтесь») или удачного рассказа (Юрий Казаков)? Великие произведения не тускнеют, а лишь, бывает, покрываются благородной патиной (наглядно видим это на примере античных классических трагедий и комедий). Окончательно ничто стоящее не забудется. Попробуй забыть «Крейцерову сонату» или «Смерть Ивана Ильича»!
Возможно, степень невыцветаемости текста зависит от умения пропитать его ферментом вечности. Условным этим обозначением именую эликсир мощнейшего чувственного восприятия реальности и умение перевоплотить его в компактные строки.
Но что сказать о наблюдателях и фиксаторах не эпопейно-панорамного размаха? Может ли скрупулезно запечатленный ими локальный миг соперничать с широкоохватным летописанием титанов пера? Крупица уловленной эмоциональной истины обязательно ли уступит неувядаемостью напластованиям развернутой масштабной многотомности? Да и возможны ли сравнения в сфере искусства?
Ну а если и законченного опуса нет, есть лишь фрагмент, эскиз? При этом очевидно: автор ярок, наделен неординарным восприятием и интерпретацией окружающего мира?
Существуют записи разговоров Пушкина, Гете, Пастернака, Бродского… Непреходящей ценностью отмечены речения Достоевского (на открытии памятника Пушкину) и Маяковского (на встречах с читателями), любопытны сохранившиеся стенограммы перепалки лидеров оттепели с Хрущевым… Увы, устные экзерсисы незнаменитых ораторов обречены кануть в Лету…
Мне всегда были интересны (и хотелось их сберечь) непритязательные выказывания наделенных парадоксальностью, но не могших похвастаться громкой популярностью современников. Искренне, без претензии на увековечивание, они выплескивали самих себя, а заодно — потаенные факты.
1 сентября 1981 года на советско-французской встрече в Доме дружбы (дивный особняк мавританского стиля в начале Калининского проспекта) я общался с двумя подавшимися в начальники, в партийные бонзы беллетристами, крайне занимавшими меня своими психологическими изломами: историческим повествователем Николаем Самвеляном и литературоведом Владимиром Разумневичем. Что заставило этих двух виртуозов идеологического фронта, асов политической интриги пойти в услужение стоеросово-казенной дисциплине? По сей день загадка. Не были уверены в своих творческих потенциях? Амбициозно хотели больше, чем получали не будучи функционерами? Храню агитационный плакат, призывающий москвичей голосовать за кандидата в депутаты райсовета (блок коммунистов и беспартийных) Николая Григорьевича Лесина (Самвеляна). Перелистываю статьи Владимира Лукьяновича Разумневича… Тот и другой умели увлекательно препарировать наискучнейшие сюжеты, мастерство профессионала преображало рутину.
Самвелян — наблюдательнейший фантазер (и, на мой взгляд, отчаянный авантюрист, этакий граф Калиостро новой формации) — казался полной противоположностью основательному, не вихляющему Разумневичу. Но Разумневич при всей своей простоте был дипломатичнее железобетонно-неколебимого Самвеляна, который рассказывал: работать в столицу его призвал сам глава КГБ Юрий Андропов, гражданский костюм — маскировка, на самом деле хранит в шкафу мундир с адмиральскими погонами. Почему адмиральскими? Потому что приехал из Крыма? На этот вопрос я ответ не получил.
Вот что поведал кулуарно, в буфете, советским соотечественникам в процессе встречи с французами Николай Григорьевич:
— Вчера на московском писательском секретариате произошел скандал. Иван Стаднюк, Кочетков (не тот, который сочинил «С любимыми не расставайтесь») и Петелин напали на оргсекретаря Виктора Кобенко. Они подсчитали: кому и сколько путевок тот выделил в дома творчества; оказалось, больше всего — евреям, меньше всего — украинцам. На этом основании заклеймили его как продавшегося сионистам.
«Ничего себе новоявленный лидер сионистов Кобенко, — думал я. — Для этого надо представить его внешность: славянские ясные глаза, топорно выструганная мужиковатая фигура, красивый, певучий, слегка «окающий» голос, мгновенно становящийся грубым, если надо кого-то одернуть и приструнить».
Кобенко пришел в Московскую писательскую организацию из партийных структур, имел музыкальное образование.
Кобенко после брошенного ему нешуточного обвинения бросился в ЦК, где у него полно знакомых. Оттуда раздался звонок Феликсу Кузнецову (руководителю Московской писательской организации):
— Если вас чем-либо не устраивает Виктор Павлович, мы его заберем на высокий пост.
Еще через несколько минут — звонок Феликсу из МГК КПСС. Тоже готовы забрать Кобенко на ответственную должность.
«А если его заберут, он писательскую организацию растопчет в отместку», — труханул Феликс Феодосьевич.
Кобенко вернулся из ЦК и взял Феликса за грудки:
— Ты развел здесь русофильскую сволочь.
Раньше никто и слов таких от него не слышал. Обидели честного человека — и уж его не остановить. Потому что за ним действительно греха нет. Он, распределяя путевки, не учитывал национальности, ему такое (как вполне нормальному человеку) в голову не приходило.
— Славянофильские фашисты! Солженицын уехал, а вы еще здесь сидите! — кричал Кобенко.
— Я с фашистами воевал! — крикнул в ответ Стаднюк и бросился удирать по коридору.
Но скандал уже было не замять.
В том кафе Дома дружбы Самвелян и Разумневич (бывший секретарь парткома Московской писательской организации) привольно разговорились. Разумневич произнес тост за Самвеляна — нового парторга МГК в Московской писательской организации:
— Прическа у тебя… Слева — под Кобенко. Короткая. Посередине — буйная, как у Феликса… А справа — нечто под Кочеткова. Но Кобенко с визитом на Кубу собирается. И у тебя тоже волосы завиваться начали. Идем дальше. Лоб — умный. Брови — как у Брежнева. Нос… Нос… долго гадали: армянский или еврейский? Установили: в роду только армяне. Галстук… Опять-таки… Без галстука партийный работник не может. А Феликс ходит нараспашку. Вот ты и выбрал среднее — ленточку, еле видную под воротником…
Чуть позже, окончательно захмелев:
— Ни у кого из нас в литературе ничего не выйдет. Потому что мы для нее время уворовываем. А нужно всего себя отдавать.
Еще позже:
— Я, когда уходил из секретарей парткома, у меня ни одного человека с партвзысканиями не осталось. С Солоухина за его перстень с двуглавым орлом — снял. С Бубеннова, он в свое время статью написал, что нельзя подписывать произведение псевдонимами, нужно ставить подлинную фамилию, его за это чуть из партии не выгнали, — тоже снял. Я ему звоню и говорю: «Подавайте просьбу о снятии выговора». А он говорит: «Они меня провалят. Они (Разумневич выделил голосом)… Их у тебя 60%». Я говорю: «Не провалят». Он подал. Сняли единогласно. Все забыли, о чем речь. Время сглаживает. Раньше Василий Ардаматский резче всех против Бубеннова выступал, а сейчас они друзья. Требовали Окуджаву из партии исключить. Я к нему на выступления ходил. Песни послушал. Нет антисоветчины. Говорю: «Подождем». Он меня сильно с тех пор уважает…
«Подумал и согласен!»
В подтверждение слов о беспрекословной подчиненности слуг режима коммунистическому диктату приведу еще историю. Аварского поэта Расула Гамзатова избрали в Верховный Совет СССР. Вскоре после получения мандата народного доверия в доме стихотворца раздался телефонный звонок — уверенный голос вопрошал: не возражает ли прославленный мэтр и новоизбранный государственный деятель против назначения такого-то имярека послом в такую-то страну?
Выяснение, стало быть, проходило путем удаленного опроса. Расул Гамзатович, не шибко микитивший в дипломатических тонкостях, ответил, как и подобает солидному аксакалу: «Я подумаю».
На другом конце провода, который находился, надо полагать, в недрах управленческого аппарата, наступила тишина. Там обалдели от неслыханной вольности. Кто-то собрался о чем-то думать? Когда за него уже подумали! Малейшие самовольство-свободолюбие-свободомыслие, волюнтаризм не поощряются в центре, где сосредоточены бразды. От возмущения (или от неожиданности, не зная, как быть) бросили трубку. Ведь привыкли к единогласию, к тому, что опрашиваемые берут под козырек.
Но, может, разъединение произошло из-за технических неполадок, случился сбой?
Так или иначе, в течение возникшей паузы, до следующего звонка, Гамзатов чего только не перечувствовал. Он сам испугался своего чрезмерно расхлябанного волеизъявления. Зачем брякнул столь самонадеянно? Разве собирался вызнавать подробности о названной кандидатуре, взвешивать плюсы и минусы этого решения для международной политики?
Поэтому, когда раздались повторные телефонные трели, схватил трубку и поспешно крикнул: «Я подумал и согласен!».
