Дата. Она у меня промежуточная и вроде как не считается юбилеем. Что она для меня значит? — спрашиваю сам себя. Это две темы — удивление и благодарность. Удивление оттого, что тот план, который я в юности расписал себе по всем пунктам, практически выполнен. И благодарность я обязан зафиксировать этому стремительно уходящему поезду, в котором были особенные люди, особенные смыслы, другое время, другой театр и кинематограф. И вот с теми людьми можно было посмеяться всласть, поругаться в пух и прах, а потом помириться.
Меньшов. Еще студентом третьего курса циркового училища я должен был сниматься в «Ширли-мырли» в маленькой роли. Приехал на «Мосфильм», нас, пять человек, выстроили как в милиции на опознании, и Владимир Валентинович показал на меня пальцем: «Вот этот!» Меня переодели в милицейскую форму для сцены, когда Валерий Гаркалин на эскалаторе ехал по набережной Москвы-реки. А я должен был его остановить, а он мне: «Добрый день, парниша». Приехали на площадку, где бесконечно снимали проезды и где про меня благополучно забыли. И когда прозвучала команда: «Стоп! На сегодня снято», я подошел к ассистенту: «А как же я?» И Меньшов тогда закричал: «Почему не сказали? Что это такое? Человека забыли». В общем, я был как Фирс в «Вишневом саде». Меньшов тогда сказал, что, наверное, как-нибудь мы еще встретимся.
И я через пять лет снялся у него… Опять звонок, и меня приглашают на «Зависть богов». На этот раз нас трое, и он опять выбирает меня. Но тут я уже работник КГБ, который сопровождал героя Жерара Депардье. И мне даже еще одну сцену придумали, правда, без слов, но я абсолютно счастливый сидел на кухне, куда заходила Вера Валентиновна Алентова, и молча ел печенье. А когда началась «Большая разница», Меньшов сказал мне: «Мальчик, как же ты хорошо работаешь. Вот у меня нет дара пародировать других, а у тебя есть». Даже для начинающего артиста он находил добрые слова. А сейчас люди друг для друга не находят таких слов. Все живут в гаджетах, которые еще и обзываются — гад же ты.
Волчек. Не знаю, кого еще вводили в легендарный спектакль «Современника» на небесах? В «Трудные люди», где я играл вместо Авангарда Леонтьева (к тому времени он ушел во МХАТ), на его роль меня вводили в самолете, на высоте одиннадцать тысяч метров. Галина Борисовна Волчек объясняла мне мизансцены, и Лия Ахеджакова взволнованно говорила: «Галя, он же молодой парень, а должен меня любить. Хоть усы наклейте ему». И премьера у меня состоялась именно на Бродвее, где была всего одна репетиция перед спектаклем. Волчек дала мне сыграть очень важный репертуар: я играл в ее легендарных спектаклях «Вишневый сад» и «Три сестры», два года простоял охранником в «Крутом маршруте». А каждый такой спектакль — все равно, что институт закончить. Потому что ты стоишь и смотришь, как играют великие актрисы — Неелова, Дорошина, Иванова, Ахеджакова... Для начала театральной жизни это очень важно.
Современность. Меня пытаются убедить в том, что модное для меня — сегодня на самом деле не модно. Говорят: «Посмотри на день сегодняшний». Смотрю и понимаю, что существую абсолютно в сегодняшнем дне: я современный человек, пользуюсь гаджетами, но вместе с тем вспоминаю изречение: «Не ищи модное, ищи вечное».
Джина Лоллобриджида. Во время очередного Московского кинофестиваля Аня и Надя Михалковы, с которыми я только начал общаться, провели меня в закрытую зону Красной площади, в кафе, и закрыли за мной стеклянную дверь. Так я оказался в одном пространстве с Джиной Лоллобриджидой — она там обедала. Увидев эту красавицу, в прическе, в каменьях, с наклеенными ресницами, я сел напротив и от растерянности сказал: «Позвольте вам сделать комплимент — вы прекрасны». Переводчица перевела, на что Джина Лоллобриджида ответила: «Нельзя женщине сделать комплимент, потому что дословно «комплимент» — это то, чего нет». Я быстро сообразил: «Тогда передайте, что я просто констатирую факт». А через окно за мной наблюдали сестры Михалковы.
Гафт. Я делил купе с Гафтом, когда ездили на гастроли в Петербург. «Я еду с Олешкой? Точно?» — спрашивал он у администратора и читал мне стихи. До пяти утра. Я тогда понимал, что это исключительный факт уже моей биографии. А когда мы играли с ним в спектакле «Трудные люди» или в «Вишневом саде», он иногда прямо на сцене тихо говорил: «Запомни слово или вот эту фразу». То есть он просил меня и других своих партнеров запомнить рифмы, чтобы потом использовать их в стихах. А он писал их прямо за кулисами или по ночам и тут же звонил, чтобы прочесть. Не только мне.
Телевидение — это серьезная машина, которая все время требует новой крови, молодости, энергии, и раньше я не думал, что настолько. Если у тебя плохое или слабенькое здоровье, хилая нервная система, ты физически не сможешь этого выдержать. Если раньше советское телевидение неспешно-размеренное было просветительским, с правильным русским языком, сейчас оно круглосуточное, требует других скоростей, энергии. Вот программа «Точь-в-точь» идет в эфире три часа, а снимается-то семь. Если честно, я не знаю, как женщины это выдерживают. Как они умудряются при этом хорошо выглядеть, быть чьими-то мамами, женами? И мне нравится телевидение, я не устаю удивляться этому чуду. Кстати, есть люди, которые уже ничему не удивляются, а я удивляюсь.
Кино. У меня есть список ролей, от которых я отказался. Они могли бы меня как-то иначе представить зрителю, но не думаю, что стал бы в них участвовать. Например, на третьей странице одного киносценария, уже воплощенного на экране другим артистом, я должен был развернуться спиной к камере, снять брюки и показать пятую точку. Сегодня это общее место, но в моем сознании есть пятая точка Леонова в «Полосатом рейсе» и пятая точка Папанова в «Бриллиантовой руке», где это к месту, оправданно и не ради хайпа. А я с детьми работаю, а я к Театру имени Вахтангова особым образом отношусь.
Но мне кажется, что мои кинороли ждут меня с изменением возраста и внешности, когда я перестану внешне быть мальчиком. А телевидение обязывает тебя быть симпатичным, обаяшкой.
Девушки. Мне говорят: «Ну посмотри, сколько интересных современных девушек». Я не хочу обижать этих девушек, но они для меня все на одно лицо. Я не понимаю, как их отличать друг от друга, и, самое главное, не понимаю, о чем с ними разговаривать. Быть может, они прекрасные, добрые, но мне с ними становится смертельно скучно. Наверняка где-то есть та, которая услышит, что я, например, с одним поэтом написал стихи на музыку к фильму «Любовь и голуби», и скажет: «Как мне это понятно». Все должно каким-то образом совпасть во времени и в пространстве. Вот Даня Спиваковский познакомился с будущей женой в самолете — она стюардесса. Мы с ним потом снимались в кино, и он рассказывал: «Я с такой девушкой познакомился! Я женюсь!» А сейчас у него куча детей, и они абсолютно счастливы. Где совпало? В небе.
Одиночество. У меня была история, ее уже озвучили друзья мои и моей жены. А я этого не хотел, и не для того, чтобы создать интригу. Когда-то я сказал жене: «Оля, понимаешь, что бы я потом ни говорил, все равно будут считать — этот мальчик из провинции просто хотел московскую прописку. Поэтому я принципиально не буду прописываться к тебе в квартиру». И не прописывался, долго мыкался по съемным, даже после развода. Чтобы не оставалось ощущения, будто я человека обманул или использовал. Я не хотел быть приложением. А потом с моим графиком работы я не хотел бы придумывать какую-то искусственную историю. Так что сейчас я живу один.
Кошки. У меня три кота — такой ТриКоташ. После первого меня предупредили: как только у вас появится кот, через полгода придете за вторым. Я выдержал год, и у Елисея действительно появилась сестра Алиса Прекрасная. А третьего я просто увидел в Интернете — наглая, невероятно красивая морда, и глаза, которые смотрели мне прямо в душу. Ночью позвонил по телефону, и мне сказали, чтобы я приезжал его забирать. Поехал на другой край Москвы, взял его на руки, а он ко мне прижался как ребенок. Этот мейн-кун оказался очень хитрым: молчал до дверей квартиры, а в квартире радостно соскочил с рук и «сказал»: «Значит, так, здесь живу теперь я. Вы все поняли?» Я назвал его Вальтером в честь Вальтера Запашного, которого видел в детстве за кулисами кишиневского цирка во время дневной репетиции.
Цирк. В детстве все свое свободное время я проводил в цирке, хотя я не цирковой ребенок: мама на заводе — секретарь, стенографистка, отец — главный инженер на предприятии. Меня даже хотели взять в номер наездников «Александровы и Серж» и еще в качестве ученика клоуна Гоши Афанасьева. Он рисовал портреты зрителей, но с секретом: ты смотришь на свой портрет, но если перевернуть лист, увидишь портрет сидевшего рядом человека, Но он эти портреты не дарил зрителям, а показывал и тут же рвал, чтобы никто не научился так рисовать. Теперь это утраченный секрет.
Пионер. Я был правильным пионером, воспитанным идеей, что не только тебе страна должна, но и ты стране должен — выйти на субботник, убрать школу. Был председателем совета дружины, и мы, помню, по уставу одного мальчика выгнали на один день из пионеров за то, что он пел песню: «Во поле березка стояла. Выпила сто грамм и упала». А он нас послал далеко и надолго, снял галстук, выбросил его, и я не мог понять, как это — выбросить галстук!
Страна. Всю жизнь думал, что буду жить по маршруту Москва—Кишинев—Москва, была же одна страна. А через четыре месяца после приезда в Москву мне, 14-летнему, сказали, что такой страны больше нет. Ощущение катастрофы: для того чтобы поехать домой, нужны новые документы, а их нет. На советском паспорте моем поставили печать «погашено», и я восемь лет жил в безвоздушном пространстве: не гражданин России и не Молдавии.
Шесть орехов. Есть «Три орешка для Золушки», а есть «орешки для Олешки». 1992 год. Я уже не получал повышенную ленинскую стипендию — в перестройку ее отменили. Пустые прилавки, проржавевшие банки с морской капустой. Готовить я не умею. И вот я прочитал в одном журнале, что шесть орехов заменяют килограмм мяса. Стал так питаться. И мне на одних орехах через полтора месяца стало так плохо. Так вот, чтобы помнить, откуда я, сохранил ботинок с дыркой на подошве. Два года, осенью, зимой, весной, летом, ходил в этих ботинках, и дырку заклеивал чем мог. А зимой ходить в осенних ботинках с дыркой — это то еще удовольствие. Но я не выбросил его, он стоит на полке в шкафу, и я его вижу каждый день. Происходит некое заземление… Все это игры — в звезды, в тайны.
Гад же ты. Когда спрашивают: «У вас есть кумиры?» Я отвечаю: «Нет. Есть примеры достойной жизни и служения своему таланту». Как все стало картонно-неинтересным, примитивно-предсказуемым и недолговечно обновляемым. Мы все стали заложниками этих бесконечных обновлений программ, когда в гаджетах постоянно смахивается картинка и в душе ничего не остается. А люди смахивают и смахивают. А я не хочу смахивать, хочу, чтоб во мне осталось то, что осталось, что было заложено. И я это никому не отдам.
Никулин. Он прошел две войны и мог бы быть обозленным, сломанным… Но все, что случилось в его жизни, он обратил на благо зрителей, коллег. Не найти ни одного человека, кто бы о нем сказал плохо. Я как-то прочитал, что Максим Никулин однажды спросил отца: «Пап, к тебе все время приходят люди, просят деньги, но, может, они мошенники, обманывают, когда просят на операцию». На что Никулин-старший сказал: «Мальчик, а вдруг это правда и им плохо на самом деле?» И я так думаю, когда в своем Инстаграме собираю для кого-то деньги. Он для меня как некий камертон совести, мужества. Но не показного.
Кстати, лет десять назад я озвучивал фильм о Никулине. И вдруг в тексте обнаружил «желтые» фрагменты, сплетни. «А зачем вы хотите это оставить? Я точно знаю, общаясь с этой семьей, что ничего подобного не было». На что мне сказали: «Александр, мы пригласили вас поработать голосом. Вы чего лезете не туда, куда нужно?» — «Я не могу своим голосом озвучить неправду. Она оскорбительная для этого человека. Он за Родину воевал. Мы должны это уважать». Мне удалось тогда это отстоять, но десять лет меня в эту студию больше не приглашают.
Доронина. Я видел, как во МХАТе Татьяна Доронина и Аристарх Ливанов играли спектакль «Требуется актриса на роль жены Достоевского». Их игра была как магический круг, в который ты попадал. И то, что с ней сейчас происходит, я считаю бесчеловечным по отношению к тому, что она строила. Хотите новых смыслов, новый театр — постройте свое, назовите по-своему и экспериментируйте. Ведь у вас у всех дома железные двери с кодовыми замками, но вы не пускаете к себе домой чужаков. Попробуйте тогда неделю прожить нараспашку. Как вы будете реагировать на то, что к вам будут приходить чужие люди, переставлять мебель и вас самих переставлять?
Не знаю, какой человек Доронина, и не хочу этого знать. Но знаю, что это за актриса и каким образом она повлияла своим творчеством на мою внутреннюю стройку. Зачем же вы сейчас пытаетесь ломать не только ее, но и мою жизнь?
Сказки. Один продюсер мне сказал: «У вас есть один серьезный актив». — «Какой?» — «Вы — Александр Олешко». Может быть, он прав? Мне не надо представляться людям, они понимают, кто я и чем занимаюсь. И что-то должно совпасть, чтобы случилось новое удивление. И я рад, что во всех разных видов деятельности, которыми я занимаюсь, есть тема. А тема такая — я хочу, чтобы у человека, который меня увидел, чуть улучшилось настроение и он сказал: «Ну вот, нормальный же парень». Я знаю, что делаю важную работу: я читаю сказки детям под оркестр в Театре Вахтангова. Очень важно не разочаровать маленького человека, который пришел в театр, и чтобы его поход туда не стал одноразовым. За эти годы я подготовил новое поколение к тому, что дети после этих сказок перейдут на следующий этаж Театра Вахтангова — на Новую сцену, а потом и на историческую.
«Голос. Дети». Удивлен, что дети сейчас не поют детские песни. Начиная с пятилетнего возраста они поют о неразделенной любви, что парень не пришел… Подожди, ты же еще в школу не пошла — какой парень? То есть родители, которые отправляют детей в такое плавание, на самом деле отнимают у них золотые годы детства, которые человек должен естественным образом прожить. Говорят ему: «Теперь ты артист». А на самом деле это обман и ужас.
Ширвиндт. Однажды Людмила Гурченко пригласила меня на свой день рождения в Дом актера. Конферансье, естественно, был Александр Анатольевич. Она меня посадила рядом с собой, и Александр Анатольевич, когда ему дали слово, произнес, показывая на меня: «Вот Сережа сейчас сказал». Я говорю: «Так я не Сережа, я Саша». Гурченко наступила мне на ногу и полушепотом произнесла: «Какая тебе разница — для Ширвиндта мог бы побыть и Сережей».
Я счастлив, что у нас с ним получилась работа — спектакль «Где мы?», зафиксированный на телевидении и, главное, в моей душе. Я предполагал, что мы как минимум сыграем 150 раз, но судьба написала свой сценарий — мы сыграли его ровно 60 раз, и финальный был в день, когда Ширвиндт праздновал 50-летие своей работы в Театре сатиры.
Когда ушел из жизни его друг и сценический партнер — любимый всеми МихМих, Михаил Михайлович Державин, Ширвиндт не вышел к многочисленным журналистам, окружившим театр. Из своего кабинета он молча спустился на сцену и долго смотрел в опустевший зал. Я пошел за ним, встал за кулисы и сделал фотографию, которая потом облетела все информационные агентства.
Итог. Я же ни с кем не соревнуюсь, я живу свою жизнь. Спрашивают: «Как стать счастливым?» — я отвечаю: «Очень просто — нужно не смотреть направо и налево, что у кого есть». Я сам до этой простой истины дошел давно, хотя были моменты, когда думал, что и справа/слева лучше, успешнее, проще. А на самом деле ни у кого не проще, у каждого свой бой, свой рюкзак проблем и боли.
Мы можем много рассуждать о том, что я сыграл и не сыграл. Ну а если у меня есть задача остаться просто человеком? Неужели она не заслуживает уважения? Ведь есть люди, которые за роль или биографию могут продать душу дьяволу, совесть, наступить на кого-то, уничтожить. И что — это значит выигрыш? Им-то кажется, что они выиграли, но очень многие понимают, что они проиграли. И очень давно.
