Уголовного дела нет, но есть запущенность
— Послушай, ты же, художник, — говорю я ему, — а во все вникаешь, как прораб какой-то… Это значит, что ты не доверяешь новому директору «Бронной» Елене Мироненко?
— Вот сейчас как раз я очень многое отпустил, а два года до этого действительно вникал во всё: внебюджет добывал, пытался разобраться в бухгалтерии, пиаре и прочем. Но в последние месяцы процентов на 80 снизил свое участие в административно-хозяйственной деятельности.
— А что реально за полгода сделала новый директор в московском театре? Срок достаточный, чтобы понять, кто чего стоит.
— Во-первых, Елена полностью заменила менеджмент — кадровиков, экономистов. В Департаменте культуры ей удалось улучшить старый проект, добиться изменений по оборудованию и необходимого допфинансирования, связанного с реконструкцией и ремонтом театра. У нас в административной части два зала простаивали, забитые оборудованием и всяким хламом. За неделю они были очищены, и теперь ребята там репетируют. Будут гастроли — в сентябре в Казахстан, ведутся переговоры по другим городам. Новый директор радикальным образом санирует документацию и бухгалтерию театра, потому что там очень много накопилось всяческих проблем.
— Есть перспектива открытия административного или даже уголовного дела?
— Уголовного дела нет, но есть запущенность в документообороте, надо многое прочистить.
— Я правильно понимаю, что тебе с новым директором повезло?
— Я считаю, да.
«Я не очень люблю, когда еще ничего не состоялось, а уже началось»
— Именно новый директор успокоила общественность, которая неоднозначно восприняла новость об участи трансгендера Наташи Максимовой в будущей постановке театра «Вишневый сад», а не ты.
— Тут такая история: режиссеру Миките Ильинчику, молодому и горячему, мы предложили поставить «Вишневый сад». Изначально на роль Раневской была назначена наша актриса Марина Орел. А у Микиты возникла идея попробовать Наташу.
— Признайся, что это твоя идея насчет трансгендерной барышни. И, кстати, тут вы не первые: в «Практике» в спектакле «Занос» уже работает трансгендер Мила Кертис.
— Если бы это была моя идея, то, как режиссер, давно бы позвал к себе Наташу Максимову в спектакль. Микита с ней знаком, она ходила на его спектакль «Благоволительницы», и он захотел ее попробовать на сцене. А моя позиция: хочешь пробовать — пожалуйста. Но не должен пиар идти впереди доказательного результата. А он это озвучил раньше, и начался шум. Я не комментировал ситуацию, но чтобы нас не обвинили в хайпе, директор решила объясниться.
— Меня волнует сценическая судьба Наташи. Театр оставил ее или все-таки отказался от ее услуг?
— Это решение режиссера, и мы с Микитой давно это проговорили: в театре работают профессиональные артисты, а не профессионалы должны себя доказать через показ. Балабанов, как известно, брал в свои фильмы непрофессионалов и доказывал, что они могут работать наравне с профессионалами. Работай, покажи, и посмотрим — да или нет?
Вот Микита, когда у него возникла идея взять Наташу в спектакль (а он глубокий человек, вообще не про дешевку), руководствовался не ее историей жизни и тем более не продажей ее впереди спектакля, а попыткой найти соответствие в реальном человеке персонажу Чехова — женщине с поломанной судьбой. Но сначала такие вещи надо доказать внутри своей работы, а потом уже презентовать в мир. Я не очень люблю, когда еще ничего не состоялось, а уже началось. Иначе у мира возникает ощущение, что люди хайпят.
— Потому что это ты, Костя Богомолов, к таким ходам приучивший публику и прессу. Ты как худрук снимаешь спектакли, вмешиваешься в процесс?
— За время своего пребывания здесь я закрыл два спектакля: один делал режиссер из Прибалтики. Это было антихудожественно, и я сказал «нет», хотя дирекция рассчитывала зарабатывать на проекте. А второй — совместный с антрепризой Робермана: тоже оказалось неубедительно. Здесь каждый раз решение принимается в зависимости от конкретной ситуации. В «Благоволительницы» я не вмешивался, давал советы по составу, по решениям, но видел, что передо мной серьезный режиссер. Или в «Бэтмене против Брежнева» немножечко помог Саше Денисовой с выпуском спектакля. В «Норме» у Диденко просил его, чтобы там не было политических спекуляций. И для меня это важно: наш театр находится вне политической и социальной борьбы. Мы — про художественное, про человеческое, про концептуальное.
«...А одиночества волка нет»
— Знаешь, у меня ощущение, что я разговариваю все-таки с другим Костиком Богомоловым, который не участвует, не состоит, не так радикален, как прежде. Просто как Костик из «Покровских ворот», который произносит: «Вы еще удивитесь, как я изменюсь. Каким рассудительным, каким серьезным буду я». Что случилось-то?
— Меняюсь не последний год, а годы. И главное — беру на себя ответственность за большой дом, группу людей.
— А ты их любишь?
— Я люблю их, когда они отдаются делу. Ненавижу, когда люди считают для себя возможным получать деньги, ассоциируясь с чем-то хорошим, важным, существенным, но при этом не работая. То есть пахота для меня — это супер важная вещь. Все должно быть по заслугам.
Я люблю разный театр. И в театре для меня важно прежде всего качество актерской работы, качество выделки спектакля. Я перестал бороться за место в профессиональном пространстве — как профессионал я состоялся, и моя задача — делать качественный, хороший театр. Это раз, а два — делать театр тонкий, сложный. Да, я люблю зрительский успех, мне важно, чтобы место было успешное, а не закапсулированное, варящееся в собственном соку. Театр — это такое искусство, где ты должен пройти по лезвию между желанием понравиться людям и необходимостью сохранить себя. Желание понравиться — хорошая вещь, но нельзя туда свалиться.
— Чтобы молодому режиссеру работать в театре у Константина Богомолова, как ему понравиться?
— Иметь характер, самость, уметь отстаивать себя. Дать мне ощущение, что я могу на человека положиться в профессии. Чтобы человек, которому доверят артистов, материал и ресурсы, будет к этому относиться ответственно, будет иметь характер со всем этим справляться.
— И ты готов взять с улицы неофита, без режиссерского образования?
— Сегодня некоторые выпускники режиссерских факультетов сами как неофиты. Для меня важно, чтобы в человеке была такая энергия, когда ты видишь его и чувствуешь — вот режиссер. Как это было, когда первый раз ко мне пришел Микита. Как пришел Эдгар Закарян, ученик Андрея Могучего. В них я вижу характер.
Слушай, когда я сам поступал к Андрею Гончарову, педагоги мне начали говорить: «Это все не так, неправильно». Даже начали орать на меня, и в ответ я тоже начал что-то орать. Тогда они резко сбросили интонацию, посмотрели на меня: «Ну, по крайней мере, кричать может» и пропустили на следующий тур. А очень много приходит ребят хороших, милых, чего-то они хотят сделать, а характера нет, зубов нет. Одиночества волка нет. Режиссер — это одиночество волка, и оно должно быть даже в молодом парне. Даже в его ответе: «Не знаю» должна быть воля — «не знаю, но узнаю». Режиссер — 90 процентов это характер и 10 — талант.
— У тебя есть гендерные предпочтения в режиссуре? Сейчас на этом поле очень активно играют барышни. Но лучше бы некоторые из них этого не делали.
— Не буду врать, у меня есть предубеждение, что режиссура — это мужская профессия. Я с уважением отношусь к представительницам другого пола в этой профессии, но чувствую, что мужчина, сидящий передо мной и излагающий свой замысел, вызывает у меня больший энергетический отклик, чем женщина. Но… у нас в театре ставит Саша Денисова, Женя Громова… Я рассматриваю все заявки наравне, но внутри такая фигня есть, и я понимаю, что в каких-то вещах нужно изживать в себе мелкое жлобство: вот это — баба, а это — мужик.
— Чтобы тебя потом не обвинили в гендерной дискриминации.
— Я вообще ни разу не феминист. У меня вызывают иронию попытки выровнять равенство с помощью квот — это абсурд и бред. Люди должны получать по таланту, а не по цвету кожи, полу и так далее.
«Играть. До полной гибели всерьез!»
— А вот теперь о твоем Манифесте «Европа 2:0». Когда художник заявляется с манифестом, мне кажется, что он делает это с определенной целью — политической, карьерной, манифестным высказыванием предвосхищая какие-то дальнейшие действия. Может быть, ты хочешь создать не политическую, а экологическую партию или стать председателем СТД?
— Если ты про политику, то я туда не захожу. И я даже не член СТД. Желаю СТД счастья, здоровья и успехов, чтобы Союз стал более энергичной и заметной в плане профессиональной защиты организацией. Но это не моя забота и не моя деятельность.
— Если не партия, не выгода, тогда что? Накипело?
— Накипело. Я посчитал, что имею право сконцентрировать то, что говорил в разных интервью, и выкатить это в виде Манифеста. И Манифест доказал простую вещь — у нас в общественном мнении (в политике отчасти) не хватает непосредственной, наивной, может быть, открытой энергии. Почему к моему высказыванию так подключились? В нем есть такая наглость подросткового отчаяния.
— Текст слишком умен для подростка. Если только вундеркинд писал?
— Взрослый человек задумается: «Как так — назвать текст «Манифест»? Засмеют же, это претензия. Может, лучше как-то попроще назвать?» Я решил, что буду подростком. Отчаянным, бунтующим. Искренним.
— Скажи, ты такой честный, что на амбразуру пошел?
— Я игровой. А в игре, если ты хочешь и выигрывать, и получать удовольствие или проигрывать, но без сожаления, надо играть. Но я — человек театра плоть от плоти, а это значит, что игра эта — не просто игра, а «до полной гибели всерьез».
— В данный момент ты со мной играешь? Как кошка с мышкой?
— Я говорю тебе свою методологию. Вот я не люблю заниматься просто спортом — просто плавать или бегать. Люблю, чтобы счет был, азарт, партнер, которого обыгрываешь. То есть быть лучшим, но в непосредственном контакте с соперником, в непосредственной реакции, в отбивании мяча. Можно и проиграть, но красиво и в борьбе.
Действительно ли я думаю то, о чем написал в Манифесте? Да, я так думаю. Понимаю ли я, что в некоторых местах это звучит наивно? Да, понимаю. Сознательно я иду на это? Сознательно, потому что считаю — это круто. В театре очень много драматизации, поэтому я люблю театр более сдержанный. А в жизни очень много сдержанности, поэтому я люблю на сцене больше драматизма и большую открытость.
— Страсти по Манифесту поутихли или идут волны?
— До сих пор идут: на улицах люди подходят: «Спасибо за Манифест», автографы берут, фотографируются. Про себя каждый раз думаю: «Ну, наверное, сейчас про сериал спросят». Нет — про Манифест. Прямо реально очень много молодых, и вообще нет негатива. Я видел негатив только в Фейсбуке и только от определенных людей, с которыми давно не во френдах. И очень много тайной поддержки.
— От кого, например?
— Не могу называть фамилии — люди боятся. Хотя одно уже могу не скрывать (Ксения взяла у него большое интервью), что через несколько дней после выхода Манифеста мне позвонил Алвис Херманис (латышский театральный режиссер с мировым именем. — М.Р.) и сказал: «Костя, это классно, я тебя поддерживаю. Все так и есть, я в Европе работал, знаю». Или звонит человек, не знаю, где нашел мой телефон: «Я эмигрант, живу в Лос-Анджелесе, хочу сказать спасибо за то, что вы это написали. Все так и есть». И многие говорили это мне лично, но не вслух.
— Что за «но»? У нас-то пока открытая история, мы же не дошли до безумия толерантности.
— Фейсбучная история очень агрессивна. Я же вижу, как в соцсестях многие люди не способны выдержать прессинг. Если кто-то напишет: «Это сволочь, я больше с ним не здороваюсь, он такой-сякой», то люди пасуют и начинают оправдываться. А мне все равно, я даже не отвечаю. У нас полно моралистов. Почему эти люди берут право читать мне мораль, брать тон истины, проповедника, святого отца? Моим родителям осмеливаются писать: «Ваш сын такой-сякой». Но родители молодцы, как и я, они с юмором выдерживают нападки.
— Твой Манифест во многом совпал с официальной идеологией.
— Да, он кажется консервативным, и я предполагал, что он попадет в людей среднего возраста, более респектабельных, устаканившихся в жизни, но ты не представляешь, насколько он воспринят молодыми. Там, где говорится о свободе эмоций, об энергиях, о свободе любить и ненавидеть, — они ведь очень чувствуют вовсе не государственные запреты, а запреты своего сообщества: «Прижали руки к себе, чтобы не размахивать, втянули головы в шеи, чтобы не высовываться, и аккуратненько идите по жизни». И вдруг они видят то, что кто-то так размашисто-отчаянно выплясывает — как этот Манифест — и они к этому очень подключаются.
За годы жизни с Ксенией я не нашел подтверждения ее посещений высоких кабинетов
— А у тебя после манифестного шума был какой-то сигнал из Кремля? Может быть, сказали: «Наконец кто-то умно сформулировал наши мысли»? И во что ты конвертируешь победу Манифеста?
— У меня нет конвертации, как ни странно. Проблема, а вернее, это не проблема — я ни с кем из Кремля не общаюсь. При том Манифест всколыхнул огромное количество говна. Если ты посмотришь подборку высказываний разного рода политологов, видно, как всех он раздражил. А знаешь почему? Потому что вдруг на их территорию врывается какая-то иная энергия, какой-то неофит, у которого «деньги» вообще-то в другом банке (занимается театром и кино), а тут в газете за неделю у него миллион просмотров. Для них это полный шок. И, конечно, их это бесит, потому что кто-то из них что-то подобное говорил, только они произносят это расшаркиваясь и извиняясь, а не отчаянно и нагло. И выясняется, что у них просто нет энергии это произнести.
— Разве возможности твоей супруги, которая все-таки близка (или была близка) к власти, не располагают к таким сигналам?
— Честно скажу, за годы жизни с Ксенией я не нашел подтверждения ее посещений высоких кабинетов. Может быть, она втайне их посещает? Она так же, как и я, по поводу многих жизненных моментов задается вопросами: как, почему, зачем? Теряется, переживает, волнуется. Она находится абсолютно в живом потоке. Как я вижу, у нее нет какого-то троса, который связывает ее с верхами, который страхует или ведет…
— Тем не менее во власть-то она шла.
— Шла и ушла. Сегодня она строит такой успешный медиабизнес и, кажется, по успешности, по объему аудитории обогнала Дудя. На сегодняшний день в интернет-пространстве она главный интервьюер, поставщик и отражатель событий. Блестящий журналист.
— В вашем дуэте она главный боец? Я вижу, как она буквально и сознательно нарывается (вторгается в монастыри, полемизирует с кавказцами) — рискует физически.
— У нас очень разные характеры: я себя просчитываю, а она более спонтанна. Ей сложнее сдерживать свою спонтанность, эмоциональность и быть расчетливой.
— Прости, а как же бизнес без расчета?
— В бизнесе она очень расчетлива, но по жизни, в реакции на события не просчитывающий для себя опасности человек.
— Но все-таки у вас традиционная пара — вы же не трансгендеры. Она плачется тебе, чувствует, что ты — ее спина, которая может в любой момент прикрыть? Или это она первой в горящую избу?..
— Как в любых отношениях, где-то мне необходимы ее поддержка, совет, утешение. Надеюсь, что и я ей даю и поддержку, и совет, и в чем-то направляю. На самом деле у нас равный взаимообмен. Друг с другом обсуждаем и ее деятельность, и мою. Для меня важно ее мнение, как я поступил, как высказался, какое интервью дал.
— Последний вопрос про Ксению. Все-таки она открыла тебе дверь в мир серьезного бизнеса и возле власти. Там лучше, чем в театре?
— Для меня не распахнулись двери в какой-то неведомый прекрасный или ужасный мир — как было примерно, так и осталось, но с некоторым увеличением, потому что какое-то количество знакомых Ксении стали моими знакомыми, какое-то количество моих контактов стали ее. Но моя жизнь радикально не изменилась, разве что, поскольку мы живем за городом, я вынужден был купить машину, чтобы не тратить огромные деньги на такси.
— Какую марку купил?
— «Мерседес GLE200». Это привнесло в мою жизнь больше удобства, хотя выпить теперь невозможно. У театра есть служебная машина, но я ею не пользуюсь. Вот в кабинете у меня стоит большой телевизор — я его сам сюда купил, стол купил. Не знаю, откуда взялась информация, что я зарабатываю тут 400 тысяч рублей в месяц — зарабатываю от 100 до 150, в зависимости от премий. Поэтому не могу сказать, что что-то радикально у меня поменялось, кроме того, что живу за городом.
— Словом, как стоял Константин твердо на земле, так и стоит?
— И для меня это очень важно. Я предпочитаю те рестораны, которые и предпочитал, мне нравится ходить пешком по улицам, мне нравится самому мыть посуду.
— У тебя нет посудомоечной машины?
— У меня ее никогда и не было. Сейчас есть, но я ей не пользуюсь. Люблю мыть сам. В течение дня в кабинете накапливается посуда — чашки, пепельницы, — я всё мою, мне хочется оставить кабинет чистым и отвечать за себя. Не люблю обрастать имуществом или помощниками. Мне максимально надо контролировать свою жизнь. В профессии важно уметь делегировать полномочия, но в своей личной жизни стараюсь максимально не прилипать к подпоркам и помощи.
«Возьмем фраки на Рублевке и будем играть»
— Понятно, что, как всякий человек, ты не хотел бы погибнуть от ковида. А чего бы ты больше всего не хотел, чтобы с тобой случилось как с художником?
— Я бы хотел, чтобы во мне сохранялась неуверенность — мне кажется, это мое достоинство. Я очень неуверенный в себе человек, поэтому продуцирую вовне ощущение успешности, но внутри не уверен в себе, и это делает меня острым, нервным, живым. Неуверенность, мнительность иногда — вот это я боюсь потерять. Чтобы не пришла благость, успокоенность: делаешь спектакль и знаешь, что получится, живешь и понимаешь, что завтра все будет так же хорошо, как и вчера. Мне хотелось, чтобы у меня сохранялось это путешествие по жизни, когда неизвестно, что за углом.
— Но известно, что будет в следующем сезоне в твоем Театре на Малой Бронной?
— Будет «Вишневый сад», будет Платонов режиссера Александра Молочникова. Сейчас в Театре Наций я завершу постановку «На всякого мудреца довольно простоты» по Островскому (премьера в сентябре) и начну на Бронной репетировать «Идиота» по Достоевскому. И есть еще одна современная пьеса — автора не могу назвать, если получится, то буду делать. Кирилл Вытоптов и Даниил Чащин — каждый будет делать что-то по Островскому. Пока одна классика.
— В связи с непрекращающимся ковидом, накрывающим мир волна за волной, часто возникает мысль об Апокалипсисе. Если случится это всё и людям, власти будет совсем не до культуры, не до театра (лишь бы выжить), что станешь делать?
— Театр поддерживал жизнь в людях в революцию, в военное время. В Вахтанговском театре «Принцессу Турандот» во фраках играли в самое нищее время, значит, и мы возьмем фраки на Рублевке и будем играть — если не для зала, то для себя. А если и артисты в театр не смогут приехать, значит, будем просто бороться за жизнь. Хотя, не верю, что все будет плохо. Я крайний оптимист — это раз, а во-вторых, я очень верю в свою судьбу.
Я думаю о Бронной, забочусь о Бронной, хочу заниматься ей и ничем другим. Я даже из всех кинопроектов ушел. Я полностью сосредоточен на театре и получаю от этого огромное удовольствие. Максимум, чего я захочу, так это написать еще одну книжку. Если у меня получится реформировать этот театр, это будет самой главной моей заслугой.
