- Не поедете сегодня на «Артдокфест» смотреть фильм про вашу родную Одессу?
- Я его, наверное, видел. Одесситы, как бы это сказать… Они как еврейская нация, к которой я принадлежу, придают себе особое значение и перебарщивают. Но может быть, вы идете на другой фильм. А в том, о котором я говорю, все одесситы появляются непонятно зачем. Они любят показать: вот этот тоже наш.
- Почему «они»? Вы-то сами разве не одессит?
- Я-то одессит. «Они» - это те, кто сегодня снимают, а мы – уже история. Если рассказывать о нас, то надо вспомнить, как дрались, как все перемешалось в нашей жизни. Я в Одессе и судосборщиком поработал, да кем только не был. Я из тех, кого Одесса потеряла. Она любит раздавать своих детей, а потом обижается, что они на нее не обращают внимания. Я проводил там «Золотой Дюк» и еще тогда говорил, что отношусь к Одессе как к женщине, в которую влюбился в молодости, уехал, а потом вернулся. Надо бы делать подарки, но поезд ушел.
- Вы же совсем маленьким оттуда уехали?
- Мне было 16. Разве это маленький? Я пережил там тюрьму.
- Вы же позднее сели?
- Позднее было дело, связанное с «Москонцертом». А в юности у нас были одесские банды. Меня же до 12 лет в Одессе били только за то, что я еврей, а потом к нам в класс пришел второгодник и сказал: «Чего ты их боишься? Давай их бить!» На Потемкинской лестнице устроили поножовщину. Точнее, стояли толпой, никого еще не ударили, но нас всех взяли. И я сел. Дали два года. Мой папа решил меня проучить. Он был коммунистом, потому и сказал: «Заслужил – сиди!» Когда он пришел ко мне на свидание, я заявил: «Если ты меня отсюда не заберешь, я через год стану бандитом». И он меня вытащил. Гордо шел впереди. Мы подошли к трамваю, отправлявшемуся в нашу слободку. Я подождал, пока он сел в него и уехал, а потом перешел дорогу, сел в автобус и уехал в город Николаев. Там у моего друга был дядя, руководивший крупным цехом, где строилась первая советская авиаматка. И я ее строил, был в бригаде коммунистического труда. Министр флота Горшков разрешил мне разбить бутылку шампанского о готовый корабль.
- Тюремное прошлое мешало вам?
- Нет. Это же была детская колония, из которой я через полгода вышел. Меня оправдали.
- Вашим городом стала Москва?
- Она стала вторым городом. Я же два года из трех служил в армии в Подольске. Меня направили в ансамбль песни и пляски. Я там вел программы, читал стихи. Наш руководитель посоветовал мне поступать в театральный институт. Мы жили в красных казармах, где живут солдаты, охраняющие мавзолей. За семь дней до увольнения после нашего концерта мы взяли девочек и поехали в дом офицеров отпраздновать майские праздники. В дверь постучали. И вот оно еврейское счастье! Я спросил, кого там принесло. А принесло начальника политотдела армии, генерал-майора Кирполя, который взял меня в ансамбль. Он спокойно посмотрел и закрыл дверь, после чего меня вернули в часть в Подольск. Начальство не знало, что со мной делать. Я же старик. И я 135 суток провел на губе за не подъем по команде «Подъем!». Меня наказали на 15 суток, потом добавляли по пять за то, что кровать не застелена, опять за не подъем по команде «Подъем!» Это месть была, такая же, как за книгу.
- Ту, что вы написали про «Кинотавр»?
- Да. Человек, сидевший с микрофоном у меня в больнице, положил второй микрофон под стол. Мы писали книгу о судьбах отечественного кинематографа, а вышло то, что вышло, от чего у меня по сей день слезы на глазах. Со мной подписали контракт на книгу, кино, телефильм, но все прошло мимо. Вышел только набор, записанный под столом. Я расплачиваюсь за это и по сей день, никому ничего не могу доказать. Все что я рассказывал с юмором, превратилось в туфту. Важна была интонация, а она исчезла. То, что это была чистая правда, сомневаться не надо. Я задел только двоих – Янковского и Абдулова. Виню себя за то, что разоткровенничался. Ярмольник внес меня в список людей, которых не надо никуда приглашать. Если прихожу на заседание киноакадемии «Ника», он тут же поднимается и уходит.
- Когда смотришь на тот опасный путь, который вы прошли с «Кинотавром», особенно в бандитские 90-е, задаешься вопросом: зачем вы этим занимались?
- Это было здоровое мужское тщеславие. Хотелось что-то сделать, чтобы на улице говорили: «Вон идет Рудинштейн». Главное, чтобы тщеславие не превращалось в сумасшествие. Я пришел в кино, когда все погибло, в том числе Всесоюзный кинофестиваль, проходивший в Ташкенте, Ленинграде и других городах. В какой-то год он просто не состоялся. И тут мы замахнулись на российский кинофестиваль, провели пробный в Подольске, называли его фестивалем не купленного кино. А на следующий год я поехал по стране выбирать место проведения «Кинотавра» и нашел его в Сочи. Идеей создания фестивальной империи в одном месте сейчас все пользуются. Всякое бывало. У меня был случай, когда стоял самолет с артистами, а сочинская гостиница нас не принимала. Я поднял Янковского, и мы в 9 утра пришли в правительство и сели у кабинета Черномырдина. Он появился в окружении Чубайса, Грефа, Авена и спросил: «Что вы здесь делаете?» А Черномырдин на следующий день должен был лететь к нам на фестиваль, поскольку был главой его оргкомитета. Мы объяснили, что нет денег, и самолет с артистами стоит в поле. Через 10 минут деньги были в Сочи. Я еще такой скорости не видел. Этим самолетом тогда летел и Михалков. Я был рабочим фестиваля, даже не переодевался на торжественные церемонии. Только с 15-го фестиваля начинал надевать бабочку.
- Фестиваль был в тогда долгий и веселый.
- Люди приезжали к нам на 14 дней. У них было полное ощущение, что они уплыли от жен и детей. Это был корабль любви со своими страстями и переживаниями. Дети после него появлялись как грибы: 11-ть родились после «Кинотавра». Об этом я и рассказал. Что тут страшного? Написала же Марина Влади всю правду о Высоцком. Разве он стал от этого менее Высоцким? То, что я рассказал о Янковском, разве сделало его менее Янковским? Я писал о Машкове только хорошее, но Ярмольник сумел его убедить, что это плохо. Самая страшная моя ошибка описана в сказке Феликса Кривина, где блоха провела зиму в голове великого человека, а когда вернулась, ее спросили: «Ну, как?» Блоха ответила: «Голова как голова». Нельзя плохо рассуждать о великих головах. Я разрушил сказку и казню себя за это. Янковский и Абдулов создали образы, которые я не имел права забирать у народа. Правда нужна только злопыхателям. Опять-таки, я ее говорил не для печати, не зная, что под столом спрятан второй микрофон. В этом весь ужас.
- Пытались защищаться?
- Сначала я полез в драку, но понял, что судиться - значит еще больше привлекать внимание. Меня обвиняли в том, что я вынес грязь из избы. Ребята, но я никогда не претендовал на вашу избу, не ходил к вам в гости. Я был не ваш. Я - свой среди чужих. Все считали, что я друг Янковского, но я никогда не ходил к нему домой. Все, что я делал, я делал ради отечественного кинематографа. Я дрался за отечественный рынок. И мы вернули наше кино. Могли бы сделать это раньше, если бы три пункта, которые я написал Путину, были выполнены тогда, а не теперь. Практически на моих глазах умирали директора кинотеатров, которые крутили российское кино. Их убивали. Нас выбивал из кинотеатров Таги-заде, о котором теперь мало кто помнит. Мы крутили фильм «Интердевочка», который шел 22 раза в день, и заработали хорошие деньги, на которые я потом сделал «Кинотавр»
- Вы же участвовали в обросшей легендами поездке на Каннский фестиваль, которую организовал для прокатчиков Исмаил Таги- заде?
- Это была смешная поездка, связанная с премьерой на кинорынке фильма «Князь Серебряный» (позднее названный «Царь Иван Грозный», где главную роль сыграл Игорь Тальков – С.Х.). Таги-заде вывез на Каннский кинофестиваль 60 прокатчиков. В день премьеры он собрал 30 или 60 лошадей, точно уже не помню, и премьера началась с их прохода по набережной Круазетт. В одном месте грянул оркестр, и лошади обделались, но это еще не конец. Чем хорош Каннский фестиваль? Там уборочные машины тут же все убирают, разбрасывая мусор в разные стороны. Наблюдавшие за кавалерией люди, и я в их числе, оказались в полном дерьме. Московская премьера тоже закончилась трагически и была связана с убийством Талькова. Я рассказываю об этом на всех ток-шоу, обращаюсь к представителям следствия с вопросом, почему они отпустили в Израиль человека, которого обвиняют в убийстве? Когда я там был, то спрашивал у директора Талькова о случившемся. Он ответил: «Я не убивал. Следователь меня попросил уехать в Израиль, чтобы свалить все на меня». Убийство же произошло в «Олимпийском. Я стоял у буфета, напротив того места, откуда раздался выстрел. Тогда разыграли спектакль. Азиза не виновата. Ее использовали как инструмент. Потасовку устроил ее жених. Они вытащили Талькова из гримерки, и в какой-то момент все разбежались. Из темного зала, где шел концерт, раздался выстрел. Стрелял настоящий киллер. Это было американское заказное убийство. Куда делся Таги-заде, не могу понять. Одни говорят, что он умер, другие – что живет в Москве и сильно болен. У него рак желудка.
- Вы были деспотичным начальником?
- Я из-за этого ушел с фестиваля. Считаю, что больше 16 лет никому нельзя руководить ничем. Я еще с 10-го «Кинотавра» хотел уйти, надеясь передать его в надежные руки. Но оказалось, что имею дело с крымскими бандитами. Я взбунтовался, решил им фестиваль не отдавать, за что и получил. Меня избили в подъезде. А потом началась возня. Михалков придумал, что нельзя показывать на «Кинотавре» фильмы, которые будут на ММКФ и сказал в интервью, что Рудинштейн хотел создать престижный фестиваль, но дворняга никогда не может стать породистой собакой. А я ему отвечал: «Никита Сергеевич, ваш дед из дворовых и за заслуги перед родиной получил звание дворянина. Лучше, когда дворовой хочет стать дворянином, чем когда дворянин хуже собаки».
- А потом вы с Кончаловским затеяли фестиваль в Санкт-Петербурге?
- Я пригласил его на питерский фестиваль, тратил колоссальные деньги на его поездки с женой. А когда у меня что-то не клеилось, и нужна была фундаментальная поддержка, он ставил в Кракове спектакль. Я не мог тогда пробиться сквозь заслоны Пиотровского. Сокуров упрекал меня в том, что я покушаюсь на девственную Дворцовую площадь, на что я ответил, что она потеряла девственность в 1917 году, а потом кто-то еще снимал на ней «Красную палатку». Мы хотели превратить Дворцовую площадь в площадь искусств, построить вокруг Главного штаба пять залов, повторяющих его конструкцию. Открыть громадное кафе, где люди любовались бы на Эрмитаж, а потом шли в кинозалы. Все было готово. Во Франции нам собрали залы, которые оставалось только привезти. Но тот, кто пообещал их оплатить, оказался другом Михалкова. У них был общий бизнес в Краснодаре. Готовые конструкции так и остались на заводе в Страсбурге. Я до последнего был уверен, что все будет в порядке. Нас поддерживала Валентина Матвиенко, которой Михалков звонил, когда она проводила совещание, где присутствовали мы с Кончаловским. Во Франции прошла большая конференция с участием Шарля Азнавура. Он собирался приехать и петь, представить свои фильмы. Но его директор не любил Россию и придумал историю с роялем. Мы поставили красивый черный «Стейнвей», а он в последний момент потребовал белый и уговорил Азнавура не приезжать. На презентации фестиваля в Каннах кого только не было, начиная с Катрин Денев. Все было подготовлено, и когда все рухнуло, я заболел на нервной почве, лежал в больнице практически мертвый, и там меня поймали с этой злополучной книгой.
- Вы когда-нибудь испытывали страх?
- Да, когда проводил первые фестивали, и у меня не было денег до последней минуты. А когда Госкино стало мне их давать, что тут началось! «Ленфильм» бастовал, хотя основные деньги я доставал сам. Я даже от них отказался, но их продолжали давать в надежде отжать у меня фестиваль. У меня есть заветное число 16. Я трижды был женат, и всегда по 16 лет. И фестиваль был 16-й, когда я решил, что все, хватит. Я его продал, и полученные средства вложил в питерский фестиваль, который рухнул. Вы спросили, деспот ли я? После 16 лет понял, что начал кричать на людей и услышал разговоры о том, что Рудинштейн так орал. И тут понял - пора уходить. У меня уже был диабет. Я завтра ложусь в больницу, где и встречу свой юбилей. Ложусь к хорошему специалисту, чтобы понять, что происходит, или понять, что – все. 15 лет лечил диабет в больнице, которую отдали под коронавирус. Грачевский умер палате, где я лежал. Я ему туда звонил, а в один из дней он не ответил. Врачи сказали: «Мы его не вытянем». На следующий день Бори не стало. Я расплакался. Так жалко его. Я вообще сейчас часто плачу. Смотрю фильмы «Тот самый Мюнхгаузен», «… А зори здесь тихие» и плачу. Жить осталось один понедельник. Поднимать паники не хочется, как говорил Жванецкий, надо просто накрыться простыней и тихо ползти на кладбище. Мне хочется извиниться. Простите, ребята, я не виноват в том, что книгу напечатали в таком виде. Страшно боюсь фильма, который сделали обо мне на телевидении, хотя авторы клянутся, что ничего плохого не будет. Присобачат мне Цымбалюк или Цивина с Дрожжиной. Я уже все про них сказал. Цивин меня чуть не убил на программе. Пригласил за кулисы, со всего размаха ударил, но я увернулся, а он пробил стену. Не столько Дрожжина виновата в случившемся, сколько он. Но мне ее не жалко. То, что она вытворяла, отвратительно. Проникла в Гильдию актеров, получала данные о стареющих актерах и похоронах. Но я призываю оставить их в покое. Мы уже видели эту пару за решеткой. Отберите у них все и выпустите, а мы их встретим. Они больше не будут ходить на похороны и сами умрут от тоски.
