— Олеся, у тебя сразу две премьеры в этом сезоне — «Под одной крышей» и «Поминальная молитва». За двадцать лет работы в «Ленкоме» у тебя подобное было?
— Первый раз, и такое ощущение, что в этом году меня наконец увидели по-новому. Я же на стороне все больше играю, на разных площадках в антрепризе.
— Причем и в том, и в другом спектакле у тебя роль матери: это карьера пошла?
— Значит, я доросла до матерей. Кстати, первая роль моя в «Ленкоме» была в спектакле «Укрощение укротителя», и я, только что окончившая ГИТИС, играла женщину уже хорошо пожившую — не то что на излете, а, как говорится, за чертой. Но вообще-то я давно играю матерей. И только в «Шуте Балакиреве» — юную девушку, невесту на выданье. Еще я — Элиза Дулиттл в «Пигмалионе». Правда, иногда мне кажется, что я сама как мать Элизы Дулиттл.
— Может быть, пора переходить на роли комических старух?
— Видимо, все к этому идет.
«Когда меня назвали шутом, я так обиделась»
— В спектакле «Под одной крышей» — жуткая семейная драма, от невыносимости которой хочется повеситься, а в зале на протяжении двух часов стоит не смех — гогот. Тебя это не смущает, и как это объяснить?
— Знаешь, я вообще люблю, когда все через юмор. Даже драма, даже такая, как в этом спектакле. И потом, мне кажется, что здесь это позволительно: я же слышу, как люди реагируют и на что. Как они смеются, как слушают, потому что здесь все немножко на парадоксе. А смех отчего возникает? От неожиданности.
— В этом же спектакле ты танцуешь вместе с профессиональным приглашенным танцором из балета, и могу сказать, что твои вращения смотрятся довольно-таки профессионально.
— Я же училась хореографии два с половиной года в училище культуры — в «Кульке», как его все называли. Меня же не приняли в Плехановский, я не знала, куда идти, никогда не мечтала быть артисткой.
— А что ты забыла в Плехановском?
— Я там ничего не забыла — этого мама хотела. Вот моя сестра Людмила, которая на десять лет меня старше, мечтала быть артисткой, а я и в самодеятельности не была, и стихи не читала. Тут недавно с сыном разбирала стихи и даже сказала ему: «Послушай, Савелий, я тебе ничего не смогу подсказать». И вдруг он читает, а я ловлю себя на том, что подсказываю — спустя двадцать лет научилась. В общем, как-то так.
— И все-таки комичность, на которую охотно реагируют зрители, это врожденное качество, этому нельзя научиться в театральном институте. А ты мне говоришь…
— А я говорю — никогда этого не было. Я в школе была очень прилежной ученицей. Только один раз всех рассмешила, когда мы поехали в трудовой лагерь, и я там удачно выступила. Настолько удачно, что мне кто-то сказал: «Ну, Олеся, ты просто шут». И я так обиделась, я даже в кого-то плеснула водой, потому что мне казалось, что шут — это несерьезно, обидное слово. Ни до, ни после этого случая я ни в чем смешном не была замечена.
Так что в переходном возрасте, когда я не знала, куда податься, за компанию с подружкой пошла поступать в училище культуры после провала в Плехановском. Для танцев у меня были хорошие данные, и меня взяли. На втором курсе, когда мы делали танцевальные отрывки, красавицы танцевали лебедей, а я каких-то петухов или мужчин. И вот, помню, танцую, а все вдруг начинают смеяться. И после показа педагоги стали говорить, что «Олеся очень смешная». У меня одна девочка даже попросила автограф. Я, кстати, к этому тогда никак не отнеслась.
Потом попала в студию на Сивцевом Вражке, и там атмосфера творчества меня сильно завела. Я смотрела вокруг и думала: «Люди интересные», они мне казались загадочными. Знаешь, у меня ведь до сих пор комплекс, что я слишком проста для артистки.
«Мне некогда разбираться — на кого спрашивают билеты»
— Хочешь стать сложной, модной? На тебя же публика идет в «Ленком», и не только в «Ленком».
— Я не кокетничаю, это правда. Мне кажется, что я такая... Вот разве что знакомство с Татьяной Эдуардовной (Татьяна Кравченко — актриса «Ленкома», партнерша Железняк по театру и кино) меня многому научило, и я поняла, что артистка может быть совершенно простой в жизни и прекрасной в работе, и это ни на что не влияет. Но в институте первые годы я очень комплексовала.
— Неужели и сейчас комплексуешь?
— Бывает, хотя все детство я провела в библиотеке, после школы бежала в читальный зал, у меня и сестра работала в библиотеке. Я обожала кино, меня легко пропускали на фильмы «детям до 16 запрещается»: я была высокая, надевала пальто старшей сестры с песцовым воротником и, прихватив с собой подружку маленького роста, легко проходила на сеанс. Но, как ни странно, до сих пор ловлю себя на мысли, что хочу кому-то доказать, что я — хорошая артистка.
Тут недавно снималась у Бориса Хлебникова в сериале «Майор Вихрь» — это комедийная история, где я — жена главного героя. Снималась и все переживала: «Почему он меня взял? Что он во мне такого увидел?» А он ничего не говорил, он вообще малоговорящий. Тогда я подошла к нему: «Может быть, я плохо что-то делаю, Боря? Ты же мне ничего не говоришь». — «Может, я плохой режиссер?» — ответил он. Вот и поговорили.
— Не пойму, откуда у тебя этот комплекс. Любой театральный кассир скажет, что в Москве, не говоря о провинции, два имени пользуются у публики повышенным спросом — Аронова и Железняк.
— Не знаю даже, как ответить… Может быть, мои дети, семья моя создают такой баланс, что все остальное для меня не главное. Мне некогда разбираться — на кого спрашивают билеты, кто первый, а кто последний. Правда, когда я читаю подобное про других артисток, я вовлекаюсь в круговерть и начинаю куда-то бежать. Но потом понимаю, что не надо никуда бежать, и главное, ни за кем. Если за кем-то побежишь, всегда придешь последней. Поэтому надо останавливаться и радоваться тому, что есть.
— А может, тебе надо заняться аутотренингом, типа «я самая крутая, я — модная» или научиться кидать понты. Ты же артистка.
— Я так не умею. У меня мама была патологически честным человеком. И, как я сейчас понимаю, это не очень хорошо. В жизни я не умею врать, притворяться и когда вижу, что мои дети подвирают, очень расстраиваюсь. По-настоящему свободной себя чувствую на сцене: там ты входишь в чистую историю, и там можно по-настоящему жить. А в жизни столько всего, что тебе все время приходится соотноситься с какой-то шкалой, с какими-то мнениями. И поэтому в жизни мне трудно. А понты… Это мне не очень.
«И сейчас хочется, чтобы были папа и мама»
— Ты из простой семьи, хотя это разделение на простых и сложных мне странно. У простых людей жизнь порой куда сложнее, чем у «сложносочиненных».
— На меня сестры обижаются, когда я в интервью говорю, что я «из простой семьи». А из какой еще? Конечно, простой — мама у нас была швея, отец — грузчик, но мы жили очень весело, у нас праздники были. Папа у меня выпивал, но не был алкоголиком, и, как я сейчас понимаю, в доме была любовь. Я не помню, чтобы меня мама чему-нибудь учила, и какая же она была мудрая женщина, думаю я сейчас. А чему, скажи, можно научить детей? Ведь когда начинаешь их учить, внушать им что-то, ты становишься просто радио, которое они вообще перестают слышать через 30 секунд. А вот когда я рассержусь, посмотрю укоризненно и сама сделаю, они по-другому считывают информацию.
— У тебя четверо детей с нестандартными именами. Многодетная актриса — это сознательно?
— Да, у нас — Савелий, Агафья, Прохор, Фома… Так муж захотел их назвать. И мы хотели, чтобы детей было много. Ведь в моей семье — трое росло, и даже по тем временам это было редкостью. Когда у нас появился первый, потом вторая, то захотелось третьего. Ну а потом где трое, там уже и четвертый — все твои и все такие разные. Это счастье, хотя с ними сложно, но это проблемы другого порядка.
— А как же карьера актрисы, которая требует времени, любви к себе. Или выручают помощники?
— Когда у нас было трое детей, мы справлялись одни — подстраивались, наверное, как-то с Божьей помощью вытянули. А когда уже ждали четвертого — взяли помощницу. Нашему старшему сейчас семнадцать, младшему семь, а между ними дети четырнадцати и десяти лет. В общем, три брата и сестра, но сестра дает жару всем, она круче, чем братья. Труднее всего мне было на карантине, когда я только тем и занималась, что стирала, гладила, готовила… Вот когда я поняла, как люблю свою работу. Мне было очень трудно, и я, как цветочек, начала увядать. Знаешь, когда умерли родители, во мне произошел огромный переворот: бывает такое, что хочется, чтобы были папа и мама. Особенно когда тяжело, когда ощущаешь, что мир несправедлив (хотя храм помогает с этим смириться), все равно хочется, чтобы кто-то пришел и сказал: «Я все решу, все сделаю» — и по головке погладит.
«Чувствовала себя Штирлицем»
— У тебя когда-нибудь был провал?
— Так не скажу, потому что не всегда понимаю, где победа. Но был у меня в «Ленкоме» спектакль «Визит дамы», я в пару с Машей Мироновой играла Клару Цеханасьян. Мы были абсолютно разными Кларами. Я выходила — меховое манто, черные очки, и когда доходила до авансцены, где мне нужно было просто снять очки и посмотреть на город, в который я вернулась богатой дамой, то чувствовала себя Штирлицем, который никогда так не был близок к провалу. А казалось бы — всего-то снять очки и как бы посмотреть взглядом успешной женщины. Я это делала, но видела и чувствовала, насколько у меня все зыбко внутри. Зато вторую часть, где Клара шла вразнос, где был распад личности, все шло как по маслу.
— Как думаешь, зритель представляет, что творится в душе артиста? Что он испытывает?
— Ему не надо об этом думать. Я играла «Поминальную молитву» — после премьеры прошла всего-то неделя. И вот стою в кулисах и думаю: «Сейчас они все увидят, что я не артистка, что я все это время их обманывала». У меня пересохло во рту, и мне так захотелось уйти домой. Но понимаю, что никуда не уйду. Такие мысли, понимаешь?
— Не понимаю.
— Наша профессия такая, что не получится успокоиться. Когда стоишь за кулисами и слышишь первый звонок, второй, шум зала, думаешь: «Как пойдет?» Ты все время слушаешь, и поэтому странно будет, если себе скажешь: «О, я такая крутая, у тебя высокая цена». Потому что сегодня ты сыграла — крутая, а завтра не сыграла, скажут — ужасная артистка.
— У тебя на комедийном поле в твоем поколении практически нет конкурентов. То есть только одна — Мария Аронова.
— Я не соотношу себя с ней, потому что Маша — это такой уровень, я даже не посягаю. Но в одном спектакле мы с ней все-таки играли — в «Лесе»: она — Гурмыжская, я — Улита. Сцена у нас с ней была — как спектакль в спектакле. Самое лучшее, когда ты играешь с партнером, с которым высекается искра, это ты видишь в его глазах. Вот мой учитель, Марк Анатольевич Захаров, много не говорил, но давал такие ключи к роли, которые, с одной стороны, лежали в плоскости абсолютно бытовой правды, а с другой — не заземляли тебя. Он мог сказать: «Вышел артист, и у него глаза поголубели», и сразу все понятно. Моя первая большая роль у него была в «Жестоких играх» — в новой редакции. И он предложил мне одну фразу сказать на низах и сразу резко уйти наверх — так он слышал роль. И невероятного энергетического заряда был человек: когда находился в театре, все знали, что он в театре. А уж когда во время спектакля выходил в зал, первые семь минут были самыми неудачными, потому что все начинали стараться, и это выглядело ужасно.
— А может быть, ты, как всякий комик, хочешь быть еще и трагиком? Мечтаешь об Офелии?
— Знаешь, я не разделяю артистов на комических и каких-то других. У меня перед глазами — Мерил Стрип, Татьяна Васильева, Инна Чурикова, Маша Аронова, Татьяна Кравченко. Я поклонница Бетт Дэйвис (американская актриса, первая в Голливуде номинированная на десять «Оскаров». — М.Р.). А Оливия Колман… Она играла много комедийных ролей, но какая шикарная трагическая роль у нее в «Фаворитке»! Мне хочется просто по-настоящему быть правдивой. Если смешить, то тогда, как учил нас Марк Анатольевич, каждая клетка организма должна быть подключена, и чтобы на сцене были живые люди.
«Не нужна мне эта плоская подружка, которая спит с чужим мужем»
— Слушаю тебя и не совсем понимаю, как с таким голосом тебя вообще взяли в театральный — он у тебя как будто не поставлен, без опоры, срывающийся и сиплый... Зато с другим не спутаешь.
— Представляешь, взяли, хотя раньше голос был позвонче. Я знаю, что у меня нет бархата в голосе, но все это — Марк Анатольевич, его заслуга. Да, в институте была сценическая речь, вокал, и я даже пела какие-то романсы. Но, видимо, вовремя он и все поняли, что ничего с моим голосом делать не надо. А знаешь, чему я научилась в институте? Сразу считывать людей — как они тебя видят. Как считывают собаки, животные.
Помню, как однажды пришла к режиссеру Прошкину на пробы в «Доктор Живаго». Чулпан Хаматову уже утвердили на главную роль, а я пробовалась на роль какого-то там плана. Все знаю про свою внешность — я сильно на любителя, могу и не понравиться. И вот когда я вошла в комнату: «Здравствуйте». И режиссер такой: «Здравствуйте», а я в глазах его сразу прочла разочарование. И он увидел, что я увидела, и была такая неловкость... И уже понятно было, что он меня не возьмет. Так зачем это длить? Но меня все же стали гримировать, Прошкин постоянно заходил и раздраженно спрашивал: «Долго еще?», а я думала: «Не честнее ли сразу расстаться? Ведь я не понравилась вам. Можно я пойду?»
— Очень жаль, что в твоей обширной фильмографии больше нет такого фильма, как «Ландыш серебристый», твой первый полный метр. Одна грандиозная роль, все остальное — проходное.
— Когда присылают сценарий, я честно его читаю и понимаю, что могу сыграть главную роль, а оказывается, мне предлагают ее подружку. Первый импульс — не нужна мне эта плоская подружка, которая спит с чужим мужем. А потом думаю: «Зачем отказываюсь? Я же артистка, мне все равно, что играть. Подумают, что я капризная, и больше не позовут». Может, время мое в кино не пришло? Может, со временем бабок начну играть — бабок-то ведь нет. Да и взрослых женщин сейчас не особо найти для съемок. Все же молодятся.
«Если бы оставалась только в «Ленкоме», у меня испортился бы характер»
— Ты — королева антрепризы.
— Неправда. Королевы — Маша Аронова, Таня Кравченко и Татьяна Васильевна, а я — принцесса.
— Скажи, твоя огромная занятость в антрепризе, которую многие незаслуженно не уважают, от чего — от нехватки ролей в театре, денег или чего-то еще?
— Сначала это желание попробовать другие роли. Я не отношусь к антрепризе как к чему-то низкосортному и никогда не делаю разницы между театром и работой на стороне. Боже, где я только не играла.
— А где ты не играла? Куда не ступала нога принцессы?
— Да везде играла. Причем помню даже не название площадок, а ощущение от той или иной сцены. «А, это там, где из сугробов прыгаешь сразу на сцену?» — спрашиваю я, когда мне называют тот или иной ДК. Антреприза — это невероятный опыт, и знаешь почему? Как-то из Волгограда мы переезжали в Астрахань со спектаклем «Последний шанс» по одной американской пьесе. Едем долго, степь да степь кругом, межвременье, межсезонье… По дороге думаю: «Только бы в Астрахани был маленький зал», потому что усталость, сил нет. И вдруг узнаю, что мы работаем… в оперном театре. И как сейчас помню, среди пустыря с бараками стоит здание из стекла и бетона, все подсвеченное, с канделябрами и вензелями внутри, как огромный космический корабль. Выхожу на сцену и сразу понимаю, что зрители увидят четырех маленьких человечков в черной коробочке. И как здесь играть разговорную пьесу? Но сыграли и как-то выкрутились. Или вот в сентябре в Швейцарии была на гастролях — график аховый: в пять утра вышла из дома, долетела до Стамбула, там пересадка — и в Женеву. В шесть вечера приземлилась, а в восемь у меня уже спектакль. Но я еще успела по городу пробежаться, чтоб хоть на Женевское озеро посмотреть.
Если бы я оставалась только в «Ленкоме», то ждала бы ролей, у меня бы испортился характер, думала бы о несправедливости, была бы обиженной… А так я постоянно выпускала спектакли — по три премьеры в месяц. И ты же не халтуришь, ты же слушаешь зал.
— Но антреприза — это еще и хороший гарантированный заработок. Для тебя это важно — четверо детей, и ты, как я понимаю, основной добытчик.
— С одной стороны, получается так, а с другой, у нас в семье так заведено: кто свободен, тот и на хозяйстве. Нет такого — кто-то первый, а кто-то на задворках. Не считаемся, кто вынесет мусор, а кто будет сниматься в кино. Спартак (Спартак Сумченко. — М.Р.) — прекрасный папа, он мой тыл, опора, дом. Кстати, у нас с ним есть общий спектакль, и сейчас он тоже начинает сниматься. Он очень хороший артист, но скажу честно — для мужчины это профессия сложная, немужская.
— А ты себя представляешь женой, например, врача, чиновника или банкира?
— Нет. Я счастлива, что у меня такая жизнь, и не хотела бы никакой другой: ни другого мужа, ни других детей. Когда меня спрашивают: «Ты не хочешь что-нибудь с лицом сделать?», я отвечаю, что если я начну что-то делать с лицом, то пойму, что не так одеваюсь, что у меня не та машина, окружение не то. Начнешь с малого, чтобы потом ужаснуться — какой ужасной жизнью живешь?! Пусть будет так, как есть, и, слава богу, не хуже.
