– Виктория, до сих пор возникает путаница с годом рождения Аверченко. Так когда же родился писатель?
– В 1880 году. Путаница произошла от того, что Аверченко сам не знал, когда родился. Мама его была неграмотной до конца своих дней, а папа, как я подозреваю, сбился со счета. В семье девять детей, и кто когда родился, не упомнишь. Аверченко в анкетах и документах называл все время разные годы. Кстати, 1880 год он вообще никогда не называл. Чаще всего указывал 1881-й, реже 1882-й, а когда эмигрировал и оказался в Европе, то там сообщил, что родился в 1884-м. Таким образом он себя омолодил на четыре года. Поэтому и на могильном памятнике в Праге эта дата проставлена.
Только в 2000-м севастопольские архивисты нашли метрику о его рождении. Документально доказан 1880 год. Я давно предала это огласке, но до сих пор в разных интернет-источниках встречается неправильный год. Впрочем, я считаю, что это замечательно. В прошлом году 140-летний юбилей Аверченко пришелся на карантин и по объективным причинам был проигнорирован. Поэтому то, что сегодня о нем вспомнили, – здорово.
– Еще одна таинственная история, связанная с Аверченко, – это его пресловутая «одноглазость». Что с ним произошло?
– Дело было в Харькове, в 1906 году. Аверченко в это время уже занимался журналистикой, был в какой-то творческой командировке, сидел в ресторане. Там разбили витрину, и осколки попали ему в глаз.
В Харькове тогда была очень сильная офтальмологическая школа. Аверченко ходил на прием к знаменитому профессору Гиршману (который, кстати, оперировал Давида Бурлюка). Гиршман сказал, что травма глаза очень серьезная, и, учитывая то, что у Аркадия уже была сильная близорукость, глаз бы лучше удалить. Тот – молодой, красивый мужчина – отказался. Так и вышло, что всю оставшуюся жизнь он фактически был с одним здоровым глазом.
Невзирая на это, Аверченко никогда не жаловался, колоссально много работал, редактировал, вычитывал рукописи. Травма дала о себе знать уже в последний год его жизни. В 1924 году в Праге у него начались осложнения, и ему этот глаз удалили. Однако Аверченко ко всему относился с юмором и никаких комплексов не испытывал по этому поводу. Женщины его любили бесконечно.
– Кстати, о женщинах. Вы пишете о «донжуанском списке» Аверченко. Кто в него входил?
– В случае с Аверченко мы имеем парадоксальную ситуацию: гораздо лучше известна его жизнь после эмиграции, чем до нее. Российский архив писателя погиб. Материалов предреволюционных лет у нас нет до сих пор. Есть отдельные эпизоды, из которых трудно сложить цельную картину. А вот его эмигрантский архив полностью сохранился и находится сейчас в РГАЛИ. Поэтому я знаю чуть ли не подневно, что он делал в эмигрантские годы. Когда он составил этот «донжуанский список», неизвестно, но поскольку он находится в его эмигрантском архиве, то, вероятно, это уже начало 1920-х годов. Документ загадочный и, естественно, не называется «Мой донжуанский список» – обычный двойной листик, на котором в столбик написаны женские фамилии. Полностью я его не разгадала, но поняла, что женщины идут не по хронологии, а по степени той любви, которую Аверченко к ним испытывал: от самой любимой и дальше по степени убывания.
К примеру, о первой – актрисе Александре Садовской – рассказывается в ЖЗЛовской книге. А вот вторая – оперная певица Елизавета Федоровна Петренко – это тайна. Ни разу, никогда не просочилась информация о том, что у них был роман.
Если бы на меня несколько лет назад не вышли родственники Петренко и не показали бы письма Аверченко к ней и совместную их фотографию, я не подняла бы этот список, и мы, быть может, этого никогда не узнали. Сейчас я занимаюсь биографией Елизаветы Федоровны. Она была выдающейся оперной певицей, примой Мариинского театра, часто пела с Шаляпиным, участвовала в «Русских сезонах» Дягилева... Именно с ней писатель жил в годы Гражданской войны, однако они не венчались.
А потом та же Гражданская война их развела – банально отрезала друг от друга фронтом. Аверченко эмигрировал, а Петренко осталась в советской Москве, двадцать лет преподавала в Московской консерватории, возглавляла кафедру сольного пения, была награждена орденом Трудового Красного знамени… Словом, королева под стать королю.
Вот такие открытия, а ведь раньше считалось, что Аверченко – убежденный холостяк. Однако возникал вопрос: почему в его творчестве тема семейной жизни – ссор, перебранок и женской психологии – одна из сквозных? Да он прекрасно все это знал. Никогда он не был один. Просто до церкви его никто не довел...
– Интересно, что начинал Аверченко совсем не как писатель или редактор, а как работник конторы в Донбассе на руднике. Что его туда привело?
– Аверченко прошел тяжелый путь. Он прославился, когда ему было под тридцать, а до этого ведь бился за кусок хлеба. Родился в семье купца, который разорился, был единственным сыном. В то время сын – это все, главная надежда. Он и отвечал материально за своих родных. Папа рано умер, мама не работала, а вместе с ней – шесть девчонок-сестер. Аркадия уже в пятнадцать лет отправили служить – догулять детство не дали. Кем он мог работать? Систематического образования не было. Он не окончил ни реального училища, ни гимназии, поэтому мог заниматься каким-то низкоквалифицированным трудом. Вот он и служил писарем, потом подучился бухгалтерии, работал помощником бухгалтера.
Позже, когда у него уже был «Сатирикон», это пригодилось: Аверченко разбирался во всех финансовых операциях, мог проверить любой финансовый отчет. Кстати, такие отчеты он вел в своих записных книжках: высчитывал, сколько получил, сколько израсходовал. Голова работала четко. Он был бизнесмен.
– При этом Аверченко был авантюрным человеком. Иначе как объяснить, что из шахтерского городка он поехал покорять столицу?
– Поехал он из Харькова, но это мало что меняет. Да, Аркадий Тимофеевич дал бы фору Остапу Бендеру. Авантюризм ему был присущ, но авантюризм здоровый. Что касается его победного появления в Петербурге, в журнале «Стрекоза», то, конечно, это легенда. Но способности у него действительно были удивительные. Лидерские качества, обаяние, организованность, умение влюбить в себя людей и расположить к себе коллектив.
– Поэтому так взлетел «Сатирикон»?
– В «Сатириконе» все держалось на уважении. Аверченко, по большому счету, был один из них, но ему, парню из провинции, удалось подчинить столичных ребят, которые очень быстро признали его превосходство и не пытались сместить с редакторского кресла. Он был «человек-оркестр» и выпуск журнала мог сделать сам. Ему вообще никто не был нужен: Аверченко не только писал стихи, прозу, мог сделать любую пародию, но еще и рисовал.
«Сатирикон» задумывался как журнал европейского типа – по образцу мюнхенского «Симплициссимуса», под который даже шрифт заголовка подгоняли. Аверченко, художникам Радакову и Ре-Ми хотелось сделать модный журнал, и им это удалось. Очень быстро «Сатирикон» стало читать модно. Но на одной форме они бы долго не удержались. Содержание было качественное, классное. Это во многом благодаря Аверченко, но и коллективу, который он собрал. Какие имена! Саша Черный, Аркадий Бухов, Тэффи, которая десять лет продержалась в журнале...
– Они дружили?
– Несмотря на всю свою демократичность, Аверченко мог быть довольно жестким, когда это требовалось. Сашу Черного он держал в черном теле (поэтому тот и покинул журнал). Сначала его друзьями были художники Радаков и Ре-Ми, а потом – люди из артистической среды. С 1912 года Аверченко гастролировал, работал для театров-кабаре и миниатюр, писал одноактные пьесы, искрометные, быстрые. Он создавал киносценарии и сам играл в кино.
Жалко, что не сохранились фильмы, в которых Аверченко снимался, или кинохроника. Мы не знаем, как он выглядел. Но, по всем воспоминаниям, Аверченко не производил впечатления хохотуна-весельчака. Напротив, его описывают как меланхоличного человека, медлительного. В силу того, что у него были проблемы со зрением, он был довольно неуклюж, боялся все время что-то задеть – учитывая, что он был двухметрового роста, огромный...
– А люди, которые узнавали себя в героях сатирических рассказов Аверченко, обижались на него?
– Еще как! Был один забавный случай. У Аверченко есть рассказ «Отец», где повествователь в анекдотическом духе вспоминает, какой у него чудак был папа. На самом деле Аверченко описывал не своего папу, хотя о нем он тоже сложил немало анекдотов, а отца своего друга – художника Радакова. Отец Радакова в момент выхода рассказа был жив и его прочитал. Он вызвал своего сына, с которым были и без того натянутые отношения, и устроил ему разнос за то, что тот сделал достоянием гласности обстоятельства их семейной жизни. А «Сатирикон» читала вся страна.
– Многим Аверченко запомнился своей бескомпромиссностью к большевикам и поддержкой белого движения. Как он пришел к этому?
– Аверченко был одним из тех, кто иллюзий не питал сразу, как только Ленин прибыл в Петроград в апреле 1917 года. Он тут же написал фельетон «Made in Germany», бил в набат. Все его произведения 1917 года сейчас переизданы. Читать больно – именно потому, что человек все понимал, понимал гораздо больше, чем все остальные, предостерегал и кричал, чем все это кончится. А потом увидел, что не ошибся.
Для меня пока нет точного объяснения, как он принял решение публично высказываться в поддержку белого движения. Тем не менее в 1919 году, в белом Крыму, он начинает призывать помогать Добровольческой армии, сам финансово помогает белому делу, дает благотворительные концерты.
Очень многие интеллигенты чувствовали свою вину перед старой Россией. Аверченко десять лет был редактором оппозиционного издания, приветствовал Февральскую революцию и Керенского. Когда затем начался весь этот ужас и Гражданская война, многие начали переосмысливать свое отношение к минувшим событиям. Есть воспоминания о том, что в 1920 году Аверченко горько раскаивался в том, что в «Новом Сатириконе» оскорбляли царскую семью, что там в 1917 году, обалдев от свободы, давали карикатуры на Николая II – который, к слову, был большим поклонником таланта Аверченко...
– Любопытно, что на книгу памфлетов Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» откликнулся Ленин, и ее даже опубликовали. Что это была за история?
– Я недавно опубликовала большую работу к столетию этой книги. Первое издание «Дюжины ножей в спину революции» вышло в 1920 году в Симферополе. А второе издание, на которое написал рецензию Ленин, увидело свет в начале 1921 года в Париже. Аверченко к тому времени уже покинул Крым и жил в Константинополе. Книга задумывалась как литературный скандал. У нее было одиозное название, да и обложка одиозная: там был шарж на Аверченко, держащего кинжалы, все в кровавых тонах.
Передо мной всегда стоял вопрос: читал ли ее Ленин – читал ли на самом деле? Ведь ему могли просто подготовить выписки, набросать «рыбу»... И вот в прошлом году нашлось удивительное подтверждение тому, что Ленин ее внимательно читал. Произошла совершенно детективная история. Представьте: поздний вечер, редакция газеты «Правда», ноябрь 1921 года, – вспоминает помощница секретаря редакции. Вдруг в сумерках появляется какая-то фигура, и она узнаёт Ленина. Ленин сам пришел в редакцию с черного хода, с поднятым воротником, опущенным козырьком... Шпионский роман! Все переполошились – это было что-то небывалое. Он, смущаясь, достает из-за пазухи рукопись вот этой рецензии на книгу Аверченко, протягивает ее и говорит: пусть печатают, «если подойдет». После этого он таинственно исчезает.
Рецензия появилась на следующий день. Она фактически написана в жанре фельетона с убийственной иронией. Аверченко трясло, когда он ее читал...
– Для чего Ленин решил отреагировать на книгу Аверченко?
– Это большая политика. В конце 1921 года уже шла работа по разложению эмиграции – прежде всего военной, но и интеллигенции тоже. Я не смогла найти ни одного другого примера, когда первое лицо не просто написало бы рецензию на произведение писателя, но напрямую обратилось бы к нему, как это сделал Ленин: «…любезный господин Аверченко». Этот беспрецедентный случай. Потом не знали, как его трактовать. Уверена: Ленин тоже был поклонником Аверченко – это многое объясняет. Аверченко вызвал его на такую дуэль, напомнив, что они коллеги по журналистике, и Ленин попробовал себя в фельетонном жанре.
Этой рецензией он убил многих зайцев. Во-первых, в некоторой степени поставил на место Аверченко, во-вторых, автоматически задел всех его бывших подчиненных-сатириконцев, также покинувших Россию. Резонанс вышел ощутимый, и Аверченко пережил тогда не самые лучшие времена.
– Почему Аверченко решил эмигрировать именно в Чехословакию?
– Он не знал европейских языков и поэтому невольно склонялся к переезду в славянские страны, где язык хоть сколько-нибудь понятен. Сначала Аркадий Тимофеевич оказался в Константинополе и довольно быстро приспособился. Он понимал турецкий язык, близкий татарскому, который знал с детства. В Турции писатель прожил до 1922 года, еще надеясь, что власть в России сменится, и он сможет вернуться хотя бы в тот же Севастополь (морем – всего ночь пути), где остались мама и сестра. Он долго ничего не знал об их судьбе.
Однако, когда иллюзии развеялись, он тронулся в Европу, и там уже его начали активно зазывать в Чехословакию. Это, кстати, была целая спецоперация чешского МИДа. Аверченко был настолько желательным человеком, писателем настолько известным, что он сделал бы честь любой стране. Чехи именно так его воспринимали – они буквально носили его на руках. Он платил им тем же: печатно признавался в любви своей «новой родине», выучил что-то по-чешски, юморил порой по этому поводу, обыгрывая словечки, фразы...
Аверченко не потерялся в эмиграции, хотя работал в юмористическом жанре, а при переводе сложно сохранить юмор, комизм. Аркадий Тимофеевич был одним из немногих эмигрантов, кто устроился очень хорошо, переехав в Прагу. Он жил на центральной площади, в лучшем отеле – «Злата Гуса». Гордился своим материальным статусом, даже отказался от субсидии чешского правительства. В Советскую Россию возвращаться не собирался. Когда он оформлял в Праге загранпаспорт, так и писал в анкете: открыть визы во все страны, кроме России. Трагедия!..
– А что известно о планах Аверченко и его творческих замыслах, которые он так и не сумел воплотить?
– Он собирался переехать в Соединенные Штаты. Европа для него была перевалочным пунктом. Как многие мальчики его поколения, Аверченко играл в индейцев и мечтал об Америке. Он получил визу в США еще в 1923 году. И уже тогда американские газеты писали, что он приедет, его ждали. А творческие планы и замыслы были связаны с театральной работой. Есть информация, что Аверченко хотел написать большую пьесу. В основном ведь у него были маленькие пьесы, одноактные, поэтому он очень гордился тем, что в 1919 году в Севастополе написал трехактную комедию «Игра со смертью». И хотел написать еще одну – для постановки в Европе.
– Насколько прояснены сегодня обстоятельства смерти Аверченко?
– Все известно – и одновременно ничего не понятно. У него был инсульт, а в придачу – множество диагнозов. Вообще это загадочная история: каким образом здоровый молодой мужчина, который ни на что не жаловался, ушел за какие-то полгода? У него просто отказали все внутренние органы. Родственники, для которых это был страшный удар, считали, что его убили. Чем дольше я этим занимаюсь, тем больше склоняюсь к этой версии. Человека могли продолжительное время травить. Я даже могу предположить, кто именно, но не стану.
А современники были в шоке. Всем было ясно, что произошло нечто необъяснимое. Аверченко до последнего не верил, что уходит, и сколько ему друзья ни говорили, что надо подумать о завещании, он даже мысль эту не принимал. До последнего травил анекдоты, пытался смеяться... Все говорил, что скоро поправится и сразу напишет фельетон о том, как лежал в больнице. Умирал очень тяжело, очень, был в коме...
– Как бы вы определили значение творчества Аверченко?
– Когда в советские годы Аверченко вычеркнули из истории русской литературы, произошло преступление: выбили целую ступень. Получилось, что мастера советской сатиры как-то сразу из Щедрина выросли. А ведь без Аркадия Аверченко не было бы ни Ильфа и Петрова, ни Зощенко, ни раннего Булгакова, ни Михаила Кольцова. Все они выросли на «Сатириконе», впитали в себя его дух, подражали... Аверченко – это колосс. Если бы не его эмиграция, никогда никто не смог бы ни занять его место, ни просто рядом встать.
Нужно смотреть и шире. Вся советская печать 1920-х годов ориентировалась на «Сатирикон» – и по рубрикам, и по стилистике. Эту ступень нельзя выбрасывать, ее необходимо вернуть, чтобы разрыва традиции не было. Аверченко же был уникальный писатель. Смех – дело серьезное, и единичные люди умеют в комической форме передавать очень глубокие вещи. Его ни с кем невозможно перепутать – не только по манере и стилю, но и по содержательной стороне. У него смех сквозь слезы, но не гоголевский и не чеховский, а свой. Я считаю, что он гений смехового жанра.
