— Каждый раз удивляет, что из многих фильмов, сделанных молодыми мультипликаторами, причем не только вашими прямыми учениками, торчат уши Ивана Максимова.
— Думаю, что это ложное представление о моей специфике. Я воспитан на Брейгеле, Босхе, Сальвадоре Дали, художниках-авангардистах, тех, кто выставлялся на Малой Грузинской, знаменитой десятке и двадцатке московских художников. Всегда хотелось чего-то сюрного, странненького, тем более что у меня шизоидное мышление и много чего прет из подсознания. Я развлекал своих одноклассников, рисуя комиксы, прикольных чудовищ. Это вектор — делать что-то нестандартное и извращенное — с детства во мне рос. Сложился некий конструктор, из которого можно лепить разнообразных существ, придумать 20 разных ушек, носов, хоботы, щупальца, хвосты. Рога использую редко, потому что в них есть агрессивное ощущение, а мне всегда хотелось чего-то трогательного. Я рисовал чудовищ и динозавров, но они меня пугали, было стремление к нежным и добрым монстрам. Но это мой путь. Соответственно, таким путем может идти любой другой художник, у которого таким же образом сложились отношения с подсознанием. Если подсознание рождает чудовищ, а окружение аплодирует, то начинаешь плодить хоботы, рога и хвосты. В любой другой среде, в Японии, Китае, Бразилии, может быть ниша, где появляется человек, которому хочется того же, что и мне. Никакого копирования тут нет. Просто идет тот же процесс, а некоторые критики называют его «максимовщиной». Однажды на студенческий фестиваль «КРОК» приехали 15 китайцев и 5 японцев. Каждого третьего из них обвиняли в «максимовщине». А они не видели моих фильмов и про меня ничего не знали. Переводчица показала им мои фильмы, чтобы они были в курсе, кого копируют. Так и с моими учениками: мы встретились, потому что нас тянет друг к другу. Мы близкие по мироощущению люди, и это не значит, что кто-то кому-то подражает. Мои молодые коллеги взяли хоботки и щупальца не у меня. Это у них созрело самостоятельно.
— Разве творческому человеку не лестно, что ему подражают?
— Я-то понимаю, что не виноват. Все получилось естественным путем. Они сами к этому пришли. Я не могу гордиться тем, что меня с кем-то путают. Мало кто обращает внимание на то, что эстонцы сильно повлияли на многих наших художников-графиков, Александра Татарского и Игоря Ковалева. Студия «Пилот» фактически выросла на мультипликации и «волосатой графике» Прийта Пярну, но, возможно, этого не осознают.
— Знаю, что Александр Сокуров запрещал ученикам смотреть свои фильмы.
— Ну, это не поможет. Они все равно впитают то, что висит в воздухе, либо не впитают. Как пойдет.
— Вы всегда в окружении учеников, а что это вам дает?
— Старые друзья-коллеги уже поднадоели — с ними все обговорено уже сто раз, а тут тоже талантливые люди, только помоложе и пободрее. В них больше энтузиазма. Они как свежая кровь. Когда у тебя есть ученики, ты так или иначе участвуешь в их проектах. Это доставляет творческое удовольствие. Я переживаю за их фильмы почти как за свои. Мне приятно, когда мои ученики получают призы и хорошие отзывы, просто потому, что они для меня как дети. Неважно, сколько там моего влияния.
— Неблагодарность в ответ получали?
— Если она есть, то ничего о ней не знаю. Я не жду благодарности. У нас никогда не было конфликтов. Они возникают только с другими педагогами. Я делаю акцент не на нарративной стороне кино. Для меня придумать историю — самое простое. Подбираешь из нескольких возможных завязок и кульминаций нужную — и все. В Америке есть программы, которые делают это за сценаристов. Для того чтобы создать кино, нужен талант или творческий опыт. Александр Митта всегда делал акцент на драматургии, раскрытии темы каждого персонажа. А Сергей Соловьев нацеливал студентов на красивые кадры, и это не имеет к сценарию никакого отношения. Просто все должно быть красиво снято, двигаться и звучать. В этом заключается аудиовизуальное удовольствие.
— Вам всегда удавалось делать то, что хотелось?
— Да, поскольку я пришел уже после советских худсоветов. Разве что когда мы делали детский сериал «Везуха!», была цензура. Многие смешные придумки пришлось убрать.
— Нет ощущения, что какие-то вещи со временем перестаете догонять?
— Когда я был физиком-математиком, то задействовал соответствующее полушарие мозга. А потом занялся искусством и отодвинул его в сторону. Оно проявляется, может быть, в структурировании знаний при преподавании. Но смысловые особенности искусства для меня удалены. Никаких знаков и символов. Мне это претит. Я всегда делаю акцент на атмосфере, настроении, чувствах. Все, что связано с правым полушарием, такое эфемерное. А режиссерская педагогика, как правило, делает акцент на том, что ты должен сформулировать, про что твое кино. Я узнаю, про что оно, закончив монтаж, а до этого делаю красивые сцены, предполагая, что они доставят удовольствие зрителю, и из них уже что-то смонтирую. В другом порядке смонтируешь, и смысл будет иной. Обнаружатся новые подтексты, и для тебя это станет сюрпризом. В годы учебы на Высших режиссерских курсах я снял «Болеро», казавшееся мне абсолютно бессмысленным. И дальше старался убрать любой нюанс, который, не дай бог, на что-то намекал.
— «Болеро» оказалось самым признанным фильмом, если судить по наградам. Его отметили «Золотым медведем» Берлинале как лучший короткометражный фильм.
— Думаю, что многие восприняли его как философскую притчу. Хотя, на мой взгляд, очевидно, что это стеб. Я ничего в него не закладывал. Мне это не свойственно. Боже упаси!
— Удивительно, когда человека, связанного с точными науками, вдруг уносит в другую сторону. Вы же учились на физтехе?
— Это как раз альтернатива. Там невозможно было оторваться в плане креатива. Отступишь вправо-влево, и будет полная фигня. А в искусстве всегда можно сказать: «Это мой путь», «Я живу по таким законам».
— Физики остались в прошлой жизни?
— Мои родители — физики. Папа умер два года назад, а мама до сих пор ходит на работу, хотя ей 90 лет и она почти не видит. Она занимается физикой плазмы, термоядерным синтезом.
— Родителям, наверное, не понравилось, что сын бросил науку?
— Они сами хорошо рисовали, но не реализовали в этой области свои возможности. Папа увлекался рисованием и живописью и был рад моему выбору. Физик я бы все равно был посредственный, в отличие от него. А в искусстве каждый может быть сам по себе отдельным грибом.
— Может ли создавать анимацию не художник?
— Да, но мало кто это использует. Для того чтобы успешно креативить, нужно натренировать соответствующие мышцы. Кто-то делает это сам, кому-то нужен тренинг с погружением, чтобы все это поперло. Если ты посмотрел много артхауса, то монтажные, операторские и режиссерские приемы запоминаются, и их можно где-то применить.
— Какая профессия в мультипликации самая выгодная?
— Аниматор, наверное. Она самая высокооплачиваемая. Это же аналогия актеров. В игровом кино актеры имеют цену, связанную с их популярностью. Им платят много, потому что на них пойдут. Аниматор получает за то, что делает персонажей живыми, смешными, более характерными, чем у его коллег. Его никто не знает по фамилии и не узнает даже по почерку. Аниматоры все время находятся в тени. Их и в титрах никто не заметит.
— А как же тщеславие?
— Насчет аниматоров не знаю. У режиссеров бывает тщеславие. Но они и так везде первым номером обозначены. В анимации режиссер обычно зарабатывает меньше, чем мультипликатор. При этом у аниматора — никакой ответственности. Просто двигаешь персонажей и все.
— Несколько дет назад в швейцарской психиатрической клинике пациенты присудили приз зрительских симпатий вашему фильму «Скамейки N 0458». Не связано ли это с тем, что вы делаете что-то «странненькое»?
— Нет. Моя знакомая в Питере тоже ходила с мультами в психиатрическую клинику, проводила там опросы. Выяснилось, что пациентам шизофренического отделения важно, чтобы все было понятно. Если непонятно, то это больной. Почему-то швейцарские пациенты посчитали, что «Скамейки» — понятный фильм, но им видней. Там проводился фестиваль, и им параллельно показывали его программу.
— Недавно узнала, что вас обидели слова Андрея Звягинцева, сказанные в нашем с ним интервью про приз «Белый слон», образ которого когда-то придумали именно вы.
— Конечно, обидели. Примерно те же слова сказал тогда на церемонии «Белого слона» и художник Борис Бланк. Но тут мне еще понятно, поскольку художники всегда ревностно относятся к работам коллег. А про Звягинцева не знаю, что и сказать. Вкусы у людей разные. Одним нравится изврат, другим нужно, чтобы все было аккуратненько. Однажды заказчики попросили меня проиллюстрировать детскую книжку так, чтобы зайчики, другие животные и растения были не как в мультфильме, а натуралистичные. Зачем мне это, если я специализируюсь на гротеске?
— Страсть к гротеску накладывает отпечаток на стиль жизни?
— Наверное. Многое накладывает. Например, состоятельность. Если человек богатый, то может позволить себе каждый день надевать новую белую рубашку, пиджак, который не висит, а хорошо сидит. Если ты пролил на него вино, то достаешь новый, другого оттенка, но тоже шикарный. Все это стоит дорого. Если у вас денег мало, то лучше выбрать стиль рваных джинсов, поскольку это бюджетный вариант красоты.
— Но богатые люди часто не обращают внимания на одежду. Как-то я была в роскошной по тем временам квартире Эдуарда Успенского, но сам он был одет в советские треники.
— Состоятельные люди больше думают о цифрах и процентах. Для меня как художника важно то, что я сам являюсь неким арт-объектом. То есть ближайший ко мне артобъект — это я, поэтому надо себя как елку наряжать.
— Случались эксцессы из-за необычной одежды?
— Едешь в метро, кто-нибудь улыбнется и подумает: «Вот придурок!» Эдуард Назаров (режиссер анимационных фильмов «Жил-был пес», «Мартынко». — С.Х.) каждый раз, встречая меня в коридоре, говорил: «Баба-яга». Для Эдика на моей голове была не бандана, а косыночка, а сам я напоминал ему бабушку в платочке.
— Ученики учениками, а что происходит с собственным творчеством?
— Творчество для меня совсем не главное. Амбиций никаких нет и никогда не было. Я все могу. Все у меня делается быстро, а дальше опять скучно, потому что нет мотиваций. Можно заняться живописью, но с чего вдруг я начну писать картины? Если они кому-то нужны, то я завтра же радостно пойду грунтовать, делать подмалевки. И фильмы мои никому особо не нужны. Иногда все-таки снимаю без денег, но когда совсем нечем заняться…
— А как же зрители?
— Это другое. Я имею в виду только мотивацию производства. У меня нет заказчика. Если бы деньги шли не от Минкульта, а от мецената, было бы понятно, что он любит мое творчество и ждет от меня шедевра. Фильмы я снимаю для своих зрителей, по одному-два в год, и это для меня очень важно.
— Какой у вас мощный был курс — Александр Петров, Михаил Тумеля…
— Мы поступили в 1987 году. Потом к нам на второй курс взяли Мишу Алдашина. Началась перестройка, но еще был совок, и у нас все были из разных республик. Это было здорово. Балабанов параллельно с нами учился на документалиста. Эйфория была. Просто Олимп какой-то. И мастера были сильные — Ролан Быков, Роман Балаян, Владимир Меньшов, Владимир Грамматиков — все дядьки из телевизора.
— Как стать успешным в анимации?
— В авторской анимации креативность гораздо важнее, а в коммерческой о ней все время говорят, но ее же на сто пудов давят. Структура производства так устроена, что креативность не может там прорваться. Ты что-то новое придумал и предлагаешь: «А давайте сделаем все наоборот». В ответ услышишь: «Ты чего? У нас тут все рассчитано и зафиксировано». Как придумали изначально, так и будем делать.
— Я зашла сегодня на конкурсный показ коммерческой анимации. Это совсем другой мир, хотя люди часто работают те же, что в авторской мультипликации.
— Поэтому у них все время проблемы креатива. Ну нет возможности при таком темпе и структуре производства организовать свободу творчества. Все регламентировано и утверждено заказчиком. Если хочешь что-то переделать, значит, нужно в мусорную корзину все выбросить и начинать заново. И все потому, что кто-то решил зайчика заменить на лисичку, мальчика на девочку, потому что так круче.
— Чего вы хотите и чего в вашей жизни не хватает?
— Я люблю путешествовать в теплые страны. А не хватает иногда здоровья. Есть больные темы, например, интеллектуальной собственности. Ненавижу это понятие как аморальное и безнравственное, потому что искусство — область гуманности, а не жмотства и наживы. Если занимаешься искусством, забудь про деньги. Меня так учили. Мне было лет 25, когда я пришел в журнал «Химия и жизнь», хотел там подрабатывать, что-то рисовать. Руководивший изобразительным отделом график и карикатурист Михаил Златковский мне сказал: «Выбирай! Либо ты занимаешься зарабатыванием денег, либо в свое удовольствие творишь». Могу пожаловаться на непонимание. Невозможно пробить стандартное представление о кинематографе как о рассказывании историй. Я люблю другое кино, а все худсоветы и комиссии требуют стандартной драматургии, потому что в драматургии они разбираются, а в абсурде — нет.
У нас сейчас есть коллективный проект полнометражного 80-минутного фильма с условным названием «Шикарное путешествие ежиков». Это набор сюрреалистических и музыкальных короткометражек, где ежики перескакивают через порталы из одной новеллы в другую, оказываются в мире, нарисованном другим художником. Они и выглядят по-другому, могут поменять пол, стать пластилиновыми, из худых превратиться в толстых. Стиль меняется, и режиссеры со сценаристами тоже. Получаются бусы. Но разные бусины должны подходить друг к другу. Все должны быть красивыми, сюрными и смешными. За это отвечаю я — главный режиссер. И я голову даю, что это будет круто и понравится массовому зрителю.
— Сколько будет режиссеров?
— Сколько получится. Помимо меня уже заявлены в проекте Варя Яковлева, Саша Свирский, Света Разгуляева. Остальные либо менее опытные, либо менее известные. Мы написали сценарий с Ингой Киркиж, общую канву. Мне нужно, чтобы это был перевозной фестиваль фильмов про ежиков, а не сквозная история. Это новый тип полнометражного фильма. В наш проект любой креативный человек может вставить свою красивую бусину. Большой она быть не должна. Хватит двух-трех минут.
— Чем же так интересен ежик?
— Ежиков было меньше, чем зайчиков, медвежат и котиков. В них есть что-то трогательное и вызывающее, как у лохматого подростка. Эти ежики — юные музыканты. У них свой ансамбль. Они специализируются на блюзовой музыке и весь фильм преследуют своего кумира, чтобы он им помог.
— А у вас какой самый длинный фильм и самый короткий?
— Самый большой — 11 минут, а самый маленький можно уложить и в 5 секунд. У нас же есть фестиваль пятисекундных фильмов. Приходите! Можно набрать каких-нибудь ништяков, например конфет, и вручить их авторам понравившихся фильмов. Жюри никакого нет. А зрители могут вручать свои личные призы. У меня там участвует не вошедший эпизод из фильма «О, неет!».
— Пандемический год открыл новые ресурсы?
— Посидели мы в деревне, позанимались живописью. Я написал 15 картин. Дочка моя тоже там расцвела в плане рисования пейзажей, оленей и единорогов, начала их писать маслом на досочках. Многим очень нравятся ее работы — покупают. А я от нечего делать нарисовал еще двухминутный «карантинный» фильм «На хрена мы идем кто?».
