Лысоватый шибздик в кургузом пиджачке и засаленной жилетке увлеченно отвечал на приценивающиеся вопросы. Его рекомендации отличались крайней простотой:
— Отнять и поделить. Плевать на несогласных. Захватить банки и телеграф, — оголтело выкрикивал он.
— А потом? — поинтересовался я.
— Потом суп с котом. Потом видно будет. Главное — ввязаться в потасовку.
К нашему разговору прислушивался усатый рябой приказчик в поддевке и заляпанном бурыми пятнами фартуке, натянутом поверх потертого кителя, скромно украшенного звездой генералиссимуса. В руках он сжимал топор.
— Покатится как по маслу, — заверял он и наскоро приобщал к секретам революционных преобразований. — Основная трудность — срубить первые головы, а уж подбрасывать в молотильню невинных агнцев — несложно. Население поначалу боязливо относится к кровопусканию, неохотно идет на заклание, а втянется — и не остановишь, следующие поколения войдут во вкус, палачество станет генетическим, конвейер казней — регулярным, эстафета живодерств — наркотически потребной. Начать правильнее с разоблачения заговора военных, продолжить раскрытием заговора врачей. Или наоборот.
— И еще: нельзя останавливаться на достигнутом и ограничиваться пертурбацией одной отдельно взятой страны, — вклинился в беседу картавый кассир с козлиной бородкой. На переносице поблескивало подслеповатое пенсне. — Грандиозная ошибка — замкнуться в своей епархии и только ее окружить колючей проволокой и железным занавесом. Нужна перманентная мировая буча. Большой, всепланетный пожар, а затем лагерь на пепелище, обнесенный сторожевыми вышками и с постоянно действующим крематорием.
Покинув кассовый аппарат, картавый гид взял на себя функции экскурсовода и повел меня в отдел экспорта, который (о чем не преминул с гордостью сообщить) лично курировал — по сути, филиал музея восковых фигур. Над входом красовалась вывеска: «Эволюционная кунсткамера», а под прозрачными колпаками корячились раскрашенные куклы (или всамделишные чучела?) — Пол Пот, Чаушеску, Ким Ир Сен, Хошимин, Хонеккер. Было любопытно пронаблюдать (на примере представленных мощей) метаморфозу образа пламенного революционера — от декабристов и народовольцев до Брежнева и Черненко. Парадоксально идентичны оказались мундиры Бенкендорфа и Андропова. На стендах располагался инструментарий продвижения прогрессивных идей по континентам: ледорубы, яды, бельевые веревки, к каждому экспонату крепилась табличка со ссылкой на исторический прецедент: где, когда, почему произведено эффективное повешение или отравление.
Расположенная по соседству мануфактурная секция восхищала пышными драпировками постреволюционных управленческих устройств.
— Пружины и рычаги повелевания всегда одни и те же, — глаголил мой провожатый. — Никакие катаклизмы и перетасовки не могут их отменить или заменить, но камуфляж предпочтительнее использовать отличающийся от предыдущего. Вместо трона — зал собраний. Вместо двуглавого орла — серп и молот. — Он хихикнул. — «Хочешь сей, а хочешь куй, все равно получишь понятно что…» Гильотина может предстать урной для голосования. Или проектом Конституции. Реально движущими силами остаются вероломство, вранье, недальновидность, жестокость. Задача: красиво их переупаковать. Словесный флер плюс наглядная пропаганда — оптимальная форма маскировки. Главное: поршни и шарниры манипулирования должны выглядеть добровольным волеизъявлением.
В крохотном закутке располагался мемориал поэтов, готовых воспеть любые, в том числе чрезвычайные, меры переустройств и обожествить вождей-инициаторов. Из угла в угол здесь фланировали угрюмо насупленные, либо лучезарно улыбающиеся надсадные декламаторы и механически нараспев всхлипывали:
— «Он взвешивал в течение ночи, а утром всем, всем: «Мир — народам, хлеб — голодным…»
Или:
— «За такие оттенки — к стенке».
У некоторых стихотворцев на шее болтались туго затянутые петли, ноги отягощались кандалами. Пока мы слушали их заунывные стоны, к нам приблизился узкоглазый товаровед, он же — хозяин всей громадной, воистину оригинальной торговой точки. Склоняя меня к оптовому приобретению несметных фондов, сей опытный коммерсант подхлестнул мой энтузиазм подарком-бонусом — краснообложечным цитатником, возгласив при этом:
— Нельзя забывать, наряду с грамотностью политической, орфографическую! Культурной революции следует уделить первоочередное внимание. — И привел несколько пассажей из врученной книжицы: — «Мы мирные люди, но наш бронепоезд…», «Из всех искусств для нас важнейшим является кино», «Лучше меньше, да лучше!», «Учиться! Учиться! И еще раз учиться!». А? Каково? — Он искренне восторгался. — Вопиющее пустозвонство только на первый взгляд кажется чудовищной пошлостью и вздором. На деле — грандиозная, всеобъемлющая профанация! Диктатура повального кретинизма! Эта абракадабра, эта демагогия завоюют мир и будут властвовать умами именно в силу своей примитивности! Эта хрень посильнее «Фауста» Гете! «От каждого по способностям, каждому — по труду». «Экономика должна быть экономной».
Он разоткровенничался:
— Правила и нормы бытия в перелицованных на осчастливливающий лад государствах не требуют концентрации мозгов, что является огромным достоинством: «Догоним и перегоним и покажем кузькину мать!», «Пятилетку — в четыре года!», «Наливай да пей»...
Я почтительно склонил голову.
— Спорту надо отдать должное, — продолжал начетчик-культуртрегер. Он засучил рукав и показал дряблый старческий бицепс. — Устраивать заплывы по бурным рекам. Нырять с аквалангом. Прыгать с парашютом, толкать ядра. — И опять процитировал: — «Мы должны всем рекордам наши звонкие мельдониевые дать имена!» — Хитровато он взирал на меня. — А каким макаром достичь симбиоза телесного, умственного, душевного здоровья? — И завопил: — Соединить спорт и экономику! Гонять воробьев и других дармоедных птиц с засеянных полей! Урожай будет цел, и забег пойдет участникам акции на пользу.
Мы спустились в подвал, где находился тир, оборудованный согласно последнему писку дизайна. Мишени представляли собой манекены недоразорванного бомбой Александра Второго, окруженного семейством Николая Второго, покачивался фанерный силуэт президента Кеннеди, висели портреты Столыпина и Улофа Пальме, картонные муляжи повторяли башни нью-йоркского торгового центра, воспроизводили макеты площади Тяньаньмэнь, Праги и Будапешта. Ружья выдавали двойники Ворошилова и Буденного. Лавочники, фасовщики, весовщики, созванные на стрельбы и возглавляемые лысым шибздиком, генералиссимусом в запятнанном фартуке и всклокоченным кассиром, открыли пальбу. Условия состязания оказались беспроигрышными: промазавший получал остро отточенную саблю и должен был разнести не пораженную пулей цель вдребезги клинком.
Призер награждался правом полежать в саркофаге посреди мраморного мавзолея и пострелять из АКМ в обитый репродукциями икон потолок.
В буфете ждал накрытый стол. Под столом были свалены изрешеченные предыдущими снайперами идеалы: грезы, надежды на лучшее, отдельные примеры добра и справедливости. Я порылся в груде отходов.
— Эти дребезги? Тоже продаются?
— Неликвиды? — шибздик презрительно пнул хлам носком ботинка.
— Рухлядь! Шваль! — генералиссимус попрал прахи сапогом.
Я сказал, возможно, излишне высокопарно:
— Я числил эти осколки фундаментальными.
Чем вызвал смех.
— Хочешь отстой? Архаику? Мусор? Необязательные, декоративные детали? Бери сколько влезет. Но без апробированного, крупного, масштабного, наподобие террора, не обойтись, — озаботился кассир в пенсне. — Без какого-нибудь путча, штурма, дворцового переворота.
Я помялся:
— Оппозиционная харизма в прейскуранте наличествует?
Они распахнули погреб. Совсем уж преисподнюю. Адские катакомбы, откуда миллионы загубленных теней пытались докричаться до кого-нибудь на поверхности.
И толкнули меня в спину.
