— Влад, вы почти двадцать лет отдали Театру на Таганке. Как вы попали к Юрию Любимову?
— В «Таганку» я пришел из Академического театра имени Моссовета в 1996-м. Юрий Петрович тогда созорничал и сказал про меня: «Я его украл». В Театре имени Моссовета у меня были великие партнеры: Георгий Жженов, Борис Иванов, Нина Дробышева. Легендарному директору театра Льву Федоровичу Лосеву очень нравились мои пародии. Я тогда работал в программе «Куклы», и мною затыкали все капустники. На любые юбилеи в «Современнике», в Театре Ермоловой я что-то сочинял и демонстрировал, но очень хотел в «Таганку». Меня привлекал поэтический театр. Первый спектакль на «Таганке», который я увидел, еще учась в школе, был «Послушайте!» по Маяковскому. Я поразился, что так можно! Свободно и в то же время по-настоящему, как будто это не спектакль, а написанное стихотворение. Я пошел разговаривать с Юрием Петровичем. «Ты же в «Куклах» озвучиваешь героев-политиков. А можешь показать?» — попросил он, и я начал ему показывать. «Слушай, отойди чуть-чуть, вдруг ты комнатный артист», — прибавил он.
Отхожу, а он задает мне вопросы как президенту, потом как генералу. Я начинаю импровизировать. Любимов смеется и говорит: «Значит, завтра ты выходишь на сцену в спектакле «Высоцкий» и будешь делать примерно то, что делал в нем Филатов. Накидай что-нибудь из политиков про Высоцкого». Тут у меня задрожали ноги: я сейчас выйду на сцену, а там стоят Бортник, Золотухин, Фарада, Смирнов, Трофимов и так далее. Впрочем, на следующий день я уже работал, а мой столик в гримерке оказался рядом со столиком Высоцкого, за который, конечно, никто не садился.
— А вскоре вы сыграли Смердякова в спектакле Любимова «Братья Карамазовы»...
— Когда я попросился на роль Смердякова, Юрий Петрович воскликнул: «Ну ты даешь! Первым составом идет Золотухин, вторым Бадалбейли, а ты тогда будешь третьим, доброволец!» — «Хорошо, — отвечаю я. — Только можно я буду ходить на все репетиции?» Любимов разрешил. В результате я остался единственным из трех, кто играл в этом спектакле. Он вышел к восьмидесятилетию Юрия Петровича в 1997 году, и мы поехали по всему миру. На «Таганке» у меня было порядка 25–30 спектаклей в месяц, я фактически жил в театре. В перерыве не уходил обедать, а ложился между тринадцатым и четырнадцатым рядом, там было потеплей, на десять минут засыпал, а потом опять шел на репетицию. Потихонечку начал писать для театра, режиссировать какие-то кусочки внутри спектакля. Это нравилось шефу. Но была договоренность, что я не рассказываю об этом, а сразу показываю, — и все он принимал. Я был абсолютно свободен. Это была самая счастливая театральная пора с Юрием Петровичем.
— Многие говорят о сложном характере Любимова. Как вы сейчас о нем вспоминаете?
— Необыкновенно талантливый и очень сложный мастер, который обладал обостренным чувством стиля. Он пытался все держать в голове: от гвоздя до мысли спектакля. В нем присутствовало желание быть молодым. Не случайно Давид Боровский назвал его гением коллективного разума. Юрий Петрович умел возбудить в актере желание быть хорошим, и тот, как отличник в школе, стремился побыстрее ответить учителю, чтобы получить «пятерку». Любимов собирал всю энергию, чтобы появилось чудо — рождение спектаклей, таких как «А зори здесь тихие», «Товарищ, верь!», «Борис Годунов» или «Преступление и наказание», которое я смотрел пять раз.
— Как складывался ваш собственный поэтический театр?
— Я стал приглашать в Малый зал «Таганки» своих друзей — поэтов, музыкантов, художников, писателей. Сразу пытался сделать так, чтобы их выступление представляло собой не концерт, когда исполнители выступают по очереди, а чтобы у него была общая мысль, импровизация, неожиданный диалог с публикой. Поэтический театр — это не только стихи. Наоборот, надо очень осторожно относиться к поэзии в театре, потому что поэзия — это лекарство, и ее надо дозировать. Перебор может перейти в пошлость.
— Многие великие поэты, например Мандельштам, крайне скептически относились к сочетанию театра и поэзии. Участники вашего театра больше актеры или поэты?
— Интересный вопрос. Я говорил ребятам, что если бы Мейерхольд вдруг задумал поставить спектакль с Мандельштамом, Есениным, Пастернаком, Цветаевой, то они бы его застрелили или он бы выстрелил первым. Поэтому, когда я создавал Театр поэтов, то начал с риска. На первом же спектакле собрал ребят, которые не имели никакого отношения к театру, и сказал им: «Ребят, в Большом лучше вас танцуют, в Театре Станиславского и Немировича-Данченко лучше поют, в МХТ лучше играют. Чем же можем взять мы?» — «Чем?» — спросили они. «Только вашей индивидуальностью, вашим собственным миром. Вы не должны играть поэтов, вы должны быть такими же ребятами, кто из района Перово, а кто из Волгограда».
Вот так и получился спектакль «Площадь Революции», и даже профессиональные актеры и режиссеры приходили и говорили: «Да, это настоящий театр». Это для меня был самый важный момент, и ребята сами потихонечку влюбились в этот спектакль. Влюбились в разговоры за кулисами, в подготовку. Всегда есть великое время тишины, как бы договоренности перед спектаклем. Кто это почувствовал, навсегда болен театром. Это время нежности. Все превращены в слух, и только шуршат свитера.
— Когда-то поэты собирали стадионы, а сегодня такое возможно?
— Oxxxymiron же собирал стадион, Шевчук собирает, а он поэт. Мы с ним могли часами говорить только о поэзии: о Брюсове, Пастернаке, Маяковском, о моем любимом Саше Черном. Было бы здорово возродить нечто похожее на «Турнир поэтов», который вел в «МК» Александр Аронов. Мне очень нравилось его читать. Во-первых, это настоящий поэт, во-вторых, очень органичны были и его размышления, и «Турнир поэтов», и его стихи. Была бы моя воля, я бы эту линию попытался продолжить.
— Фестиваль «Филатов Фест», который вы организовали, тоже яркое поэтическое соревнование...
— Леониду Филатову я носил свои первые стихи. Моим сержантом в армии был его сын Денис. Так я попал домой к самому знаменитому артисту-поэту страны. Леонид Алексеевич вышел в домашнем халате, накормил меня супом. Я пошел в самоволку, чтобы съездить к родителям. Мне нужно было переодеться в гражданскую одежду, которую я хотел взять у Дениса. Его одежда не подходила по размеру, и Филатов дал мне свой свитер и брюки, а поскольку я был по-армейски пострижен, то надел еще и его шляпу, чтобы меня не засекли патрули в метро. Филатов жил на Рогожском Валу. Оттуда я с опаской добрался до Строгина. Вечером вернулся к нему, отдал вещи, переоделся в армейскую форму, и мы вместе с Денисом поехали в часть. Прошло много лет, и мы открывали доску Филатову на доме, где он жил. На ней он запечатлен в том самом свитере, который дал мне поносить. Так что «Филатов Фест» для меня — любимое и дорогое дело. Его благословила вдова Леонида Алексеевича Нина Сергеевна. В 2021 году мы запускаем седьмой «Филатов Фест». Это сбор людей со всей страны, которые слышат время.
— А как развивается история со сквером поэтов рядом с «Есенин-центром»?
— Я решил вызвать ревность чиновников и говорю им: «В Париже, в шестнадцатом округе, есть сквер поэтов. Вы что, думаете, что у нас в Москве меньше поэтов родилось? У нас родились Пушкин, Лермонтов, Высоцкий, Крылов, я, грешный». Своей идеей стал всех подогревать. И получилось. Вирусная зараза приостановила эту историю, но, надеюсь, вместо дурацкой стихийной парковки на пересечении шести улиц, на Селезневке рядом с «Есенин-центром» будет сквер поэтов. И будет памятник неизвестному поэту и разные неожиданные скульптурные композиции. Я хочу, чтобы Башлачев мог побеседовать с Лермонтовым, Пушкин с Летовым. Почему нет? Поэты вне времени.
— Почему вы решили обратиться к жанру басни?
— Я начал писать басни от отчаяния. У меня случился разрыв с Театром на Таганке. Там произошла несправедливость, и, чтобы с достоинством выйти из очень непростой ситуации, я написал заявление об уходе. Любимов его сгоряча подписал, потом он меня вернул, но все было уже по-другому. «Яйцо» уже было простое, а не золотое. Короче, в один не прекрасный день в тридцать лет остался без работы, без денег, без любимого дела. Я не знал, что делать, засыпал, и мне сразу снился театр. Вот чтобы не спиться, не умереть, не сойти с ума, я от отчаяния написал первую басню «Утюг-одиночка», потом я ее переименовал в «Утюг и мясорубка». Утюг, который хочет любви, ищет себе подругу жизни и находит мясорубку, отчего происходит трагедия. Я как-то вывел формулу: «Чем безнадежнее жизнь и опаснее, тем гениальнее пишутся басни». В этом смысле моими учителями были, конечно, Иван Крылов, Сергей Михалков, Саша Черный, Александр Вертинский, Николай Эрдман и Владимир Высоцкий. Его «мангусты», «жирафы», «козлы отпущения», «кони-иноходцы» — герои басенного мира.
— Насколько зритель сегодня готов воспринимать басню?
— Хорошо, когда в тебе есть возможности играющего писателя, играющего поэта, дар авторской интонации, который был у того же Владимира Семеновича. Люди воспринимают басню как некое ретро с тяжелым слогом. Сейчас время тик-токов, мемов, а басня дошла до шаблонной карикатуры. Молодые люди не будут ее читать, а посмотрят пятисекундный ролик. Там сразу будут расставлены акценты: кто подлец, кто молодец. Поэтому мы последние литературные солдатики.
— А какие проблемы вас особенно волнуют?
— Разумеется, проблемы несправедливости. У поэта всегда должен быть укор по отношению к несправедливой ситуации. Тут, как ни крути, без бунтарства невозможно. Но только бунтарство должно быть замешено на любви. Возмущает, когда к человеку относятся как к вещи. У меня есть стихотворение:
Я с желтым ящиком иду.
И Бог бы с ним.
Ношу по городу еду.
Зовут Муслим.
Когда нас приучают к тому, что за желтым ящиком не видно человеческой души. Когда не понимаем, что в Москве живут одним образом, а где-нибудь в Кировской области совсем по-другому. Люди получают тринадцать тысяч, и неизвестно, как им выжить. Конечно, меня волнуют разные социальные темы. Потому я и пошел в свое время в «Таганку». Хотя, если честно, я на семьдесят процентов лирический поэт, но на остальные тридцать во мне живет гражданский глашатай. Наверное, поэтому в 2020 году появилось на свет стихотворение «Ржев», посвященное памятнику солдатам Великой Отечественной. Технически такое не сделаешь. Это нужно пережить. Поэтому видео с чтением этого стихотворения в социальных сетях имеет несколько миллионов просмотров. Хотя это ведь не эротика, не юморок, не ирония, не что-то легкое. Но это и не панегирик. Там есть конфликт. И потому так тронуло это людей, о чем они мне пишут из разных стран.
— Телевидение 1990-х, на котором вы работали, активно поднимало социальные проблемы и высмеивало власть. Знаменитые «Куклы», где вы озвучивали многих политических персонажей. Сегодня о кризисе телевидения не говорит только ленивый. Что же произошло?
— Я не смотрю телевизор, наверное, лет десять. Если и включаю, то разве что канал «Культура». Мы все предали что-то важное в себе за консервы. Нас развели, как индейцев на бусы. У Макса Фриша есть пьеса «Бидерман и поджигатели». Стало известно, что в городе появились два черта, которые носят канистры и поджигают дома. Но господин Бидерман уверен: «Это идиоты пускают к себе непонятно кого. А мы добропорядочные и опытные люди. У нас такого не будет». В один прекрасный день к нему в дверь стучатся два молодых человека, и заканчивается тем, что он сам им помогает носить на чердак канистры. Вот так и с нами. Мы все Бидерманы и поджигатели. Приведу пример. Я вел программу «Тет-а-тет» на Первом канале, который тогда назывался ОРТ. Ко мне реально каждый день приходили два мешка писем: были очень трогательные, а были как под копирку: «Влад, я тебя очень люблю. Познакомь меня с Андреем Губиным». Мы поднимали важные темы: как жить в общаге, как отстаивать свое «я», как не пристраститься к наркотикам, почему появляется нацизм? Я ходил, беседовал, волновался, лез на рожон. А потом эта программа стала как бы не нужна. Как будто всех вмиг облили сахарным сиропом. Смотрю, мне уже дают задание: съездить к группе «Блестящие», потом к группе «Свистящие». Я ушел. Просто физически стало противно. Я бы с удовольствием вел какую-нибудь программу, но мне кажется, что это сейчас не ко двору. Но зато мы придумали и провели однажды прекрасный «Квартирник Высоцкого» с Евгением Маргулисом на «Таганке». Молодые ребята и знаменитые исполнители так классно пели. Я был Домовым «Таганки», а Маргулис — главврачом Маргулисом из песни Высоцкого. Еще я мечтаю сделать и совместный телепроект с моим другом, пианистом Борисом Березовским.
— У Бродского есть знаменитая строчка, которую он написал, когда ему исполнилось сорок: «Что сказать мне о жизни, что оказалась длинной...». А как бы вы ответили на этот вопрос накануне своего пятидесятилетия?
— Я собираюсь 25 января поздравлять знакомых Татьян и слушать Высоцкого. А вообще, пока дышу и живу, в любом возрасте буду говорить спасибо за вот этот конкретный день, за то, что ты проснулся и у тебя будто нет никаких званий, заслуг. На твоем личном счетчике нули, и к вечеру ты сам должен заслужить себе на хлеб с маслом и на доброе слово от других людей. Это твоя личная жизнь вот этого одного великого дня. Никакого времени не существует. Просто есть пацан, который должен доказать, что ему можно открывать любую дверь.
