- Вы по профессии вы инженер-строитель атомных электростанций. Насколько такая необычная для писателя специальность повлияла на ваше творчество?
- Никак не повлияла. Это две совершенно разные истории. Мне очень нравилось писать в школе, потом я узнала, кто такие графоманы, решила, что вот я – он и есть, и где-то лет с девятнадцати не писала. После ленинградского политехнического работала инженером-строителем в проектном институте, но ненавидела свою профессию. Тогда нужно было обязательно отработать три года по специальности. Мне даже сейчас иногда снится такой кошмар: я стою у кульмана, завтра выпуск, а на чертеже ничего нет. Белый лист. И главное, я не знаю, как и что мне делать. После перестройки правила поменялись. Я бежала из НИИ так быстро, как только могла. Поступила в Институт иностранных языков, где за четыре года не пропустила ни одной пары. А, может быть, и должна была быть такая очередность событий.
- Героиня вашего романа «Важенка» говорит: «У меня нет чувства дома. Меня как будто окончательно лишили его. Дома, где можно хоть ненадолго укрыться. Отдышаться. Я всё время на войне». А вам знакомо чувство бездомности?
- Такая болезненная неприкаянность свойственна моему поколению, и роман во многом об этом. Мне очень хотелось рассказать историю о рождённых в 1960-х. Это первое поколение после наших родителей, которое даже не знало слов молитвы. Мама с папой ещё что-то помнили, их бабушки научили, а мы уже нет. Вера – серьезная нравственная опора. В законах пионерии, в моральном кодексе строителя коммунизма едва ли угадываются следы библейских заповедей. Такой формализм был с этими звонкими клятвами, словами. Главное при вступлении в комсомол было запомнить, какие ордена и за что получила молодежная организация и принцип демократического централизма. Мы реально не понимали зачем мы, куда мы, знали только то, что коммунизм должен победить. Только учись, доченька! Такое долдонство от родителей. Причем все равно в каком ВУЗе, главное, учись. Разумеется, это очень важно, но образование – не первостепенная ценность на свете. Для моей героини – это почти единственная цель, так твердила мама. Потеряв эту цель, она дезориентирована.
Еще не хватало слов любви. Об этом говорит Митя в романе: «Никогда, никогда в Союзе не говорят ребёнку, что он лучше всех, самый красивый, и “люблю” не говорят. А как расти без этого, без слов обожания, без красоты своей». Мне нравится, что сейчас по-другому. Заметила, что несколько раз в день дома говорю и слышу о любви. Даже втянулась. Вместо точки в конце каждого разговора с близкими теперь говорят, пишут: люблю тебя, обнимаю! А тогда не только в СССР, но и в Америке, и в Европе люди не пользовались нежными словами так часто. Было не принято. Ребенка воспитывали аскетично, поощряли редко, хвалили со сдержанной интонацией. Пожалуй, все поменялось после доктора Спока. Раньше мы слышали нежное только в дни рождения, получали в открытках, в письмах в пионерский лагерь. Не думаю, что нас меньше любили, но все же со словами любви трудно переборщить.
- В романе есть поразительный эпизод, когда Важенка собирается делать аборт, и женщины, которые ожидают операции вместе с ней, вспоминают, что когда-то в тяжёлых ситуациях молились, а вот что теперь…
- Половое воспитание отсутствовало начисто. В девятом классе мы целовались и боялись забеременеть. Родители и школа молчали, а в кино показывали, что люди целуются, а в следующем кадре у них уже ребёнок в руках. Сделать аборт было легче, чем зайти в аптеку и купить презерватив за четыре копейки. Умрешь со стыда.
Мало на что можно было опереться. Но много кино смотрели, отстаивали огромные очереди за билетами на кинофестивалях, читали еще больше. Люди записывали в блокнотики мысли оттуда, какие-то вселенские откровения. Слава богу, мы были на пороге перестройки. По рокклубовским текстам, по самиздату, который в огромных количествах ходил уже в студенческой среде, а не только среди диссидентов, по другим неуловимым признакам было ясно, что скоро все поменяется.
- Ваша героиня отчасти становится жертвой системы?
- Неприкаянность героини, тот вакуум, в который она попадает после отчисления из института – своеобразная метафора поколения. Никакой радости, что на твою долю выпали сколько-то дней, месяцев подумать, осмыслить, куда тебе дальше. Система тебя выплюнула, а тебе отчаянно снова хотелось встроиться в нее, принадлежать какому-то порядку, так тогда все было устроено. Никакой свободы не было, а была статья за тунеядство. Сейчас невозможно оказаться в такой кромешной изоляции, в нигде, потому что поменялась сама суть и модель коммуникации. Гаджеты, соцсети не дадут человеку себя почувствовать изгоем. А тогда всё, ты один. Страх быть отчисленным значился в списке страхов с большой буквы. Практически грехопадение. Этот страх давит героиню, которой, как мне рассказывают читатели, до какого-то момента всерьез сопереживаешь. Обычная девочка, которая к концу повествования превращается в чудовище, и непонятно, что причина – врождённый изъян или обстоятельства. Или то и другое?
- Почему это происходит?
- Эта история гигантского лицемерия, большой лжи. Люди думают, что верят, а на самом деле лишь берут у религии лишь все самое легкое, красивое: золоченую иконку, изящный крестик, белую церковь. Заповеди же отправляют в мертвую зону сознания, такой механизм вытеснения. Важенка отправила туда все то, что мешает быть сильной. Так короче путь к счастью. Теперь она не видит своей лжи и манипуляций. Оттого искренне потрясена развязкой истории. Везение в конце романа нравственно уничтожает героиню. «Спасение» закрывает для нее путь на небеса.
- В романе и некоторых рассказах вы показываете женские страдания. В чём для вас драма современной женщины?
- Я могу сказать о драме современной матери, так как остальные страдания более или менее на месте. Гендерные, карьерные. Все, как всегда. А вот мамочки…В прежние годы не было ценности «материнства», была установка «выжить». Современным женщинам дали всё: памперсы, стиральные машины, салаты в супермаркете. Казалось бы, кайфуй. А у них страдания и стрессы уже не на фоне бытовых нужд, как раньше, когда по нескольку часов стояли в очередях и стирали руками. Пожалуй, впервые сейчас они пытаются вырастить плюс-минус психически здоровых людей, способных быть счастливыми. Женщины сегодня всерьез и много занимаются своими детьми, читают о психологии ребёнка, применяют все эти знания. Естественно, всё, что с этим связано, тоже вызывает определённый стресс, даже выгорание. Им тяжело, они не врут.
Еще в эпоху разрастающегося феминизма есть некоторая растерянность современниц перед мыслью – так нужен мне мужчина или нет? Вроде классно же быть замужем, дети, семья, пример родителей, булочки печь по выходным, с другой стороны, Лабковский говорит, что здоровый человек не хочет замуж. А фемповестка топит за «принятие себя и без мужчины». Наслаждаемся жизнью без них! Тем более утекла, сбежала от них пресловутая маскулинность, способность зарабатывать, защищать. Некоторые вообще залегли на диван, страдальчески и благосклонно принимая еду из рук работающей на трех работах «половинки».
Поди разберись. Так что количество страданий осталось прежним. Поменялись поводы для них.
- В сборнике «Жила Лиса в избушке» во многих рассказах вы очень подробно описываете еду. Причём создаётся впечатление, что она порой выполняет функцию маркера советского времени, когда приходилось несколько часов стоять в очереди за продуктами. В какой степени, на ваш взгляд, у людей, переживших это, осталась «травма еды»?
- Мне часто говорят, что после моих рассказов люди идут в магазин за едой и вином. Так обаятельно все это описано. Семьями за стол садятся. Может быть, потому что сама много лет живу на тысячу-тысячу двести килокалорий. Мне весело её описывать, я скучаю по ней, по ее избыточности. Но в рассказах нет перегруженности в описании застолий, так две-три детали. Надеюсь, что детали эти такие живые, что возникает ощущение, что герои днём и ночью закусывают. Что касается «травмы еды», то, наверное, она всё-таки есть у бывших советских. Я, например, не могу выкидывать еду. Покупаю её ровно столько, сколько мы можем съесть, чтобы ни одного кусочка в ведро. После блокадных историй, на которых мы выросли, после очередей в которых стояли, у нас особенное отношение к еде.
- Ещё одна характерная деталь вашей прозы, и это ярко представлено в романе – внимание к вещам. В «Важенке» героини с благоговением воспринимают дефицитные импортные товары, например, польские духи «Пани Валенска». Насколько сегодня по сравнению с поздним СССР изменилось отношение к вещам?
- Коренным образом. В Союзе, когда какая-то импортная вещь попадала в твои руки, ты испытывал невероятный восторг. Это было так редко и во всех смыслах дорого. Моя внучка уже не радуется так, как мы, куклам, подаркам, всем этим шелестящим бумажкам, в которые они завернуты. Пошёл какой-то безостановочный поток вещей и в детские, и во взрослые руки. Сегодня, когда мне дарят подарки, я очень нервничаю. Потому что у меня все есть, а это нечто в огромной коробке, которую сейчас распаковывают точно сожрет квартирное пространство. Не выкинешь же! Я абсолютно поддерживаю движения против излишнего потребления. Не нужно одному человеку такое количество тостеров, джинсов, диванов.
- Может потому и возникает у людей ностальгия по советскому?
- У меня точно нет ностальгии по советскому времени. У меня есть ностальгия по моей молодости, детству и юности, которые выпали на советское время. Словно есть где-то призрачный город, призрачный дом, и там я маленькая, мама смеется молодая, они с папой в четыре руки делают пельмени. Сейчас будем ёлку наряжать. Я скучаю по тому городу. Что же касается советского периода, то мне кажется, что это было очень тяжёлое и душное время. Мы были молодыми и до какого-то момента этого не замечали, но после смерти Брежнева, затем в годы перестройки многое открылось. Всё то, что потом мы узнали, читали, чувствовали, привело к пониманию, что сейчас жить намного удобнее и интереснее. Нам выпала такая удивительная жизнь в уже другой стране, с переходом через век, с мобильными телефонами, с рухнувшей железной стеной, когда все города и страны вдруг приблизились. С возможностью решить квартирный вопрос не только со смертью близких. Так интересно наблюдать, как компьютеры, которые ещё недавно были оловянными, теперь у вас в ладони, такой небольшой гаджет. Мы не могли помыслить о таком. Жалко тех, кто не дожил до перестройки, не увидел всего этого.
- Интересно, что вы так одобрительно говорите о новых технологиях, в то время как в связи с пандемией многие сетуют, что онлайн заменит живое общение. Что вы об этом думаете?
- Печально, да. Даже я предпочитаю утром не книгу, а залипнуть в Фейсбуке. У меня такая лента, что свой наркоманский укол литературы я получаю с утра. Доступно, быстро, компактно. Текст попал в кровь, мир заблестел. Онлайн – не всегда зло. Однажды моя одинокая подруга решила уничтожить свой профиль в соцсети. Встала с этим твёрдым намерением, подошла к компьютеру и обнаружила, что ее бывший одноклассник прислал ей свою песню. Зацени, солнышко, несколько развязно прилагалось к сообщению. Пел он из рук вон, композиция была ни к чёрту, но она вытирала пыль под музыку и даже немного подпевала. Не оставалось никаких сомнений в том, что она была не одна.
- К какому историческому времени вы теперь решили обратиться?
- Я пишу две небольшие повести. Действие происходит в наши дни. Я думаю, что больше не вернусь к советскому периоду, потому что меня с ним достали. В одной рецензии написали: «Зачем в очередной раз говорить о Советском Союзе, кому это нужно». Хотя мой сборник рассказов ровно наполовину в прошлом веке, и тексты там совсем не о Советском Союзе. А о тех, кто там жил.
О современности сложно писать. Есть такая американская писательница Лусия Берлин. Она за свою жизнь написала семьдесят шесть рассказов. Её не очень охотно публиковали при жизни, а через одиннадцать лет после её смерти какой-то издатель перечитал её рассказы, ахнул и шестнадцать лучших выпустил под названием «Руководство для домработниц». Через две недели по опросам “The New York Times” книга вышла в топ. Сборник стал бестселлером в 2015 году. Не оторваться. Одновременно думаю: как же так, когда она была жива, они её проглядели, и так жаль. Всё обаятельнее издалека. Другая оптика. Харизма ушедшей натуры, которую еще помнят.
-Кому, на ваш взгляд, из нынешних российских писателей удалось написать о современности?
- Мне нравится «Текст» Глуховского. От первого до последнего слова. Он написал современную историю, без постмодернистского выверта, которая понравилась современникам. У него классический реализм, и такой нуар, динамика. Метафора с телефоном прекрасна.
- А какая проблема в современной России, а может быть, в мире вас особенно волнует?
- То, что планету засоряем. Вот за что нам прилетит. Уничтожаем то, что нас породило.. В следующем году Евросоюз обещал прекратить производство одноразового пластика. Только теперь в связи с ковидом откажется ли…
- В вашем рассказе «Скорее всего, добро не победит» героиня рассуждает о том, что зло тоже обязательно, и без него никак. Вы скорее оптимист или пессимист в этом противостоянии?
- В рассказе я пишу, что добро уже победило. Всё остальное на его фоне. Даже зло. У него ведь тоже какая-то функция. Тогда и добро объёмнее, и мы не забываемся в своей хорошести. Например, мы сортируем мусор, привязали банковскую карту к детскому фонду и прочее. Когда с нами на фоне всей этой хорошести случается беда, мы гневно простираем руки к небу: «За что? Я был таким хорошим!». Но нас наоборот так похвалили, заметили. Щелкнули немного по носу. Когда у человека болит душа, он лучше понимает страдания других.
