- Саид, когда вы последний раз общались с Валентином Иосифовичем? И была ли вообще возможность общения при его состоянии?
- Мы общались с Валентином Иосифовичем через медсестру Олю, совершенно замечательную его помощницу, то есть была связаны через неё: я писал ему, она читала ему, он - отвечал, хотя ему не просто было говорить.
- Все-таки он говорил? Это счастье для артиста и поэта - не потерять речь после инсульта.
- Говорил, но тяжело. С речью были проблемы, это требовало от него немалых физических затрат. Да он и сидел, и вставал. Очень хотел быть в Москве, но какая там Москва при пандемии.... Ему очень не хватало общения. Буквально в августе Оля организовала нам сеанс связи по скайпу, он смотрел, отвечал. Да, он изменился, но улыбка была при нем. Он спросил меня сквозь сжатые губы: «Что ты делаешь?» Я очень подробно начал рассказывать.
- Вы с Гафтом действительно очень похожи, но серьёзная разница в возрасте. Сколько же лет вы дружили?
- Много лет дружбы. Мы знакомы с моих 18 лет. Как то он пришёл с Иосифом Райхельгаузом к нам на курс в ГИТИС. А у меня был тяжелейший период: я не понимал в чем состоит смысл профессии, думал, что мне не хватает талант - такой юношеский кризис. Так вот, Гафт посмотрел наши работы и сказал Райхельгаузу, что ему понравилось то, что мы делаем. Я летал!
Ему тогда было всего 44 года. И потом мы с моим однокурсником Виталиком Максимовым встречались с Гафтом в «Современнике» ещё раза два или три. Причём в том самом помещении, где спустя годы репетировали наш последний спектакль «Пока существует пространство». Позже он видел мои работы у Анатолия Васильева, потом я уехал в Израиль, а когда вернулся, наше общение началось на новом витке. И как-то он позвонил мне: «Надо что-то сделать вместе» - «А что?», - спросил я. - «Я бы двинулся в сторону Беккета» - «А музыка какая?» - «Маллер».
Знаешь, я был потрясён - сам об этом думал. Но как-то опасался работать с ним: все только и говорили про его трудный характер, что с ним нелегко и все такое...Но выяснилось, что с ним так легко! Эта легкость осталась.
- Действительно, есть такое мнение - Гафт капризен, с режиссёрами не ладит, партнеров может поменять. В общем с ним нахлебаешься.
- Мы обсуждали это. И мне то как раз он понятен - я сам такой. Дело в том, у него был слух (не только музыкальный), и этот слух не давал ему покоя. Но мне с ним было очень интересно - это живой молодой человек. Я однажды так и сказал ему: «Валентин Иосифович, несмотря на то, что вы старый, вы - очень молоды». И иначе, как к молодому человеку, к нему не относился, по другому просто не мог. Мог говорить с ним на все темы.
- Вы два сезона отыграли «Пока существует пространство», а потом случилось то, что несовместимо с его образом - болезнь, обрекающая на молчание или полу молчание, малоподвижность. Как он преодолевал это?
- Мужественно. Еще до инсульта он упал. А жена, Ольга Михайловна, была в это время в отъезде. Я приехал, вижу - лежит на полу, встать не может «Ничего, ничего. Щас поднимусь» и лёжа продолжает репетировать. Он ни разу не сорвал ни одного спектакля. Я столько лет я видел его физическое угасание и борьбу с болезнью. Как он жил вопреки этому, и как с этим справлялся. Это был подвиг, на мой взгляд.
«Старик, а если я тебя подведу?»- спросил он как-то. Очень хотел работать. Работа была для него спасением, он не мог просто сидеть даже будучи больным. Он готов был играть в любом состоянии. Бывали спектакли, когда мы оба оказывались, как будто, в другом измерении. И в этом не было ничего случайного: персонажей в спектакле четыре - отчим, пасынок, мать и Бог. И временами мы замирали и чувствовали, что нас на сцене четверо и это божественное движение. Ради этого и делалась эта история.
Помню, когда премьера вышла, на второй день мы были у него на даче. Вышли на крыльцо - светило солнце, и мы оба были счастливы. Валентин Иосифович сказал: «Все думали - вышли на сцену два му... - один уже ногой в могиле, другой - непонятно что. А нам это удалось, мы победили». Мы двигались перпендикулярно общему движению. Помню его волновало что я буду делать, если случится то, что случилось сегодня.
- Прости, вы это обсуждали?
- Все время смерти касались. Понимали, что ведём серьезную работу. Особо не разглагольствовали, но были готовы ко всему - он мог упасть, всегда рисковали. Но сквозь слабеющую физику ему удавалось прорываться к творчеству. Были смыслы, которые нас толкали на сцену. Он освободился от тела. Но он остался. Про это именно мы и играли наш спектакль - о том, что человек никуда не ушёл. Такой человек не может исчезнуть.
- Как он относился к себе?
- Он не любил себя. Рефлексией было много и ей он мог замучать других. Большой талант - человеческий и актёрской. Знаешь, я ненавижу болтовню, вздохи, слезы - к правде жизни это не имеет отношения. Это все враньё приблизительных людей. За что мы Гафта любим? За точность. Он всегда называл вещи своими именами, и за это его боялись. Мог своей эпиграммой припечатать на всю жизнь. А эпиграммы - это точный выстрел. Но выстрел в поисках истины, а не желчь. И репетиции - тоже поиски этой истины. Мог сидеть и пересматривать по телевизору свои работы. Но не потому что кайф ловил от себя - хотел понять - где был хорош, а где нет. А в основном люди приблизительные, не круглосуточные художники. А Гафт - круглосуточный артист-художник.
Трагедия в том, что наша работа прервалась. Но я знаю, что внутри эта работа продолжается. И связь есть.И он не ушёл для меня. Я говорил с Олей пять дней назад, договаривался когда позвоню, но...
- Ты сейчас в Адыгее. Приедешь на похороны?
- Постараюсь приехать. Ведь он попросил меня: «Когда уйду, прошу приехать тебя и сказать что-нибудь на прощанье». Хотя я не люблю говорить на похоронах и никогда не говорил.
