— Театр мюзикла готовится к юбилейному, десятому сезону, а в июньском интервью вы говорили: «Нам нужно 55% заполняемости, чтобы уходить в нули, а если этого нет, я должен доплачивать за удовольствие играть на сцене». Как обстоят дела сейчас?
— Ничего не изменилось. Мы, конечно, не будем повышать цены на билеты. Я считаю это неправильным в нынешней ситуации, хоть мы и не государственный театр. Все происходящие в экономике процессы для нас очень чувствительны. Например, с последним спектаклем «Прайм Тайм» мы рассчитывали заработать определенную сумму денег, которую должны заплатить канадским коллегам. Одну часть отдали заранее, а другую договаривались по прокату. Но спектакль сыграли только два раза и теперь находимся в очень сложном положении.
Опять же аренда здания стоит недешево. Платить приходилось все месяцы, что труппа не играла. Государство пошло нам навстречу однократным дешевым кредитом, которым театр оплатил два месяца зарплат. За что мы благодарны. Но эти деньги тоже придется отдавать. Никто больше ничем не помог.
Я сторонник корейских идей чучхе — опоры на собственные силы — и думаю, что в такие критические моменты надо проявлять максимум стойкости. Играть все равно будем. Да, снова придется где-то искать деньги. Может быть, брать кредиты или привлекать спонсоров, что сегодня крайне сложно. Но если мы еще полгода не выйдем на сцену, случится катастрофа.
Скажу честно, хотя, может, кому-то это покажется самонадеянным: за 10 лет мы создали один из лучших театров в Москве. А в сегменте музыкального искусства негосударственных репертуарных театров — один из лучших в России, а может, и во всей Восточной Европе. Просто потерять его неразумно. Причем не для нас, а для общего музыкального ландшафта.
— Последние рекомендации Роспотребнадзора вызвали немало шума, а в том же премьерном «Прайм Тайме» множество массовых сцен. Как быть?
— Мы не Большой театр, не Мариинка и даже не театр им. Станиславского и Немировича-Данченко. У нас никогда не бывает больше пятидесяти человек на сцене. И в театре другой тип звукоизвлечения — ребята поют в микрофоны. Да и непонятно, с какого количества начинается массовость. Вот, например, в конце августа мы должны ехать на гастроли в Уфу со спектаклем «Жизнь прекрасна». Там одновременно на сцене 12–15 человек. Это много или мало? Нарушать, конечно, ничего не хочется. Просто надо понимать: либо вообще ничего не открывать, либо соблюдать все предписания. Важно, чтобы актеры не заражали публику, и наоборот. Если уж при определенных условиях разрешают запускать театральный процесс, то важно не довести его до безумия. Наши американские коллеги поступили просто. Они сказали, что до марта-апреля 2021 года играть не будут.
Есть ведь и другая колоссальная проблема — вернуть публику в зал. Это мы все говорим: «Ах, что нам эти 50%». Да хорошо, чтобы хоть эта половина пришла. И на сцене при этом должно быть качественное шоу. Мы не можем показывать ей «Выбранные места из переписки с друзьями». Придется вести какой-то диалог с Роспотребнадзором. Иначе это уже будет обман потребителей. Зрители не должны получать плохой товар за привычные деньги.
— Складывается ощущение, что культура оказалась крайней в этой борьбе.
— Она считается сферой развлечения. Если без метро нельзя прожить, потому что людям надо ехать на работу, то без театра можно. От этого экономика не рухнет. Что на самом деле неправда. Люди так истосковались по живому общению, что никакая виртуальность его не заменит. Открытие театров — это признак здоровой психологической жизни граждан. И делать крайними их нелепо, с моей точки зрения.
Мы рискуем приобрести еще одну проблему, о которой вообще никто не говорит. Артисты будут бояться друг друга. И им придется преодолевать настороженность, реанимировать контактность. Мы уже перестали обниматься и целоваться при встрече. Это вообще преступление! Говорят: «Ой, ерунда». Нет, не ерунда. Это деликатный момент. 4 месяца люди думали, как не заболеть, и сейчас обидно подхватить любую заразу на излете пандемии.
Смотреть постановку в маске — большая проблема. Поверьте, нас ждет еще много интересных поворотов.
— Вы уже начали продавать билеты. Cлышала, что зрителей будет тяжело вернуть в театр. Что происходит?
— Мы, как и многие театры, играем первые спектакли для врачей в знак благодарности. Будете смеяться, но билеты покупают. Люди хотят в театр. Другой вопрос, на сколько их хватит. Мы — театр, который зависит только от благосклонности публики.
— С какими чувствами начинаете новый сезон? Чего ждать зрителям?
— Наш последний спектакль «Прайм Тайм» по сути был подстрелен на взлете. Теперь надо его восстанавливать. Да и в юбилейный сезон хочется показать все лучшее, что наработали за эти годы. Сделаем новый проект. Но это не мюзикл в чистом виде, а спектакль-концерт. Похожие мы научились делать. Например, «Жизнь прекрасна», концерт Фрэнка Синатры, Эдит Пиаф, мемориальный спектакль памяти Людмилы Гурченко. Сейчас я хочу сделать спектакль о рождении джаза. Мне хочется показать природу этого дела — афроамериканскую, итальянскую, идишскую музыку и связанные с ней нью-йоркские трансформации. Это будет такой концерт с комментариями, мы очень увлеченно работаем. И уже обнаружили совершенно потрясающие музыкальные открытия. А выпустим, скорее всего, в феврале 2021-го.
— Когда ждать новый мюзикл?
— Надеюсь, в сезоне 2022–2023. Раньше не получится, это очень большая работа.
— Уже знаете тему?
— Это моя очередная большая мечта. После такой остросоциальной вещи, как «Прайм Тайм», я хочу рассказать историю венгерского композитора Имре Кальмана в Америке. В его судьбе было несколько драматических и почти трагических поворотов, а рядом с ним — такие знаковые личности, как Эрих Мария Ремарк, Марлен Дитрих, Джордж Гершвин. Получится такая мистическая фреска в духе Риверы, над которой я пока ломаю голову, но очень хочу.
