«Ударник» приблизится к аутентичности
– В Академии искусства рисунка во Флоренции в марте открылась ваша юбилейная выставка «Сфумато» и тут же из-за вируса закрылась. Что-то подобное раньше случалось?
– Теперь она снова открылась. Шока никакого не было. Подобного раньше не случалось. Тем не менее, не вижу в этом ничего страшного. Я даже не был на открытии. Возможно, закрытие посетил бы, если бы в Италии не было карантина.
– Пять лет назад у вас вышел роман «Сфумато». Выставка стала его рефреном?
– Дело в том, что кураторы, готовя выставку, довольно долго думают над названием, естественно, советуясь со мной. В отличие от них я долго не думал: раз это Италия, то назовем по-итальянски: «Сфумато». И все.
– Как вам кажется, пандемия – тоже своего рода сфумато, «размытие» реальности? Я имею в виду бурные политические события в разных странах.
– Что касается пандемии, о которой говорят так много, и о которой я не знал ничего, я относился к ней как к бедствию. Хотя во время этого бедствия у меня появилось больше времени для самого себя. События, которые происходят в мире, должен сознаться, меня интересуют меньше, чем происходящее внутри меня. Поэтому мир за моим окном - пейзаж, натюрморт в моем интерьере - это вещи, которые гораздо важнее, чем что-то незнакомое. Мир, который не связан с борьбой за власть, спорами про Украину, чем-то еще. Мне смешны споры дилетантов. Поэтому о коронавирусе я разговаривал с братом моего приятеля – одним из ведущих вирусологов. Он мне профессионально и доступно объяснил, что это такое. Пересказывать долго. Мне интереснее говорить с профессионалами. Изоляцию я провел дома – то в Жуковке, то в Лапино. В город вообще выезжаю редко, особенно сейчас, когда закрыты рестораны. Раньше я хотя бы ездил на ланч или ужин. Сейчас – нет.
– Как долго вы можете оставаться наедине с собой? Может ли находиться кто-то рядом, когда вы работаете?
– Могу быть один очень долго, месяцами. Если говорить о живописи, могу работать, когда кто-то еще в помещении, но не когда занимаюсь литературой, прозой. Поэтому работаю рано утром, когда люди спят, и телефон не звонит. А в субботу и воскресенье, когда мои помощники по 3D не работают, могу весь день писать.
– Что вам необходимо, чтобы погрузиться в работу?
– Для того, чтобы погрузиться, надо начать. Довольно трудно погрузиться, если не берешь кисть, а только размышляешь. Когда начинаешь работать, есть шанс погружения. Особенно, если преследуют неудачи – упрямо пытаешься достичь результата. Это и есть погружение.
– В изоляции много успели сделать?
– Да, я многое успел за это время. У меня сейчас много архитектурных проектов. Работаю над интерьером кинотеатра «Ударник», который станет и кинотеатром, и театром. Делаю проекты Театра киноактера на Поварской и Воронежского оперного театра. И еще работаю над книгой «Реквием» моего друга композитора Эдуарда Артемьева, которая будет включать в себя его партитуру и мои иллюстрации. Тираж очень маленький: 1-2 экземпляра. Последний проект - пьеса «12», написанная братьями Пресняковыми и Михалковым по одноименному фильму. Я делаю сценографию. Продолжаю работать над сценографией к «Метаморфозам» для Академии Никиты Михалкова.
– Многих взволновала судьба «Ударника». Все привыкли к мысли, что там будет музей современного искусства, но ситуация поменялась. Что там будет?
– Я знаю, что музей строится рядом с кинотеатром. Меня попросили приблизиться в интерьере к аутентичности, то есть, к конструктивизму. Я следую этой просьбе. Там не будет яркого цвета. Будут белые стены и тепло-серый пол. Надеюсь, получится сдержанно, стильно и благородно. Думаю, года через два «Ударник» откроется, а пока рушат новодел, который там был.
– У вас уже был проект в Воронеже…
– Да, я делал дизайн драматического театра, который уже несколько лет функционирует под руководством Владимира Петрова. С оперным театром долгая история: выбирают проект уже пять лет. Не могу прогнозировать, когда что-то сдвинется, это местная бюрократия. Проект может быть, а может и не быть. Может, вообще все закроют.
«Стараюсь быть профессионалом во всем – даже в воровстве книг»
– Вы говорили: чтобы стать кем-то, нужно быть кем-то. Кем вы чувствовали себя в детстве?
– Обычно говорят: неважно, кем ты был, важно, кем ты стал. Я же говорю, что неважно, кем ты стал, а надо помнить, кем ты был. Иногда, возвращаясь в прошлое, вспоминаю детство, московские дворы, коммунальные квартиры, сараи, голубятни. Все это напоминает мне, кем мы были.
– В книге «Сфумато» вы описываете, как в юности воровали и перепродавали книги. Это правда?
– Правда. Это было, когда я еще не зарабатывал, до того, как стал художником.
– Говорят, художник должен быть голодным. Как вы относитесь к этому мифу?
– В каждом деле, которым занимаюсь, стараюсь быть профессионалом. Даже в воровстве книг. Пару раз наблюдал таких же воров-дилетантов. У меня была своя стратегия. Когда я уже перестал этим заниматься и зарабатывал деньги в издательстве, делая иллюстрации, мы с приятелем проходили мимо магазина на Тверской. Он меня спросил: «А сейчас мог бы украсть книгу?» Самому тогда стало интересно, и я сказал: «Зайду, попробую». Когда вошел, знал, что делать, но не смог – появился страх, что поймают. Мне тогда было лет 27-28. А ведь прошло всего пару лет с тех пор, как я этим занимался.
– Это был азарт? Может ради денег?
– Частично для заработка, частично – азарт. Я сначала не те книги воровал, не мог их продать. А потом понял, что надо красть энциклопедии, познавательную и научную литературу, не художественную.
– А что умыкнули бы для себя? Какие писатели – ваши?
– Есть любимые писатели, которых я могу все время перечитывать. Из русских – Чехов, Гоголь, Толстой. Из ХХ века – Набоков, Довлатов, Бродский. Из западных – Апдайк, Теккерей, Карвер – американский писатель, мастер короткого рассказа. Можно долго перечислять.
– В «Сфумато» вы описываете одно из первых детских воспоминаний: Парад Победы с запахом корицы. У каких важных для вас событий есть свой аромат?
– Детские воспоминания – это совсем другая чувствительность, мир для тебя другой. Мой мир тогда ограничивался Первой Мещанской улицей, окном, из которого выглядывала мама, коридором коммунальной квартиры. А сейчас всего насмотрелся и нанюхался, уже не так воспринимаю.
– Чем пахнет Париж, где вы жили с 70-х? Как он изменился за это время? Чем пахнет Москва?
– Может, и есть у них свой запах, но я его не ощущаю. Париж 20 лет назад был другим. Когда я бываю там, сижу в кафе, в котором просиживал годы, думаю о том, как бы поскорее свалить назад. Все меняется – города, люди, с которыми прошли мои годы. Многих уже нет. Для меня это город пустой. Раньше все вызывало любопытство – люди, рестораны, кафе. А сейчас нет. Если ты турист и приехал на неделю, все тебе хочется понять, попробовать на вкус. Когда ты уже знаешь Париж и все вокруг, живешь в деревне Сен-Жермен, то не хочется ехать на Монпарнас или еще куда-то. Так же в Москве. В 20-30 лет хочется тусовки, а став старше, просто сидишь дома, получая удовольствие от чтения и просмотра фильмов. Париж визуально не изменился, а вот Москва – да. Самый красивый город для меня – Питер. Да и Венеция, пожалуй. В Москве не испытываю архитектурного ажиотажа, но не могу не отметить, что она изменилась в лучшую сторону, все больше напоминает европейский город. Это не та Москва, из которой я уезжал в 70-х.
Искусство Кандинского, Шагала и Малевича – это китч
– А как вам искусство там и тут?
– Там не так уж много значительных художников, но они есть. Один из моих любимых – Ансельм Кифер. Есть и другие из старого поколения – Джаспер Джонс и Роберт Раушенберг. Традиции русской живописной школы довольно молоды, а российское искусство наполнено мифами вокруг русского авангарда. Революционное и постреволюционное искусство в лице Кандинского, Шагала, Малевича, комиссаров, их манифесты, говорящие о построении нового революционного искусства, у меня лично вызывают улыбку. Но оно обросло мифом значительности, хотя все это самодурство не имеет отношения к искусству. Это китч. Но так как это дорого стоит, люди, естественно, воспринимают его как нечто, имеющее ликвидность, как товар. Развелось огромное количество, так называемых актуальщиков. Их манифесты ничем не отличаются от манифестов вышеупомянутых. Люди не понимают, что есть актуальное искусство. Я больше преклоняюсь перед искусством Возрождения – вот оно актуально. В искусстве сейчас происходит то же, что в кино и сериалах. Оно не для меньшинства, а для большинства, а главный показатель успеха – рейтинг.
– Если так, почему же вам интереснее здесь?
– Потому что на Западе я не мог бы заниматься тем, чем занимаюсь здесь – архитектурой. И даже литературой. Меня это волнует не меньше живописи сейчас. Я не отношусь к категории актуального или не актуального живописца. Актуальное – то, что профессиональное. Меня не беспокоит, сколько аплодисментов я получу. По молодости волновало, а сейчас я знаю, кто я. Искусство делают те, кто не принадлежит ни к авангарду, ни к арьергарду. Нужно просто заниматься своим делом. У каждого художника, актера или режиссера есть своя группа зрителей - меньшинство, которое следит за его творчеством. Ты пишешь для двух-трех человек, чье мнение для тебя важно. Не буду называть фамилий.
«Хотелось бы сделать фильм»
– Как отметите юбилей? Или для вас дата – условность?
– Для меня это абсолютная условность. Когда был моложе, собирал огромное количество друзей. Но сейчас у меня нет такого желания. Разве что увидеть самых близких людей. Меня больше интересуют вещи, связанные с работой.
– Пандемия повлияла на проекты?
– Конечно, как у всех. Но человек приспосабливается. Когда ты видишь невозможность чего-то, то ищешь замену, меняешь это на то, что возможно.
– Что вы бы хотели сделать после того, как все пройдет?
– Выпил бы, пошел бы в ресторан, поехал бы куда-нибудь – в Италию или в Швейцарию, навестил бы своих галерейщиков. Может быть, осенью поеду на Камчатку, меня приятель приглашал. Был на Сахалине, Курильских островах, а на Камчатке не был. В Нью-Йорк – неинтересно. Я там много прожил. А вот поехать на Аляску было бы интересно. Там я не был.
– Есть ли место, куда вам всегда хочется вернуться?
– Хочу всегда возвращаться в Венецию.
– В каком жанре еще вы бы хотели попробовать силы?
– Хотелось бы сделать фильм. Не могу сказать, что все брошу и начну делать, но желание подспудное есть. Хотя я настолько сейчас увлечен архитектурой, что пока больше ничего не хочется. Даже живопись отошла на второй план.
– О чем будет этот фильм?
– Естественно, о жизни. Про любовь, про человеческие какие-то вещи.
– Что бы вы хотели всем и себе сказать?
– Ничего. Себе я уже все сказал. В разное время я говорил разные вещи, разные правды. В 30 лет она - одна, в 50 – другая.
– Какая правда у вас сейчас? Есть свои правила жизни?
– Первое – быть верным самому себе. Второе – не лезть на публичные трибуны, не выступать за справедливость, а жить своими мелкими заботами.
