«Мне больше всего жалко детей и родителей»
— Как «Вышка» пережила переход в онлайн?
— «Вышка», не зная ни о каком коронавирусе, готовилась к онлайн-образованию. Цифровой разворот там давно состоялся. Так что «Вышке» чуть легче. У нее есть нормативы, технические возможности, и я бы не стал рассматривать ее в качестве общей модели. «Вышка»-то справится, а вот как жить хорошему региональному университету, в котором даже нет устойчивой связи, не знаю. Школы это касается тем более. При грамотном подходе онлайн-обучение — дополнение, а не основа, расширение, а не сужение. С другой стороны, ситуация с вирусом оказалась хорошей проверкой на прочность.
— И что же она показала?
— Многие мифы рухнули. Например, уверенность, что у нас сплошная связь в любой точке страны, развеялась как прах. Теперь понятно, что деньги на продвижение Интернета во все школы и библиотеки были распилены. Мы можем сколько угодно выдавливать из страны Павла Дурова, но заменить его на каждой отдельно взятой сотовой вышке не можем. Мы говорили, что у нас все подготовлено к цифровому образованию в школе, но у школ нет даже электронных учебников, есть только цифровая форма учебника, а между ними огромная разница.
Цифровой учебник рассчитан на работу школьника, родителя, педагога в цифровой среде: творческие задания, обитание в онлайн-мире, где живет любой современный школьник. А цифровая форма учебника — это аналог. В лучшем случае pdf с элементами интерактивности, в худшем — просто копия с картинками. Это никакое не цифровое образование, а его подмена. Вот вирус, как всякая революция — а он революционен и не считается с прошлым, — как рентген, просветил все, что происходит в этой сфере.
Мы знаем, что у нас никакого цифрового образования нет, цифровая трансформация только предстоит, и ей мы будем заниматься — или проиграем, навсегда отстанем и вползем в ту архаику, из которой нет выхода в будущее.
— А что с госэкзаменами и вступительными испытаниями?
— Это хаос. Проводить ли госэкзамены, вузы решают сами. «Вышка» в этом году их отменила. Выставляется средний бал по итогам обучения. Как любое решение, оно справедливо и несправедливо, потому что человек мог четыре года откладывать свою финальную оценку, рассчитывая, что исправит ситуацию до госэкзамена и получит красный диплом. Теперь такой возможности нет.
С другой стороны, мы по крайней мере не мучаем студентов бессмысленным ожиданием, как сегодня мучает школьников Рособрнадзор, который так и не определился с датой проведения ЕГЭ. Это полное безобразие. Представляете себе одиннадцатиклассника? Ему плевать на коронавирус. Он не вирусолог, зато молод и полон сил, но и страхов. Как сдаст? Как поступит? Когда будет сдавать? Это и экономика родительского кошелька.
Родители по большей части старались нанять своим детям репетиторов. Сберегали каждую копейку, чтобы продержаться до конца мая. Теперь они не знают, будут ли платить репетиторам в июне, в июле, в августе или не будут. Страхи детей растут кратно. Понадобится разговор с психологом, когда это все закончится. Система оказалась абсолютно не готовой.
Мы также понимаем, что отменить ЕГЭ и обеспечить поступление всем, хотя бы на один модуль до первого экзамена — невозможно, потому что тогда ведущие вузы захлебнутся, а второстепенные окажутся в полном проигрыше. Не решен вопрос и с осенним армейским призывом, а без этого всеобщий прием тоже невозможен. В общем, мы оказались к этому не готовы, и мне больше всего жалко детей и родителей. Они не заслужили такого к себе отношения. Нельзя, невозможно сказать: «ЕГЭ то ли 8-го, то ли 19-го, то ли потом»! Это издевательство.
«Мы наблюдаем новый опыт морального сопротивления»
— Вы автор фильмов о Герцене, Белинском, Теодоре Шанине, ваша новая книга — о Жорже Нива. При всей разности взглядов этих людей объединяет стремление к свободе. Способны ли интеллектуалы действительно изменить жизнь к лучшему?
— Вопрос, не имеющий ответа. В одни эпохи именно эта горстка людей все и меняет. В другие она терпит сокрушительное поражение. В третьи со своими надеждами расстается, оказывается у разбитого корыта и заканчивает свою социальную жизнь в полном разочаровании. Это опять непредсказуемость времени, в котором мы живем. Когда ты не знаешь, чем закончатся твои действия, что ты можешь сделать? Вариантов два: расслабиться и ничего не делать или делать, не обращая внимания ни на что. Мне кажется, что второй путь гораздо более правильный, потому что переменится ли политика, улучшится ли мир, или он станет хуже, но твоя-то жизнь будет продолжаться. Ты-то сам перед собой будешь отвечать за то, попытался ты сделать что-то правильное или не попытался.
Сегодня мы наблюдаем новый опыт морального сопротивления. Люди объединяются вокруг дела «Нового величия» или судьбы Юрия Дмитриева, вокруг тех, кого неправедно пытаются отправить в заключение из-за московских протестов. Меньшинство недостаточно сильно, чтобы к нему прислушивались, но надо делать свое дело не потому, что это приведет к результату, а потому, что это твоя жизнь. И те, о ком я рассказывал, так и жили, будь то Шанин или Герцен. Я не сравниваю их, но тем не менее они делали свое дело не потому, что им кто-то гарантировал результат, а просто потому, что если бы они этого не делали, то это бы были не они.
Для меня человеческая личность выше политики, выше идеологии и даже, быть может, выше культуры, которую я люблю, разумеется, больше, чем политику и идеологию. Нет ничего интереснее отдельно взятой человеческой жизни и отдельно взятого человеческого опыта. Переменим ли мы мир к лучшему? Ну переменим, если нам повезет, а потом он опять изменится к худшему, потому что так все устроено. Если мы победим, то не навсегда, если проиграем, то тоже не навсегда. Эта текучесть жизни дает лично мне очень большую надежду.
Я несводим к эпохе, в которой живу. Я несводим к делам, которые делаю. Я имею в виду не себя лично, а каждого человека. В этом смысле мне кажется, что ожидание ближайшего результата часто чревато глубочайшим скепсисом. Не хочешь скепсиса — не очаровывайся, а живи.
— Герой вашей последней книги — выдающийся переводчик и философ Жорж Нива, человек, друживший с Пастернаком и переводивший Солженицына. Что вам больше всего запомнилось из его рассказов?
— Мне было интереснее разговаривать с Жоржем Нива о людях, которые не прописаны в учебниках истории. Например, о его первом учителе русского языка Георгии Георгиевиче. Мальчик из семьи латиниста и математика, живущий в провинции Овернь, вдруг встречает на своем пути переплетчика, русского белоэмигранта Георгия Георгиевича, и тот учит его русскому языку.
Вот этот Георгий Георгиевич и для меня, и, быть может, для Жоржа Нива ценнее, чем славные писатели, диссиденты, ученые, с которыми он сталкивался. О них я прочту и в других книгах, а о Георгии Георгиевиче могу узнать только от Жоржа Нива. Конечно, совершенно фантастическая судьба не только у него самого, но и у его учителя Пьера Паскаля.
Это был христианский большевик, который участвовал в 1917–1918 году в основании французской большевистской ячейки в Москве. Я так и не смог понять, каким образом это совмещается, но Паскаль смог объединить христианскую веру и искренний большевизм, а дальше от французского коммуниста-утописта Бабёфа перешел к протопопу Аввакуму и нашел в этом пламенном человеке какую-то замену революционному пафосу.
«Священники вдруг превратились в антигероев»
— Действие сразу нескольких ваших романов, например «Бюро проверки», происходит в начале 1980-х. Нынешнее время часто сравнивают с застойными годами. Насколько такая параллель уместна?
— Я лично не привязан ни к одному времени. Я наблюдатель. У меня нет ностальгии по эпохе, а есть грусть по ушедшим людям. Мы обращаемся к тому или иному времени, чтобы провести негрубую параллель. В чем сегодня сходство с началом 1980-х? В конце концов, золотой период застоя — 1970-е. Однако именно в 1980-е появилось ощущение, что прошлое кончилось, а новое не наступило. Это время, когда почти всем стало ясно, что привычная жизнь заканчивается, а какая будет дальше, никому не ведомо. Если и проводить параллель, то с этим.
Сегодня мы прекрасно понимаем, что прошлое себя исчерпало, что той России, в которой мы жили последние двадцать лет, больше не существует: ни церковной, ни политической, ни экономической. Все теряет почву, но что будет дальше — не знаем, как не знали и в 1980-е.
— Однако именно после застоя наступила перестройка…
— Это сегодня мы с вами знаем, что потом наступила перестройка. А могла наступить и не перестройка. Давайте представим, что Чернобыль не взорвался или взорвался так, что волна накрыла всю Европу и весь Советский Союз, что Афганская война кончилась применением ядерного оружия, стравливанием Индии и Пакистана. Много чего могло произойти. Могло быть как совсем плохо, так и совсем хорошо, а могло быть никак: еще лет 10–15 застоя. Так и сейчас.
Когда мы говорим о том, что сегодня есть параллель с 1980-ми, то не гарантируем сами себе никакую перестройку, а просто осознаём, что находимся в безвременье. Определенное, конкретное, осязаемое время кончилось, а новое еще не наступило. Это в истории самое опасное и интересное, потому что политики могут попытаться удержать уходящее время — насильственно или растерянно, а могут ничего не делать или, как Горбачёв, пытаться что-то изменить. Никто заранее не скажет, что произойдет. Ясно одно: прежнего не будет.
— Вы упомянули о церковной жизни. Герой «Бюро проверки» Алексей Ноговицын пытается обрести веру в атеистическом государстве. Такой поиск был характерен для многих советских интеллигентов. Тогда священники, как отец Александр Мень и отец Глеб Якунин, символизировали борьбу за свободу. А сегодня многие люди либеральных взглядов презрительно относятся и к церкви, и к религии в целом. Что случилось?
— С одной стороны, произошло резкое «полевение» либеральной интеллигенции, которая стала относиться к церкви в лучшем случае с презрением, в худшем — с ненавистью. И это, мягко скажем, нехорошо. С другой стороны, церковь как социальный институт сделала все, чтобы молодая и образованная интеллигенция от нее отвернулась.
Начиная с молитвенных стояний в связи с Pussy Riot, заканчивая той пургой про жидкое чипирование, которую «несли» некоторые епископы во время эпидемии. Но сейчас скажу страшную вещь: для церкви существование в неуютном мире, где она не очень нужна, более правильно, чем когда с ней связывают все ожидания, на которые она не может ответить, — и политические, и религиозные, и этические. Она уходит вглубь себя. Лучшее, что есть в ней, скрыто от глаз, а худшее предъявлено миру. Совершенно ясно, что и церковь из этого кризиса не выйдет прежней и ей предстоят очень серьезные перемены.
Мы оказались в таком холодном мире, когда кто, кроме церкви, может обратить к верующим и неверующим теплое слово? Политики давно разучились эти слова говорить, а может, никогда и не умели. Художники заняты больше собой, а все ждут: ну кто же обратится к нам со словами поддержки? Не с проповедями, что мы все погрязли в грехах, а с простой речью: «Родные мои, давайте потерпим, но мы выдержим». Кто? Церковь с подобными словами не сумела обратиться. Патриарх их не произнес.
В результате всех этих процессов священники вдруг превратились в антигероев. Они предстали косными людьми, которые не позволяют закрывать храмы, мешают сопротивляться эпидемии. Приходится констатировать: героями стали врачи, а антигероями — попы. Хорошо ли это для общества? Не уверен. Как ни странно, для попов, может, и ничего, потому что быть презираемым для верующего в каком-то смысле полезнее и правильнее, чем быть боготворимым.
— И все-таки мы действительно не будем прежними после этой пандемии?
— Фразу, что мир не будет прежним, я впервые услышал в 1999 году, когда были бомбардировки Югославии, потом в 2001-м, после терактов 11 сентября, потом еще не раз эта фраза звучала, а мир, в общем и целом, оставался прежним и в то же время медленно и постоянно менялся. Мир не будет прежним, но и не будет кардинально новым.
В центре все равно останется человек: его судьба, растерянность перед будущим, зависимость от прошлого, страх перед настоящим — и надежда на будущее, настоящее и прошлое. Ничего важнее этого чувства человеческого одиночества и солидарности нет и не будет. Пандемия, может быть, что-то обострит. Она изменит некоторые практики, поставит под вопрос привычные нам политические институты, как, например, общие границы Евросоюза.
Выяснилось, что национальные границы никто не отменял. В целом мы выйдем из этого испытания теми же людьми, желающими любви и страдающими от неверия, надеющимися на лучшее, боящимися худшего. Людьми, которые живут на этой земле и хотят меняться, но меняются очень медленно.
