Сценическое название ранней пьесы лауреата Нобелевской премии, классика театра абсурда — «Пинтер для всех» — можно взять разве что в насмешку. Пинтер — это далеко не для всех, он для искушенного зрителя, знающего цену и слову, и виртуозной игре с ним. Но основатель театра «Около дома Станиславского», обладатель не одной «Золотой маски», любит такие провокации: вот взял радиопьесу, премьера которой прошла по третьей программе Би-би-си в 1959 году, и вывел ее на сцену.
Сцена совсем не обременена декорациями, и, как покажут дальнейшие события, никакие другие выразительные средства режиссер Погребничко не берет в помощь себе и артистам. Впрочем, в этом он лишь следует автору, которого можно назвать добровольным отказником от всего внешнего, эффектного, технического, наконец, что могло бы с пользой поработать на смысл(ы) его произведения. Для Пинтера существует два бога — текст и актер, третьего не дано.
Поэтому в зале на сто мест с небольшим один лишь помост, и он же сад, гостиная, кабинет. Из трех персонажей «Легкой боли» двое говорят, третий за полтора часа не проронит ни слова. И его выразительное молчание только нагнетает напряжение, так любимое Пинтером.
В самом деле, что происходит с этими людьми, после того как в качестве пролога над помостом возникает пара предложений, выведенных ученическим подчерком: «Гитлер жив. Ему выбили всего три зуба». Ничего себе? Но забудьте прочитанное: про Гитлера никто и не вспомнит. Мужчина и женщина, как выяснится, супруги Эдвард (сутулится, заторможенный, в старой растянутой кофте, в какой ходят дома или на даче) и Флора (пухляшка, аккуратная, с высоким, несколько удивленным голосом) сначала перебрасываются ничего не значащими фразами про цветы у калитки (вьюнок это или что?), про его работу о Конго и пчелу, завязнувшую в варенье, — она (о господи!) нарушает будничность общения, привычность течения времени. Поэтому поимка и убийство насекомого носят чуть ли не сакральный характер. Слава богу, померла!
Так в будничность незаметно входит, кажется, ничем не мотивированные напряжение и страх, а тут еще он, продавец спичек, который с семи утра каждый день возникает у ворот их дома. Какой-то там продавец с лотком, но ничего не продает. Его приглашают в дом, а этот чумазый в балаклаве (все лицо в саже) в ответ на все вопросы молчит как воды в рот набрал. Зато сначала у хозяина дома, а затем его жены как кран открыли — говорят и говорят про себя.
— Вам, конечно, интересно, зачем я вас пригласил? Может, вы думаете, что я встревожен вашим появлением? Ничего подобного. Почему я должен из-за вас тревожиться?.. Ничто за пределами этой комнаты меня не тревожит. (Пауза.) Вы мне омерзительны, если хотите знать правду. (Пауза.) Не понимаю только, почему так сильно.
А Флора... та вообще после мужа забавно тараторит что-то о сексе, смешно соблазняя бессловесного лоточника: «Я и не подумаю тебя отпустить, старина, я буду звать тебя Барнабас». Спинку обещает потереть мужчине в балаклаве.
Впрочем, Пинтер — это не столько сюжет, сколько игра в него, где зачастую невозможно понять, что реальное, а что — вымысел, где правда, а где ложь. Причем эти понятия у автора Пинтера и у режиссера Погребничко не разграничиваются — и в какой-то момент начинает казаться, что такая беспринципность, необязательность и есть норма. Местами странная, но больше забавная, нелепая, разжигающая любопытство, чем открытый смех. Это состояние блуждания по неизвестной местности, где-то на ощупь и в напряжении (!!!) от непонятного времени и пространства, данного нам в ощущениях. Все есть и правда, и ложь. Не зря же герой Цыганова обмолвился, что тридцать лет изучает структуру времени и пространства. Что это такое и как пощупать?.. «Мне больше всего мешает воздух, воздух между мной и предметом... он колышется, и пространство течет...».
В этом непривычном для суетливого времени потоке на удивление спокойно, органично и обаятельно существуют Евгений Цыганов и его партнерша — замечательная Ольга Бешуля, выпускавшая премьеру. А Юлия Снигирь уже закончила съемки и приступает к репетициям в феврале.
Интервью с Евгением Цыгановым после спектакля.
— Евгений, это первый ваш театральный старик?
— А почему вы решили, что он старик?
— Ваш герой представляется по пьесе совсем не молодым.
— Ну вы же читали перевод. Мы стали сверять английский текст с переводом, который существует, и выяснили, например, что настурции — это не настурции, а камелии, и продавец спичек не в куртке, а в балаклаве, а это меняет смысл. Вообще, Пинтер — одна из немногих переводных вещей, которые я играю. А я играю Чехова, Островского, Бабеля, Вампилова. Правда, есть «Безумная из Шайо»: там я как раз старик — грим такой стариковский, «мама родная не узнает». А здесь я как есть. И вообще это вещь не про старость и не про то, что молодость проходит, а скорее про желание определить пространство своего бытия. За моей спиной режиссер пишет: «Бытие есть. А не не есть».
— Это первая ваша встреча с Юрием Погребничко?
— Я по просьбе Юрия Николаевича ввелся в его спектакль «Три сестры». А мне интересно, что он делает, и я не смог себе в этом отказать. Он тогда сказал: «Давайте вы сыграете. Это будет вам интересно. Хотя... я же не знаю, зачем вы стали артистом». И в этот момент я задумался: действительно, зачем? Юрий Николаевич позволяет себе ставить такие вопросы. Я себя почувствовал студентом: когда ты приходишь с рюкзачком, берешь текст, вы его разбираете... и все это больше похоже на учебу. Я понимал, что моя аффективная память, как называет ее Юрий Николаевич, на этих репетициях возвращает меня к студенческому прошлому.
— Театр абсурда Пинтера впервые в вашей биографии?
— А я так и не разобрался — это абсурд или нет? Не помню, кто сказал: «Театр абсурда — это самый реалистический театр. Потому что наша жизнь весьма абсурдна». Я понимаю, что скорее это наши отношения с реальностью, как мы обозначаем наш мир или как нам его навязывают. Во всяком случае, наш спектакль не про абсурд.
— Сложно существовать актеру в таком абсурдном неабсурде?
— Мы до сих пор в процессе: что-то добавляем, не всегда довольны своим существованием, перестраиваемся. Знаете, мне сложно, когда мне скучно. Вот тогда я устаю. А когда интересно — а с Погребничко очень интересно, — время идет по-другому, кровь по-другому работает.
— И все-таки не совсем понятно: все поют «по тундре, по широкой дороге…». Как это понять? Это по приколу?
— Наверное, по приколу. Наверное, так мы возвращаем зрителей в нашу реальность. А может, и потому, что для меня эта песня — мое таганковское детство, и для Погребничко тоже, он же работал на Таганке. Такой вот привет в другое пространство и время.
