Андрей разменял полвека, но выглядит огурцом. Морщин с лупой не сыщешь, стиль — с иголочки. В повседневной жизни Бартенев не слишком выделяется из молодежной толпы стиляг. Джинсы, толстовка поверх рубашки, хипстерская кепка и тонкие очки.
Устраиваемся в его кабинете. Здесь скромно и аккуратно. Ничего лишнего. Журналы, картины, цветы.
— Каково быть Андреем Бартеневым?
— Если учесть, что их даже не два, а 15 существ в одном теле, то это довольно-таки любопытное приключение. Они «отжигают» — каждый по-своему, не дают мне ни минуты покоя.
— Когда они встречаются, о чем они разговаривают?
— Слава богу, не произошло такого, чтобы они все встретились. Они проявляются один за одним. Приходят по очереди и начинают меня третировать. Если бы они все вместе пришли, я бы, наверное, уже в желтом доме лежал. А так я справляюсь.
— Если бы вы встретились с самим собой на 20–30–40 лет моложе — с собой-ребенком, подростком… — какой бы совет вы себе дали?
— Я бы прошел мимо.
— Когда и по какому поводу вы в последний раз испытывали смущение?
— Меня, например, все время смущает, когда я на природе — на пляже, у реки, в лесу — вижу мусор, который люди бросают. Никак не могу этого понять. Не могу понять жестокое отношение к природе, к живым существам. Даже цветы жалко срывать: я их люблю, когда они в земле растут. И все, что связано с надругательством над нашей планетой, меня смущает сильно. Загрязнение воздуха, воды…
— Вы сами собираете мусор на пляже. Участвуете в каком-то экодвижении?
— Это мое собственное экодвижение: Андрей Бартенев собирает мусор. Хожу, собираю. Если у меня появляется возможность, всегда, выезжая на природу, надеваю перчатки и за час-два-три стараюсь максимально очистить ту зону, которую могу в шаговом порядке охватить.
— У вас имидж очень смелого художника. В чем вам не хватает смелости?
— Мне кажется, единственная моя репутация — моя смелость. Я даже не уверен, что у нее есть какая-то изобразительная составляющая. Смелость иногда берет на вооружение техники рисования, живописи, скульптуры, инсталляций, перформансов — и на этом заканчивается. Поэтому мне кажется, что в истории российского изобразительного искусства я останусь как смелый человек! И все.
— Самокритично. А в чем ее все же не хватает? На что бы вы не решились?
— Я бы никогда никого не убил, честное слово. И никогда не решусь рисовать какие-нибудь картины с расчлененкой, самоубийствами, со всем этим ужасом. Про войну я ничего не понимаю совершенно.
— Стиль «эмоционализм» вы придумали? (Эмоционализм, или ЭМО, — движение молодых художников, по мысли Бартенева, требующее максимального природного спокойствия, которое позволяет почувствовать пульс вечности. — М.М.)
— Нет, это ребята придумали — Дмитрий Семаков и Саша Захаров. Они меня и зовут, чтобы я примкнул к их движению. Но они такие профессионалы, трудолюбивые живописцы. А я со своим разгильдяйством, пофигистским образом жизни… У меня и живопись-то вся танцующая. У меня нет сосредоточенности, я слишком увлечен открытиями. Я как ученые, которые открыли рентгеновские лучи: все время облучаюсь своими открытиями и смотрю, к какому результату это облучение приведет.
— Каким было ваше последнее открытие?
— В следующем году будет сто лет с 1920 года — мне нравятся эти цифры: один, девять, два, ноль. Прямо застряли в голове. И я сейчас всю молодежь подталкиваю, чтобы они вместе со мной сделали выставку, посвященную столетию 1920 года, — посмотрим, что получится. Потом, очень активно занялся домашними цветами: за ними ухаживаю, и они в благодарность как сумасшедшие плодоносят и просят, чтобы я отсаживал постоянно их отростки. У меня цветов уже очень много. Я косточки от фруктов не выкидываю, я их в землю запихиваю. Плюнул в землю косточек восемь авокадо — они взяли и проросли!
— Я так помидорчик бросила в горшок — растет…
— У меня помидоры как сорняки — отовсюду лезут! Вычитал, что вот эти маленькие семечки помидора — такие энергетически емкие, что везде могут прорасти.
— У вас в квартире везде цветы, не пройти? Или отдельная оранжерея?
— Слава богу, на террасе. Но на зиму сейчас буду все переставлять обратно.
— Как выглядит ваш распорядок дня?
— Если утром есть время, то обычно начинаю с массажа, два с половиной часа. За это время просматриваю почту, отвечаю на звонки. Потом — галерея, открытия выставок, встречи с художниками, встречи с друзьями. Я редко выхожу на светские мероприятия, потому что у меня нет на это времени. Съездил в Петербург, где мне нужно было забрать свою выставку, которая приехала из Венеции. Встретился с друзьями, со студентами. Затем вернулся в Москву, сел в самолет и улетел на полтора месяца в Европу.
О времени и о себе
— Вернемся в самое начало. Северный Норильск, полярные ночи, коммунальная квартира… С чего для вас началось погружение в искусство?
— Я с трех лет начал ножницами резать все, что попадалось под руки, все превращал в коллажи. А потом к этому добавилась моя практика с пластилином — я стал все залепливать.
— Имидж, который у вас выработался со временем, тоже тогда зародился? Вы с самого детства любили интересно одеваться?
— Думаю, что да. Я помню истории, когда мама меня собирала в детский сад — а это происходило очень рано, кажется, в 5.30 утра. И я устраивал скандал: надену только рубашку в горох, и ни с какой клеткой ко мне подходить не надо!
— Клетка — это скучно?
— Горох выглядел намного привлекательнее.
— Побег из полярных ночей в солнечный Сочи — что это было? Поиск тепла, краски?
— У меня же был побег из Норильска через Краснодар, где я четыре года учился в Институте культуры на факультете театральной режиссуры. Окончил его с красным дипломом, и мне поступило предложение заняться режиссурой в Адлере. Я решил: почему бы нет? С 1987 по 1989 год жил в городе Сочи. Мне там нравилось, но однажды в мою жизнь пришло послание в виде Жанны Агузаровой.
— Как произошла эта судьбоносная встреча?
— Они после концерта отдыхали на лавочке у летнего театра, я с моей подругой Леной Шевцовой шел мимо, они нас увидели и говорят: «Как же тут такие красивые — и без охраны!» Нас прямо как электрическим током ударило! Мы сразу бросились к ним. Познакомились.
— Когда приехали в Москву, как начиналась ваша карьера?
— В Москве была совершенно другая атмосфера, фантастическое дружелюбие. Мои друзья посоветовали мне пойти на Малую Грузинскую, где была объявлена комиссия на групповую выставку. Мои графические листы выбрали. На открытии я познакомился с Петлюрой, Германом Виноградовым и другими московскими художниками. Я увидел, что все они одеваются на Тишинке, и тоже стал покупать там одежду 30–40-х годов. Скорость событий была невероятная!
— Какая разница между нынешним и тем временем?
— Огромная. Масштабная монетизация всего современного искусства — это самое страшное! «Кодекс» — как творить — еще не прописан, но он уже над всеми нависает. В 90-е было много оригинальных, самобытных гейзеров — художников, которые транслировали русскую философию. А сейчас все прозападное. Новое поколение — смышленые люди, выросшие в эпоху свободы коммуникаций, но они не способны на тот энтузиазм, который был у нас в 80-е и 90-е годы. Их прагматизм говорит, куда вкладывать энергию и талант. Если за два года нет результата, они не стали известными и их живопись не продается, то уходят из искусства.
— Вы говорите, что нужно продвигать отечественное искусство, а сами уезжаете в Европу. Чтобы его продвигать?
— Безусловно! Я там как российский художник.
— А вы ведь еще преподаете где-то в Европе?
— Сейчас уже нет, я оставил это дело. Времени нет.
— Большую часть времени отнимает галерея «Здесь на Таганке» или что-то еще?
— Да! К сожалению, Департамент культуры Москвы обращает мало внимания на мои инициативы. Там не с полной серьезностью относятся к тому, что я делаю. Наша галерея «Здесь на Таганке» — это некая станция спасения людей, которые все-таки решили заниматься изобразительным искусством. На выставке «Веселая карусель-2» вы увидите, что возраст наших художников — от 4 лет до 164.
— Серьезно?
— Ну конечно! (Смеется.) Тут есть привидения, которые тоже занимаются современным изобразительным искусством, и мы их показываем. Я стараюсь в таких групповых шоу соединять больших мастеров и начинающих художников.
— Кого из больших художников привлекаете?
— Например, звоню Церетели: «Зураб Константинович, мы делаем выставку — хотите участвовать? Буду счастлив». Он отвечает: «Конечно!» У нас много взрослых художников — например, Леонид Раков, которому уже за 80. И молодежь. Потому что мы молодежи показываем: ребята, вы можете и в 90 лет рисовать. У нашей галереи есть еще специфика. У нас очень большие окна. Наша галерея — часть городского ландшафта. Зритель идет по улице и заглядывает к нам. И наполняется искусством. У меня много идей, которые должны превратить районную галерею на Таганке в изобразительный центр. Но уши моего руководства глухи. У меня за стеной пять лет стоит брошенный банк. Как заниматься жизнеутверждающим искусством, если за стеной мусорка?
«Откладываю свою зарплату на содержание галереи»
— Насколько широк у вас круг молодых художников?
— У нас активный состав в галерее — 300 человек художников и фотографов. Керамика, скульптура, инсталляция, перформанс. По две групповые выставки в год — все расписано до января 2021 года. За пять лет моего кураторства декабрьская выставка — лишь второй проект, на который дали деньги.
— За чей счет искусство?
— Я могу вам показать этого спонсора — вот он, мой карман.
— Зарабатываете в Европе, приезжаете сюда и финансируете галерею?
— Я откладываю свою зарплату на содержание галереи и на помощь художникам. Иначе никак. Это связано с моей родиной, городом Норильском, где очень суровый климат, и ты с детства понимаешь цену радости. Стоимость света, цвета. И я всю жизнь занимаюсь созидательным искусством, которое все время говорит о том, что счастье возможно. И все мои художники такие же. Строить в Манеже за миллионы показательные симпозиумы и культурные форумы — это мы горазды. А прийти и помогать на районе… Я когда пришел в эту галерею — тут была советская система коммунального хозяйства. Сидели смотрительницы, которые своими телами закрывали проход. Я четыре года боролся, чтобы сделали ремонт, — сделали. Поставили картонные двери: пальцем ткнешь — они пробиваются насквозь.
— В других выставочных залах не лучше…
— Еще хуже! Но когда заработали мои инициативы — все изменилось. За два года приучили районную публику читать. Книжный магазин, Интернет есть — все нюансы комфорта изобразительной институции. Но я не могу купить бывший банк и подарить его государству. У меня просто нет пяти миллионов.
— Когда вы соглашаетесь на участие в разных шоу, то делаете это ради продвижения галереи и молодых художников?
— Конечно! Я всем говорю: «Если платите большие гонорары, спасибо, потому что вы в лице меня поддерживаете будущее российского современного искусства».
— На свадьбе Ксении Собчак вы ярко выступили. Это было коммерческое предприятие для вас?
— Нет, конечно. Мы же друзья.
— Вы так близко дружите?
— У меня есть надувная какашка. Я на ней плаваю в бассейне. Лежу, читаю биографию Сальвадора Дали — отрывок, когда он в замочную скважину подглядывал за своей женой, развлекавшейся с молодыми любовниками. Вдруг — звонок! Ксюша говорит: «Андрей, знаешь, мы с Константином пожениться собрались». Я очень удивился: как, уже?! Так быстро все меняется… И спрашивает, не хочу ли я стать свидетелем у нее на свадьбе. Я согласился, она пообещала мне прислать картинки со своими свадебными нарядами.
— Зачем было нужно 19 лиц?
— Ну, я лежал на надувном матрасе и понял: ответ подо мной. Надо уподобиться матрасу, на котором я лежу, к жизни относиться, как относился Сальвадор.
— А как шьется такой костюм?
— У меня есть портные, с которыми я работаю лет 18. Создаю эскизы, они делают. Замечательные руки, а еще примерки, очень много примерок…
— Что потом с ними?
— На склад.
— И много их?
— Очень. У меня три склада крупногабаритных, а еще три — малогабаритных.
— Вы используете костюмы по второму-третьему разу?
— Да, если есть замечательный повод, то, конечно, использую. К примеру, в 2015 году была моя ретроспективная выставка у Василия Церетели в ММСИ — и там показали, наверное, треть моих произведений.
— Прекрасная была выставка! Когда в Москве будет следующая большая выставка?
— Думаю, что никогда.
— Почему?
— Это говорит моя интуиция — она утверждает, что не будет. Наверное, когда мой прах развеют, тогда и будет. Нет никакой реальной силы, которая может это осуществить в России. Это даже не вопрос бюджета. У современного курса культуры другие приоритеты — уж точно не Бартенев с его эксцентризмом. Если бы я был в заблуждениях, то кричал: «Ой, скорее, сейчас с пекарней договорюсь! В пельменной сделаем выставку!»
— Представила выставку в пельменной — задымилась голова…
— Нужно возвращаться в андеграунд и идти в пельменные! В 89-м или 90-м году я делал перформанс в рамках проекта «Фруктовый покер» с группой «Бахыт-компот» — это было в столовой. Вот это живой пульс искусства возвращает. Ему нет места среди лоска.
— Каков ваш прогноз на будущее искусства?
— Если между тем, как сейчас наше руководство видит развитие современной культуры, и тем, как изобразительная культура на самом деле развивается, сохранится пропасть, то ничего хорошего дальше не будет. Останется только официальная культура. Все остальное вымрет. В 90-е зритель был массовым. Все бросились изучать свободу. Государство перестало прессовать. Сейчас — обратное: мы возвращаемся к началу 70-х годов. Все, кто мощно практиковал с 80-х и до 98-го года, были большими энтузиастами. Мы могли сделать любого своим соратником. Потому что мы чувствовали осуществляющуюся мечту!
