Перед «Грозой»
Созданию пьесы предшествовало путешествие Островского по Волге. В турне драматург отправился под патронатом морского министерства, которое организовало этнографическую экспедицию, чтобы изучить нравы и обычаи коренных жителей этих мест. Вот и гадают с тех пор, какой же город послужил прототипом мифического Калинова — заброшенного, унылого, с дикими порядками и невежественными обитателями. Называли Торжок, Тверь, а все чаще Кострому, откуда, по одной из версий, Островский и взял сюжет своего шедевра.
Уж больно схожи судьбы Катерины и Александры Клыковой — юной девушки, оставившей дом и бросившейся в Волгу. А все потому, что свекровь изводила ее, а муж никак тому не препятствовал. Наконец, приглянувшийся несчастной почтовый служащий покинул ее. Что тут делать? Только в омут. Впрочем, уже в двадцатом веке вскрылось, что трагедия Клыковой произошла месяцем позже триумфальной премьеры «Грозы».
«Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие! В мещанстве, сударь, вы ничего, кроме грубости да бедности нагольной, не увидите. И никогда нам, сударь, не выбиться из этой коры! Потому что честным трудом никогда не заработать нам больше насущного хлеба», — восклицает персонаж пьесы Кулигин.
Не хочется верить, что слова его очень современны, во многом своей актуальности они не потеряли. Характерно, что жалобы эти обращены к европейски образованному Борису, для которого тамошняя действительность не является особым откровением, его больше волнует гонорар, обещанный дядей с говорящей фамилией Дикой. Чувства к Катерине отходят на второй план, и понять ее душевные страдания герой при всем своем благородстве не в силах.
Быть может, и сам Островский осознавал, что так до конца и не постиг истинные переживания возлюбленной, актрисы Любови Косицкой. Именно она, по утвердившейся версии, и стала настоящим прообразом Катерины и, надо думать, многих других героинь его пьес. Ведь несчастная девушка из города Калинова очень похожа на служительницу Мельпомены. В ней причудливо сочетаются тяга к языческой свободе, воплощенная в особом восприятии природы, слиться с которой она отчаянно стремится, чувствуя себя птицей в клетке, и в то же время невероятная покорность и смирение, благоговение перед детскими воспоминаниями, когда с матерью они посещали церковь. В этой противоречивости и двойственности, так свойственной актерской профессии, и состоит предопределенность будущей трагедии Катерины. Как тут не процитировать стихотворение Бориса Пастернака «Гамлет»: «Но продуман распорядок действий. /И неотвратим конец пути. /Я один, все тонет в фарисействе./ Жизнь прожить — не поле перейти».
Интересно, что решение героини Островского свести счеты с жизнью вызвало настоящий скандал среди прогрессивных критиков. Два наиболее модных в ту пору журнальных трибуна — Николай Добролюбов и Дмитрий Писарев — совсем по-разному оценили поступок Катерины. Добролюбов назвал ее «лучом света в темном царстве», утверждая в своей одноименной рецензии, что пойти на самоубийство девушку заставило нежелание мириться с окружающим самодурством. «Она не хочет пользоваться жалким прозябаньем, которое ей дают в обмен за ее живую душу», — пишет Добролюбов. Его коллега из демократического лагеря Писарев придерживался прямо противоположной точки зрения и видел в Катерине слабую натуру, вполне заурядную и мало чем отличную от того невежественного мира, в котором она существует. В итоге героиня «разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой», — заключает Писарев, иронически именуя Катерину «русской Офелией». Тем самым намекая на вторичность этого образа по отношению к шекспировской героине, а следовательно, и на посредственность самой драмы Островского.
К счастью, точку зрения Писарева разделяли немногие. Тому свидетельство крайне лестные отзывы о «Грозе» великого русского писателя Ивана Гончарова. Автор «Обломова» выступил цензором пьесы и с радостью пропустил ее в печать, отметив, что «подобного произведения, как драмы, в нашей литературе не было». Гончаров видел в пьесе выразительные характеры и поразительную смелость их воплощения. «Увлечение нервной, страстной женщины и борьба с долгом, падение, раскаяние и тяжкое искупление вины — все это исполнено живейшего драматического интереса и введено с необычайным искусством и знанием сердца», — восхищался писатель.
«Все лучшие произведения мои писаны мною для какого-нибудь сильного таланта и под влиянием этого таланта»
«Гроза» получила восторженные отзывы критиков, особо отметивших игру Любови Никулиной-Косицкой, исполнившей роль Катерины. Однако мало кто знает, что роль эту ей подарил сам Островский. Драматург был влюблен в талантливую актрису, а она отвечала ему взаимностью.
Судьба Любови Косицкой была немногим радужнее участи ее героини. Будущая актриса родилась в семье крепостных крестьян и юность провела в Нижегородской губернии. Первые годы жизни запомнились ей нескончаемым насилием, которое учинял барин. Вырваться из оков рабства помог театр. Большой любительницей этого искусства была купчиха Долганова, горничной у которой и служила будущая актриса, принимая участие во многих домашних спектаклях. Тогда ее семья только выкупилась на волю. Правда, сначала Люба пробовала себя как оперная певица и, надо сказать, делала в этом направлении большие успехи, покоряя своим проникновенным и выразительным голосом. Однако Косицкая получила предложение учиться именно в театральной школе. По ее окончании она попала в Малый театр. Здесь и взошла звезда этой удивительной актрисы, не очароваться талантом которой просто не мог такой ценитель красоты, как Александр Островский. Очарование оказалось настолько сильным, что когда актриса написала драматургу трогательное письмо, где жаловалась на отсутствие достойных ролей и просила его написать для нее пьесу, то Островский вскоре начал работать над своей самой знаменитой драмой «Гроза».
К тому моменту и драматург, и актриса были несвободны. Косицкая вышла замуж за коллегу по сцене Никулина, а Александр Николаевич состоял в гражданском браке с мещанкой Агафьей Ивановной. Впрочем, семейное положение никак не влияло на нежные чувства, которые пара питала друг к другу. «Гроза» стала отнюдь не первым спектаклем по произведению Островского, в котором играла Любовь Павловна. Все началось с комедии «Не в свои сани не садись». Ее премьера в 1853 году стала настоящим событием в театральной жизни Москвы. Роль Дуни Русаковой, милой и наивной девушки, безумно полюбившей благородного офицера, но горько разочаровавшейся в своем выборе и вернувшейся к простому купцу Ване Бородкину, как нельзя лучше подходила Косицкой. Ее так и воспринимали: принципиальной, сильной, но при этом страстно увлекающейся натурой.
Роман с Островским вспыхнул после постановки другой его комедии — «Бедность не порок». В ней актриса исполнила роль молодой вдовы Анны Ивановны. Драматург уже не мог скрывать эмоций и даже сватался к ней, но, в отличие от своей героини, Косицкая вдовой не была и от мужа, пусть и не самого лучшего, уходить не пожелала. Да и Островский остался формально верен скромной и домашней Агафье. Однако просто разорвать отношения они не могли, хоть и понимали, что тайный союз неминуемо закончится грозою. Любовь Павловна, слава богу, в Волгу не бросилась, но судьба отмерила ей всего сорок один год. В жизни Островского, напротив, наступит тихая семейная радость. Через год после кончины Косицкой он обвенчается с Марией Бахметьевой, которая родит ему шестерых детей.
Евгения Крегжде: «Мне нравится, как Островский не щадит своих персонажей»
За сто шестьдесят лет примерить на себя роль Катерины решалось множество выдающихся актрис: от Веры Пашенной до Чулпан Хаматовой. Одним из самых ярких воплощений главной героини Островского стала Евгения Крегжде, исполнившая жертву «темного царства» на сцене театра Вахтангова. Постановка Уланбека Баялиева «Гроза», премьера которой состоялась в 2016 году, получила благосклонные отзывы критиков, особо отметивших оригинальность режиссерского подхода и переосмысление привычных трактовок персонажей драмы.
«Безусловная удача молодого режиссера состоит в том, что драму Островского он не свел к конфликту поколений или к одному любовному треугольнику. У Уланбека Баялиева в центре внимания не только он и работающий на него ансамбль, а каждый персонаж выписан, имеет свой характер, и как результат — мощное полотно, где у каждого своя драма, сложенная в общую, — писала наша газета об этой постановке «Грозы», добавляя: — Замечательная игра Евгении Крегжде: никакой обреченности в ее героине — напротив, красота и легкость, даже борьба между желанием и грехом не подчеркнута излишним трагизмом».
Как же сохранить такую утонченность, когда одолевают и мучают внутренние переживания? О том, как сама Евгения Крегжде воспринимает свою героиню, она рассказала корреспонденту «МК».
— Насколько сложно сегодня играть Катерину?
— Сложнее, пожалуй, играть Татьяну в Онегине, потому что ее финальный монолог звучит сегодня как анахронизм или мечта о былом, уже недостижимом. Катерина, на мой взгляд, ближе, ощутимее для нынешнего человека. Она совершает ошибки, поступается семейными ценностями, и вообще, эту пьесу можно было бы счесть за бытовую драму, если бы не личность самой Катерины, ее способность ставить перед собой по сути гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?..» Что первичней: инстинктивная любовь или совесть?
— Отношение к образу Катерины у критиков было разное: Добролюбов видел в ней «луч света в темном царстве», а Писарев — слабую и посредственную натуру. А какая Катерина для Вас?
— Правда всегда где-то посередине. Моя работа заключается в исследовании жизни человеческого духа, поэтому в первую очередь я искала человека, способного чувствовать, осознавать то, что с ним происходит, принимать решения и, что немаловажно, нести ответственность за свои поступки. Я не защищала ее и не осуждала, предпочитаю быть Вергилием, идти рядом и позволять герою быть собой, поэтому Катерина мечется, врет самой себе, испытывает наслаждение от этого, ненавидит себя за это, задается вопросами о совести, отдается чувствам, страданиям, самому движению жизни. Она существует в моменте. Она честна в этом. Именно поэтому она становится доступной зрителю. Каждый в зале сталкивался с проблематикой, которую решает для себя Катя.
— Кажется, что времена «темного царства» прошли, но «Грозу» продолжают ставить. В чем причина?
— Да? Как интересно! А они прошли? Мне кажется, эти времена цветут и пахнут и именно в этом главная причина живучести этой пьесы. Меняются правители, религии, отменяется рабство, совершаются революции — все это числительное, знаменатель же остается неизменным: как не было, так и нет уважения к конкретному человеку, к его жизни. Ну и потом, не стоит забывать, что семья — это маленькое государство, мини-модель того, что происходит в стране.
— Какую главную задачу поставил перед вами режиссер спектакля?
— Ответить на вопрос, что такое свобода. Где она живет? Когда заканчивается? Она вообще есть? В своих исканиях, как ни странно, я постоянно обращалась к Раскольникову: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Катерина совершает самоубийство в конце, церковь осуждает подобное, называя грехом. Мне же кажется, что этот поступок говорит об осознанном, свободном выборе человека. В противном случае она стала бы второй Кабанихой — уверена, она понимала это. А вообще, в этой пьесе есть персонаж — предтеча образов Достоевского, и это Тихон. Всегда, слушая его финальный монолог, поражаюсь этому.
— Что для вас самое ценное в драматургии Островского?
— Мне нравится, как он не щадит своих персонажей. Провоцирует их идти до конца в своих желаниях, исканиях, потребностях, будь то любовь или деньги. Сам же, иронично улыбаясь, посматривает за происходящим из-за угла... Иногда плачет, наверное, но с какой-то светлой тоской, любя человека за его стремления, пусть и ошибочные.
Борис Любимов: «Островский неизживаем с русской сцены»
Смело можно утверждать, что именно после «Грозы» за драматургом навсегда закрепилось звание отца национального театра, который тот же Гончаров назвал «театром Островского». Всего же Островский написал почти пятьдесят пьес, подавляющее большинство которых свой сценический путь начинали с Малого театра, а позже игрались по всей стране, да и по всему миру. О самых знаковых постановках Островского и о феномене этого драматурга корреспонденту «МК» рассказал ректор Щепкинского училища, историк театра Борис Любимов.
— Мы сейчас находимся в Щепкинском училище. Островский ведь здесь разрабатывал программу обучения будущих артистов?
— Я вам больше скажу. В последние годы жизни он был фактически главой всех московских императорских театров, и его кабинет находился в этом здании, где-то наискосок от моего нынешнего.
— Тут же рядом Малый театр, в котором Островский впервые поставил почти все свои пьесы. Как у них сложилась такая любовь?
— Когда творил Островский, была монополия императорских театров. В Москве существовал один драматический театр — Малый, а в Петербурге — Александринский. Может быть, если бы указ об отмене этой монополии, который издал Александр III, вышел раньше, то существовала бы конкуренция. Хотя в самые последние годы драматург застал открытие театра Корша. С другой стороны, Островский, быть может, впервые в истории русской литературы стал не просто великим драматургом, но и великим писателем...
— А как же Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь — они ведь тоже пьесы писали?
— Конечно, но они не становились фактом истории театра, или это происходило уже после смерти их авторов. Как в случае с «Маскарадом» Лермонтова, пушкинскими пьесами или комедией Грибоедова «Горе от ума», публикацию которой он так и не увидел. Хотя, безусловно, именно это произведение стало первым явлением в истории русской литературы и драматургии, потом гоголевский «Ревизор». Но если есть одна или две пьесы, это еще не формирует труппу, репертуар. Посмотрите афишу Малого и Александринского театров 1830-х годов. Кроме «Горе от ума» и «Ревизора» идут переводные пьесы великого Шекспира, Мольера, Бомарше, а все остальное — посредственная репертуарная драматургия. Нужен был свой Шекспир и Мольер, драматург, у которого есть сорок пьес, формирующих сознание актеров.
— Островский был именно таким автором?
— Безусловно. Он пишет для актеров своего времени, в которых влюбляется, и конечно, для своего зрителя, людей, живших в конце 1840-х — 1880-х годах девятнадцатого столетия. Островский не видит Кавказ, Сибирь, но знает хорошо Москву, Петербург и среднюю Россию, которую и изображает. Островский обладал невероятным сценическим даром, вот почему даже после его пьесы никуда не ушли. Наступает двадцатый век, и оказывается, что и художественному театру Станиславского и режиссерскому театру Мейерхольда нужны и «Снегурочка», и «На всякого мудреца довольно простоты», и «Гроза» — один из самых интересных спектаклей Мейерхольда, поставленный перед самой Февральской революцией. В 1924 году он же делает одну из своих самых экстравагантных постановок «Лес», а Станиславский, возможно, в полемике с ним, ставит в 1926 году спектакль «Горячее сердце».
— Такая своеобразная борьба двух великих режиссеров за «своего» Островского?
— В каком-то смысле. В постановке «Грозы» Мейерхольд идет не от идеи Добролюбова о «луче света в темном царстве», а вместе с художником Головиным создает такую красоту жизни в приволжском городе, что возникает вопрос: как можно в этой красоте так ужасно жить? Здесь акцент делается не на «темном царстве», а на «луче света», который по божественному промыслу создан. Это сделано ненавязчиво, не поперек текста Островского, а изнутри. В то же время «Лес» Мейерхольду нужен был, чтобы не только поднять на дыбы все традиции русского театра, но и осмеять помещиков и духовенство, которое не присутствует в пьесе Островского, но режиссеру хотелось немножко покощунствовать в середине 1920-х. Станиславскому же в «Горячем сердце» важнее, с одной стороны, показать красоту горячих сердец, которые бьются в пьесе, а с другой — представить такую масленичную, праздничную Русь, в духе карнавальности Рабле. Заложено ли это в пьесе Островского? Безусловно. Но то, что это было поднято до таких масштабов, — идея Станиславского. Таким образом, оказалось, что Мейерхольду нужен «Лес», чтобы оттолкнуться от прошлого страны, от прошлого театра; а Станиславский желает протянуть руку сегодняшнему времени через Островского.
— Вообще, в ХХ веке Островский чуть ли не самый востребованный драматург на русской сцене.
— Островский неизживаем с русской сцены, какое бы ни было время. В самом начале 1950-х годов, когда заканчивается сталинская эпоха, ее рубежом становится спектакль мейерхольдовца Николая Павловича Охлопкова «Гроза». Не могу забыть, как молодая тогда актриса Евгения Козырева бежала по сцене перед трагическим финалом. Позже Островский отходит несколько на второй план. Новые театры и режиссеры его не жалуют. Ефремов, по-моему, ни разу не поставил Островского, Эфрос тоже. В «Современнике» очень долго не играли «Грозу» до современного спектакля с Чулпан Хаматовой. Однако Товстоногову Островский нужен, Любимов создает «Бенефис», а Марк Захаров в самый разгар перестройки ставит пьесу «Мудрец». Когда же случается очередная революция 1990-х годов и Малый театр отмечает 170-летие Островского, Фоменко в 1993 году ставит «Волки и овцы», а потом в Театре Вахтангова идет «Без вины виноватые» с Юлией Борисовой, Юрием Яковлевым, Людмилой Максаковой, Евгением Князевым, Вячеславом Шалевичем. Это один из его шедевров. Приходит следующее поколение, и Сергей Женовач, когда он еще работал худруком Театра на Малой Бронной, ставит «Пучину» и «Правда хорошо, а счастье лучше» в Малом театре, который идет уже семнадцатый год. Этот спектакль получил государственные премии, «Золотую маску».
— Чем же так притягателен Островский?
— Мне кажется, что своими разными гранями Островский обращается к каждой эпохе и поколению. В его драматургии, конечно, заметно отношение к героям и видно, кто негодяй, а кто хороший человек, но у него есть не то чтобы сочувствие к плохим людям, но он показывает их объем. Можем ли мы сказать, что в «Горячем сердце» Градобоев заведомо негодяй и мерзавец? Он смеется над Матреной и Наркисом, но Островский дает такой образ, в котором актерам не тесно. Он был чрезвычайно актерским и режиссерским драматургом, не зная, что такое режиссура в понимании последних ста лет, и очень зрительским, открытым ко всем возрастам. Кроме того, Островский обладал уникальным чутьем. Возьмите хотя бы его пьесу «Бешеные деньги».
— Ее же великолепно поставил Андрей Миронов в Театре сатиры?
— А до этого еще был спектакль Леонида Варпаховского по этой комедии в Малом театре. «Бешеные деньги» — пьеса, которая передается из поколения в поколение. Постановка же Андрея Миронова 1981 года идет до сих пор! Понимаете, когда мы смотрели «Бешеные деньги» в конце 1960-х — в начале 1980-х годов, бешеных денег не было ни у кого. Мы понимали это так же абстрактно, как воспринимаем страсти шекспировских героев или Эдипа и Антигоны. Да и Островский только предчувствовал наступление капитализма в России, который развился в конце XIX — начале XX века, а пьеса живет во многих театрах.
— Однако трактовки драм и комедий Островского постоянно меняются.
— Так было не всегда. При жизни и еще через несколько лет после смерти Островского людям не приходилось думать о какой-либо трактовке его пьес, потому что вокруг были те же самые Телятьевы, Глумовы и так далее. Восприятие образов шло от актеров, а они знали всех этих персонажей. Не было нужды что-либо присочинять. Изменение трактовок пьес Островского началось с приходом в театр режиссера — человека, который интерпретирует не отдельную роль, а пьесу в целом. Композиция целого идет уже не от отдельных индивидуальностей — а раньше было именно так, гениальный оркестр без дирижера, — а от замысла режиссера, который меняет какие-то акценты. Например, я вспоминаю, быть может, не очень удачный спектакль Любимова «Бенефис», который состоял из разных произведений Островского. В том числе из «Грозы». Алла Демидова замечательно играла нетипичную Кабаниху — умную, тонкую, строгую, и поди с ней поспорь, у нее своя правда, своя логика. Я наблюдал, как Женовач репетировал «Правда хорошо, а счастье лучше», и для него важно было показать праздничность, яблочность, карнавальность. В нем билась тогда эта стихия.
— Вы упомянули, что раньше как такового режиссера в театре не было; а насколько сам Островский участвовал в постановке своих пьес?
— Еще как участвовал! Островский общался с актерами и давал им советы, вплоть до того, из какой кулисы выходить. Тем более когда его авторитет вырос до степени первого драматурга своего времени и ежегодного поставщика двух-трех пьес для театров Москвы и Петербурга. Ведь он лучше знает своих героев, он даже видит, как они одеты, когда сочиняет. Больше всего Островскому было важно совпадение его замысла с воплощенными характерами персонажей. Иногда он даже принимал участие в распределении пьес. Например, протежировал актера Бурдина и старался его везде протолкнуть, хотя актер был не Бог весть какого дарования.
— Известно ведь, что у него даже был роман с актрисой Никулиной-Косицкой, которая играла Катерину в первой постановке «Грозы», но она тогда не решилась покинуть мужа…
— Не забывайте, что «Гроза» написана в 1859 году, почти за двадцать лет до «Анны Карениной», и уход от венчанного мужа — это серьезное событие вплоть до начала двадцатого века. Островский же был человеком устоев.
— Иной раз кажется, что драматург изображает себя в образе Бориса. Такого европейски образованного человека, который выглядит чужим в этом захолустном волжском городке. Фантазирую?
— Островский был достаточно замкнутым человеком. Можно сравнить переписку Островского с перепиской Достоевского. У последнего там можно найти любовные истории и переживания, связанные со смертью детей, финансовые трудности. Островский в письмах очень закрыт. В нем не было исповедальности. Так что сказать, что Островский — это Борис, думаю, нельзя. В отличие от Достоевского и Толстого, в чьих героях можно угадать черты их родственников и отчасти самих авторов, Островский в этом смысле более объективен. Однако он не холоден, а глубоко понимает страсти и характер других людей, и сам не чужд этим страстям, но себя нараспашку не открывает.
— А какая пьеса Островского, на ваш взгляд, недостаточно оценена театральными режиссерами?
— Знаете, я бы очень хотел, чтобы на сцену вернулась, быть может, не лучшая пьеса Островского «Комик семнадцатого столетия». Дело в том, что ее он написал в 1872 году специально к двухсотлетнему юбилею первого в России спектакля, который прошел 27 октября 1672 года в царствование царя Алексея Михайловича и в год рождения Петра I, то есть задолго до появления театра Федора Волкова. Мы обычно любим удлинять историю театра, а сейчас почему-то укорачиваем. Так что почему бы Москве в 2022 году не отметить триста пятьдесят лет первого спектакля в России, а какому-нибудь театру не поставить пьесу «Комик семнадцатого столетия», начисто забытую.
