Это было чудо какое-то, обыкновенное чудо — спектакли и фильмы Захарова в брежневские, андроповские, черненковские годы. Годы, когда, кажется, мухи дохли от уныния, от жалости к самим себе, — что же говорить про людей… Когда на любой намек, только привидевшийся товарищам «оттуда», следовала одна реакция: резать к чертовой матери! И это в лучшем случае. Могли просто положить кино на полку и забыть там навсегда, могли пленку размагнитить, сжечь. Могли дать запрет на профессию, окунуть в нищету. Могли…
Только Захаров не мог себе позволить страх. 70-е, первая половина 80-х — время одиночек. Кто-то их называл непугаными идиотами — пусть. Хочешь быть свободным — будь им.
Надо только быть хитрее их, умнее их. Захаров играл с ними в сказку. «А что?! — делал он большие глаза, будто удивляясь самому себе. — Выдумка все это, игра — такая чудная игра! Не берите в голову, не принимайте близко к сердцу, сказки все это, для детей…»
Он шел мимо них, как бы не обращая внимания, — и снимал, ставил про них. И про нас.
Он играл в жизнь, как в рулетку. Мог на полном ходу, на бешеной скорости, перескочить из одной машины в другую. Мог с лучшими друзьями — Ширвиндтом и Мироновым — припереться на ленинградский день рождения к Нине Ургант, под лестницей снять, стащить с себя всю одежду и предстать перед именинницей в абсолютном неглиже. Он придумывал себе эту жизнь, делал из нее маскарад, буффонаду, цирк. Какой там застой!..
Захаров шел за флажки, поверх барьеров. Так он стал нашим поводырем в этом безумном, безумном, безумном мире. Мы, слепые котята, доверились ему полностью. Мы считывали, разбирали его почерк полностью, до капельки, до буквы. Даже если чего-то не понимали, то чувствовали обязательно. А он вместе со своими ближайшими мудрецами-сказочниками Шварцем и Гориным учил нас, неразумных. Чему? Любви, верности и свободе.
Он, Захаров, воспитывал нас, вел нас, а мы приняли его, поклонялись и повиновались. И мы знали точно, что есть оно, 32 мая, и что Мюнхгаузен — самый честный человек, и что Медведь тоже может стать человеком, потому что — Любовь…
«Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана»… «Вот лозунг мой — и Солнца!» — казалось бы, по-маяковски мог воскликнуть Захаров, но никогда себе этого не позволял. Он был тихим пастырем, некрикливым, — он дело делал.
Последний свой яркий перформанс произвел, когда сжег партбилет. А последний его фильм назывался «Убить дракона». Шел 1988 год, мы все тогда ходили ошарашенные перестройкой, очарованные, а он… А он тогда уже все понял. «Люди? Дай им свободу — они перережут, передушат друг друга. Они не знают, что такое свобода». «Народ? Это хуже народа. Это лучшие люди города». «Зима будет долгой…»
Он перестал быть романтиком и стал философом — очень грустным философом. Он сказал нам, что Дракон — не в Брежневе, не в Андропове, не в Горбачеве, Ельцине или Путине, не в КПСС или в «Единой России»… Дракон — в тебе и во мне. Неубиваем и, может быть, даже вечен. И только, как Чехов, по капле, по капле…
…После крушения драконовского СССР ушел в небытие любимый Захаровым эзопов язык. Все стало можно говорить в лоб, прямым текстом, время «между строк» приказало долго жить. Этот новый мир, к которому так стремился, Захаров не принимал, эту «прекрасную Россию будущего» не чувствовал так, как того монстра под названием Советский Союз, где жил и творил. Но он понимал, что это прогресс, что это все равно лучше, чем было, а «зима будет долгой».
Вот поэтому он — философ, мудрец — не бросался камнями в новую власть, не ругал ее на чем свет стоит. Особо не сближался с ней, но и не отдалялся, уважал. Шел на компромиссы.
Сменил кожу? Нет, что вы, это был все тот же Захаров Марк Анатольевич, но в новых исторических условиях. Человек, делавший мир лучше. И нас вместе с ним.
