«Мы никогда не называли Лешу козлом»
— Александр Георгиевич, вас можно назвать мастером слова?
— Ой, ну это определяется художественной комиссией, худсоветом Москонцерта в старые времена. В 70-е годы, когда я был актером Театра на Таганке, в ЦДРИ проходил худсовет детского отдела Москонцерта. Тогда мастерам слова нужно было работать по Закушняку: у театральных актеров был Станиславский, а у мастеров слова был Закушняк. Главный посыл, установка была, что чтец не переживает «здесь и сейчас» по Станиславскому, то есть он когда-то это пережил, а теперь силой слова вызывает в зрителе эти ощущения, сам же он должен оставаться нейтральным.
В то время я сдавал программу, которую придумал Розовский, читал стихи Есенина «Путь поэта» и рассказ Горького «Рождение человека» — замечательный рассказ, где главный герой помогает женщине рожать.
Это ранний Горький еще, символический. С успехом я его уже читал в Литературном музее, но вот здесь на худсовете вдруг встал член жюри и сказал: «Вы знаете, должен сделать замечание: все-таки это не по нашим правилам. Когда вот этот актер с Таганки стал здесь перед нами рожать, это не по Закушняку». Рядом сидели две стенографистки, которые писали протокол. Они поднимают голову: «А нам понравилось!» Тогда, в 1975-м, у меня программу не приняли.
Там же, я помню, Калягин читал Рабле, но и его зарубили. Но вот шли годы, все поменялось, и сейчас я уже читаю по Станиславскому и Довлатова, и Гоголя, и Зощенко, хотя уже по нынешним временам вместо Станиславского выходит такой Кастеллуччи.
— Но вы, работая со словом, знаете, что словом можно сделать что угодно с человеком. Можно убить, можно вознести. У вас были моменты, когда вы именно так действовали словом?
- В начале 80-х у нас была программа «С музыкой вокруг смеха». Успех был колоссальный. Там были все участники передачи «Вокруг смеха»: и Карцев с Ильченко, и Жванецкий, и Клара Новикова, и Ефим Шифрин, Александр Иванов вел, конечно. Когда уже на втором часу всей программы я читал Гоголя и три тысячи народу на одну секунду прерывали дыхание, замолкали… Вот это великая пауза.
Я ощущал такое удовольствие, что, как правило, после таких концертов отказывался от такси и шел пешком домой. Пройтись надо было, потому что это такой сильный эмоциональный энергетический удар. Но в остальном я продумывал, какая будет реакция. На некоторых митингах выступал, там читал Кирсанова, Довлатова, «Жить не по лжи» Солженицына, но я знал, куда иду.
— Вы сказали «Вокруг смеха». Я был еще ребенком, но хорошо помню этого вашего «козла на саксе». Вот тогда вас узнала вся страна.
— Это совершенно удивительный случай. В Доме литераторов готовился отчетный вечер Арбузовской студии молодых 40-летних драматургов, а мы сидели на кухне у Розовского и Славкин сказал: «Ну неужели будут тривиально читать?» И вдруг возникла идея сделать монолог по мотивам пьесы. Я объединил разные куски, туда вставил какие-то свои песни, воспоминания из своего «бродвейского» прошлого.
— То есть вы были стилягой в свое время? Вас гоняли дружинники, комсомольцы?
— Обязательно, это надо было быть стилягой! Мы с Лешей Козловым познакомились еще в кафе «Молодежное», где проходили его концерты. И Козлов мне сказал, что быть стилягой в 60-м году не так страшно, как в 56-м, когда у него были все неприятности. Меня только обманывали, продавая пластинки на ребрах. Конечно, когда ты в подворотне покупал пластинку, а потом домой приходил, а там уже ш-ш-ш-ш или нецензурные выражения, это обидно.
— Но тогда я не понимал: что за козел на саксе, такой замечательный обаятельный козел? И только потом понял, что это тот самый Алексей Козлов.
— А мне всегда потом джазмены, мои старшие товарищи, говорили: «Ты что, мы никогда Лешу не называли козлом». Леша долгое время молчал, а потом именно так свою книжку назвал «Козел на саксе едет в Америку». Во как может случай повернуться!
— Кстати, а как сейчас Алексей Козлов себя чувствует, вы его не видели?
— Нет, не видел, дай Бог ему здоровья. Но главное, что его клуб очень престижный, это так важно.
— Скажите, верите ли вы в приметы? Ведь вы столько раз в молодости играли смерть и Кощея Бессмертного.
- Но все-таки я еще играл и командира подводной лодки, и пожилого героя-любовника. Ну да, Кощей, а текст-то был Эдуарда Успенского, писателя-сатирика, с которым мы были знакомы.
В «Мастере и Маргарите» я сыграл дважды: у Бортко — Азазелло, у Кары — Коровьева. А самое потрясающее, что предложение от Бортко я получил на Патриарших прудах совершенно случайно. Я живу рядом, пришел туда с родными гулять, и надо же, что в этот час из Питера в Москву приехали Бортко с оператором и художником выбирать точки для съемок.
И мы так прошлись рядышком, потом он ко мне подошел: «Ты меня не знаешь, я тебя знаю. Меня зовут Бортко, ты снимался у Кары, будешь у меня Азазелло? Но без прыжков и ужимок».
У меня было всего две сцены в фильме, но я все время стоял за спиной у Воланда, которого играл Басилашвили. Как он был готов каждый раз! Вот Бортко говорил Басилашвили: «Подождите, надо играть не 12-й кадр, а 42-й». «Одну минуту», — просил Басилашвили, отходил в сторону, собирался, и снова звучал этот великий текст. Ну что вы, потрясающе!
А Кара, между прочим, разрешал иметь текст на площадке, и я стоял с книгой и подсказывал Гафту.
— Так у кого было интереснее сниматься — у Кары или у Бортко?
- Мне-то было большим удовольствием сыграть у Кары, в этой манере, ведь мой любимый жанр — трагифарс, я же вахтанговский актер. Коровьев — это моя любимая роль.
А еще я горжусь фильмом Бланка «Карьера Артура Уи», где я был с белым лицом, театральным гримом. Вот мне хочется предложить коллегам: «Сыграйте и Коровьева, и «Карьеру Артура Уи», а потом командира подводной лодки, прообраз Маринеско». Просто на улице однажды летом ко мне подошел человек: «Вы играли командира подводной лодки в отставке?» (тогда фамилию Маринеско нельзя было произносить). Я говорю: «Да». — «Спасибо». И пожал руку. Это дорогого стоит, понимаете?
— К сожалению, «Мастер и Маргарита» Кары так и не вышел на экраны в полном виде. Это просто булгаковщина какая-то!
— Сначала было 6 серий, потом 4, в результате осталось только 2 часа. А снимали в 1994–1995-м. И вот в 2005-м в «Крокус-Сити» премьера. Я зову своего врача, специалиста по моим коленкам. Я там в фильме с полу прямо на стол прыгал сразу. Он выходит, говорит: «Саша, ну я же видел твой рентген. Как тебе это удалось?» «Ну, это же было много лет назад», — отвечаю я ему.
— Я видел фильм Кары, и знаете, что меня там больше всего поразило? Количество голых женщин.
— Да-а! Там мы снимали натуральных женщин, обнаженных, а вот Бортко пользовался уже компьютерами. Ой, компьютеры заполонили теперь все.
«Вы такой кровожадный, Александр Георгиевич!»
— А вот еще по поводу смерти. Знаете, когда я первый раз мальчишкой посмотрел «Рожденная революцией», то ваш лже-Санько мне по ночам снился. Это был очень страшный сон.
— И потом со мной в театре Вахтангова капельдинерши, наверное, месяц не разговаривали: «Вы такой кровожадный, Александр Георгиевич, такой кровожадный».
— Горький говорил, что всем хорошим в себе он обязан книге. Вы тоже, но, перефразируя, вы можете сказать, что всем хорошим в себе еще обязаны КВНу?
- Всем хорошим я обязан физтеху прежде всего, МФТИ и, конечно же, команде КВН Физтеха, в которой были молодые мои старшие товарищи, аспиранты, шестикурсники. И там знаменитый квартет МГУ, с которым я потом много концертировал, читал стихи, а они пели Окуджаву, Кима, Клячкина. Если бы не закрыли КВН… Там же случилась целая история — это домасляковский период. Прямые передачи в эфир шли, не забывайте.
Ко мне подошел Альберт Аксельрод, ведущий (а мы тогда одно очко проиграли киевлянам), сказал, что в редакции разногласия, мы на полгода КВН останавливаем, а вы, молодой человек, приходите к нам в эстрадную студию МГУ «Наш дом» осенью. И вот с 1964 года я считаю, что продаюсь за деньги.
Потом в 69-м году закрыли наш студенческий театр, в парткоме МГУ была такая формулировка: «В Чехословакии все со студенческих театров начиналось». Я вынужден был решать, кем быть дальше — физиком или лириком (а я уже старшим инженером работал), но Юрий Петрович Любимов, который нас знал прекрасно, сказал: «Ну пусть приходит ко мне». Я пришел, на худсовете прочитал Салтыкова-Щедрина, Сашу Черного. Вначале попал в группу пантомимы, а потом в основной состав.
С Золотухиным в очередь мы играли «Жизнь Галилея», а потом я помогал ему сниматься в «Бумбараше». Дальше я поступил в Щуку к Захаве. И вдруг дипломный спектакль «Игроки» Гоголя, а я играю Ихарева. Этот спектакль решили перенести на большую сцену театра Вахтангова, и я ушел туда — как на другую планету.
— Ну да, а там Ульянов, Гриценко, Яковлев…
— …Плотников, Осиев. Это была для меня академия, аспирантура. Они не столько преподавали, сколько можно было наблюдать за ними, как они готовятся. Ульянов говорил мне: «Сашка, все оставляй в предбаннике, на сцену никаких отношений своих с парткомом, месткомом не выноси».
— А вы сейчас КВН смотрите? Я, например, не могу, это какой-то прилизанный, сладенький юмор.
— Да, там все отрепетировано. Там видны формулы: что, как, кому. Это ток-шоу. Я вспоминаю нашу сценку, которую мы играли в студенческом театре, «Урок юмора» называлась. Мы там показывали номера, а учитель говорил: «Были же Свифт, Рабле, Гоголь, на Аристофана подавали в суд, Ювенала сослали из Рима в Египет, где он и скончался. Над чем вы смеетесь?» Это было все в 65-м году.
— Кстати, этот белогвардеец из «Бумбараша», которого вы сыграли, в чем-то ваш прообраз. Он же все запоминал, прямо как вы.
- Абсолютно! Рашеев, режиссер «Бумбараша», сказал Золотухину: «Валера, найди хорошего актера, который этого белогвардейца сыграет». А мы с Валерой сидели в одной гримерке. Он говорит: «У меня есть!» Он мне привез текст, но поехать на съемке при Любимове было практически невозможно, только в выходной день.
Мы утром приехали на поезде, нас с вокзала повезли в лес, где стояла вся декорация, я показывал Рашееву свои наработки, он тихонько со мной разговаривал, и мы все сняли за один день. Потом снова нас повезли на вокзал, сели в московский поезд, и Рашеев нам поставил по бутылке коньяка. Утром мы приехали прямо на репетицию к Юрию Петровичу.
— Вы сейчас можете повторить то, что в «Бумбараше» говорил ваш герой?
— Нет, дорогой мой. Я помню там слова другие. Ведь это же был единственный плохой поступок Бумбараша, он говорил: «Не в тебя я стреляю, а во вредное нашему делу донесение».
«Боже мой, 200 лет прошло, ничего не изменилось»
— Вы играете в спектаклях, снимаетесь в кино, но то, что вы читаете такую литературу и народ на вас ходит — это удивительно. Да вы просто просветитель!
— Вот вы попали в самую точку, первое слово «просветитель». Если эта площадка филармоническая, туда специальная публика приходит. Я стараюсь всегда проверять афишу, какими буквами как написано. Два года назад у меня было три сольных вечера в зале Чайковского. Я в договор вписал: «Афишу повесьте на этих колоннах во всю длину». «А у нас все продано», — мне говорят. «Нет, повесьте». И там метровыми буквами было написано: Зощенко, Платонов, Довлатов. Эти люди, грандиозные писатели, настрадавшиеся в свое время, им всем было по 50…
— А Довлатову и 50 не было.
— И вот я, человек старше них, читаю это 18-летним, зрители смеются, кричат «браво», понимаете, — это такое внутреннее огромное удовлетворение. Так же, как после чтения Гоголя приходят ко мне люди за кулисы: «Боже мой, 200 лет прошло, ничего не изменилось».
— Вы еще так читаете, что у этих 18-летних, наверное, возникает ощущение, что вы со многими великими на дружеской ноге. А вы же действительно многих знаете. Но хочу спросить: «С Довлатовым вы были знакомы?»
— Нет, к сожалению. Я знаком с его дочкой, с женой, я был на улице Довлатова в Нью-Йорке. Я знал кафе «Сайгон» в Питере, где он бывал.
— А с Бродским?
— Нет. Я ночью читал стенограмму суда над ним на папиросной бумаге. Это же все знакомо было до боли.
— Зато вы познакомились с Александром Исаевичем лично.
— А особенно с Натальей Дмитриевной. Мы переписывались с Александром Исаевичем, когда я делал инсценировку «Случай на станции Кочетовка», думал что-то сократить. Он как-то не хотел, потом написал: «Хорошо, сокращайте, но не дописывайте». Вчитываешься что в Платонова, что в Довлатова, буквы так стоят — не переставить. Я когда читаю Солженицына или Платонова, говорю публике: смотрите, как написано! О Платонове сказал Бродский, что это вершина, с которой некуда шагать. Так уже не пишут.
— Вы еще занимались озвучиванием фильмов и мультфильмов.
— Это озвучивание попало на то, что я уже, так мягко скажу, очень многое понимал в кино и на эстраде, все это было мне знакомо. Так же, как я попал к Герману в «Мой друг Иван Лапшин», когда все понимал в технологии кинопроизводства. У Германа была формула: играть, ничего не играя, как бы под хронику — это тоже театральная игра, все мы старались это сделать.
— Вы вообще германовский артист, безусловно.
— Герман был великий разрушитель стереотипов. Видел артиста и думал: а давай я ему другую роль предложу.
— И вот так Андрей Миронов появился в «Лапшине».
— Абсолютно! Вы не представляете, он там был тих как мышка. У него последняя сцена, где его убивали, а Герман для этого вызвал настоящего уголовника, чуть ли не из тюрьмы. Андрей потом приходит и мне на ухо шепчет: «У меня прямо так нервишки-то и заиграли».
— В «Рождественской истории» вы озвучивали жадину Скруджа, которого в оригинале играет Джим Керри. Вообще к жадным людям как вы относитесь?
— Были бы живы-здоровы, лишь бы не подавились.
— А помните у Окуджавы: «Дай жаждущим власти навластвоваться всласть».
— Только в конце он говорит: «Но не забудь про меня».
— В отличие от большинства ваших коллег вы еще гражданин, неравнодушный человек. Вы подписывали письма в защиту Сенцова, Олега Навального, Серебренникова, на митингах выступали. В советское время вы же диссидентом не были, да?
— Я был знаком со многими из них. А Физтех всегда отличался вольнодумством. У нас там была даже забастовка, в столовую не ходили. Ну и КВН у нас был вольнодумный, очень острый. Мы начинали в 60-е годы, а это хрущевская оттепель, вы что!
— В 68-м оттепель закончилась.
- Да, «танки идут по Праге, танки идут по правде». Я помню, в больницу меня положили, и я с собой «Спидолу» взял, чтобы слушать эти сообщения из Чехословакии.
Я вспоминаю, как мы с Семеном Фарадой на Рождество в чешском посольстве накануне 68-го года давали концерт. Они нам дарили подарки и говорили: «Сашка, у нас там такое происходит!» А в 89-м году я оказался на Вацлавской площади с семьей, видел там первый выход Гавела на балкон. Это очень памятно.
— Сейчас, когда люди в Москве выходят на улицы в связи с известными событиями, вы туда не выходили?
— Сейчас не могу, опорно-двигательный аппарат барахлит. Когда был марш Немцова — обязательно. И белые ленты…
— Политика — это важно, но нет ничего важнее детей, семьи. Скажите, как сейчас поживает ваш сын Паштет и две замечательные дочки.
— Просто не нарадуюсь я на своих детей. Паштет, видимо, остепенился, как это и должно быть к 40 годам.
— Паштет остепенился?
— Да! Он работает в рекламной фирме как музыкальный редактор.
— Да, сначала революционеры, потом консерваторы.
— Потом белые воротнички, конечно. Старшая, Мария, окончила филфак, латынь у нее основной. Она сама выучила немецкий и преподает его в «Гете-центре» в Праге. А младшая всегда со мной, включает на моих концертах все рок-н-роллы, того самого «козла на саксе», ведет всю мою программу целиком. Защитила кандидатскую, у нее вышла книга «История эмигрантской политики США». Она же институт США и Канады окончила. Потрясающе, это самые большие неожиданности мои. Я счастлив.
— Получается, ваш сын Паштет к 40 годам остепенился, а вы в свои 75 даже не собираетесь!
— Тут как у Жванецкого: надо вовремя перейти на тренерскую работу.
