— Уже не впервые «МК» выбирает того, кто вызвал протест и даже раздражение. Когда я увидела первую вашу конкурсную работу — фрагмент «Иоланты» Чайковского, возник вопрос: «Чем, по-вашему, отличается спектакль от капустника?»
— По внутренней обдуманности, конечно, в мысли, в месседже. Капустник — это всегда для мимолетной эмоции. Вы ее получили, вы ее забыли и ушли. В спектакле вы получаете некую серьезную информацию для обдумывания, может быть, даже годами, в зависимости от того, какого режиссера вы взяли для просмотра. То, что я сделала в «Иоланте», не было капустником. Моя ошибка в том, что отдельно этот эпизод показывать нельзя: если бы он был вписан в контекст, он бы «выстрелил».
— Еще одна сцена, которую вы показали на конкурсе, — фрагмент «Мазепы» Чайковского — уж точно «выстрелила»: по вашей версии, мать приходит к дочери для того, чтобы ее… убить.
— На мой взгляд, в этом суть одной из линий оперы. Посидела с партитурой и поняла, что это проблема, тем более я знаю биографию Чайковского, его отношения с матерью, его переживания, когда они расставались, когда он уезжал учиться в Петербург. И поэтому мы тут с Чайковским, видимо, подружились — он позволил. А дальше уже вопрос эмоций, дальше — сила этого конфликта. Самое страшное, это когда мать на дочь и дочь на мать. Мы сейчас существуем в еще более страшном времени. Не буду говорить о каких-то политических вещах, но сегодня тоже вот так: мать на дочь! И об этом написал Чайковский много лет назад.
— Впечатляющим было и ваше решение сцены из оперы Джордано «Сибирь». Вы ведь сибирячка? Как вас вообще занесло в оперную режиссуру?
— Я из Иркутска. Опера в моей жизни была, наверное, лет с пяти, потому что мама прекрасно играет на рояле, прекрасно поет. Родители в Академии наук работают. А музыканты — просто по природе, по любви. Не проблема была в советское время получить образование по нескольким инструментам — мама ими овладела. Все, что я получала из музыкальной информации в детстве, — это было из маминых рук: Шопен, оперные арии, которые мама нам играла. Я знала уже в семь лет «Пиковую даму», «Евгения Онегина». И романсы звучали знаменитые. Родители прекрасно пели, у мамы абсолютный слух.
— Это же просто какой-то XIX век!
— Да, и я думала, что все так живут. А когда пришла в школу, очень удивилась, что, оказывается, не все. Потом опера у меня накладывалась на какие-то там Rammstein, рок разный, русский, нерусский, и все это перемешивалось уже во мне как некая данность. И я даже не знала, что есть такая профессия оперного режиссера. У нас в Иркутске нет оперного театра, но есть музыкальный и филармония. И первый раз познакомилась с оперным театром, когда приехала в Петербург и пошла в Михайловский театр. Я 20 минут просто стояла внутри театра и смотрела, не могла сдвинуться, уже прозвучали все звонки, а я стояла, думала: вот это театр. И после этого я решила, что очень хочу попробовать себя в оперной режиссуре. Мне было тогда уже 23 года!
— Где вы учились до того, как приехали в Москву, в ГИТИС?
— У меня сложная биография. Сначала я уезжала в Америку на какой-то период своей жизни — это тоже была моя личная авантюра абсолютно. Потом возвращалась. Потом уехала в Петербург, вернулась, поступила в музыкальное училище, сразу на два отделения — дирижерско-хоровое и вокальное.
— То есть у вас есть вокальный опыт?
— У меня меццо-сопрано, даже могу что-то петь. Но я сознательно шла на специальность режиссера оперного театра. С Георгием Георгиевичем Исаакяном мы познакомились, когда я поступила в ГИТИС. Нет, я не знала еще, что ожидать от этого человека. Мне кажется, у другого мастера я не могла бы учиться. Мой сибирский характер — только он мог обуздать своим терпением, своим педагогическим даром…
— Как вы находите общий язык с либреттистами, композиторами, когда вступаете с ними в спор и навязываете собственные смыслы и сюжеты, которые не имеют ничего общего с авторскими?
— Я не вступаю с композитором в спор. Изучаю долго, что же хотел автор сказать. Я вступаю с ним в дружбу, и если спор — это все, это мы предали друг друга. Мы начинаем дружить биографиями, не сразу нотным материалом. Я иногда очень долго подробно знакомлюсь с самим композитором, его жизнью, и только после этого берусь за партитуру, и уже потом иду за его драматургией. И тогда начинаю создавать вместе с ним что-то свое, и мы в конце концов сходимся или не сходимся, такое тоже бывает.
— Что вам предстоит в Красноярске, где вы получили должность режиссера-постановщика?
— Прекрасный театр, меня прекрасно встретили. Мы сейчас сговорились на четырех премьерах в год. Они поняли мой темперамент, что мне надо отдать чем больше, тем лучше. Очень хочу поставить Беллини «Монтекки и Капулетти» — вообще, Беллини — это один из моих любимых композиторов. Надеюсь, что мы с ним сможем найти общий язык. Мечтаю поставить всего Беллини, Чайковского, барокко я тоже люблю. И есть у меня сейчас еще одно открытие — это Пуччини.
— Где ваше режиссерское профессиональное эго раскроется ярче — там, где у вас будут ограничения, или там, где будете совершенно свободны?
— Я говорю спасибо всему. И за ограничения, и за свободу, потому что ограничения нам дают гораздо большую свободу, чем нам кажется. Вы знаете, я нынче прилетела в Красноярск, потом в Иркутск по поводу фестиваля (в Иркутской области, в Тальцах, проходит сейчас фестиваль русской оперы, на котором Елизавета Корнеева представила постановку оперы «Золотой петушок». — Е.К.), сразу мне дали много работы, я им всем сказала спасибо, и я почувствовала себя дома. Сибирь — это очень продвинутый регион. И огромный плюс в том, что он далеко от Москвы. Люди там настолько свободны и самодостаточны, они просто не могут равняться на Москву, потому что они далеко. И это имеет огромный творческий потенциал, просто они скромные, и я не про себя, я в целом про сибиряков. Им хорошо там, у них рядом Байкал, прекрасная тайга. И они не гоняются за всем этим… лишним…
