Предполагаем жить.
Пушкин. 1834
C. НЕБРЕЖНЫЙ...
Пушкину работать нравилось, а результат иногда нравился настолько, что он хвалил сам себя не только в частных письмах (ай да Пушкин, ай да сукин сын!), но и публично.
Публика этого почти не замечала, не сознавала, ибо скользила по лёгким стихам, как скользят по льду, не думая, не сознавая, какая глубина под ногами.
Автор, резвяся и играя, прятал похвалы себе между строк. Часто прятал плохо; уши торчали из-под колпачка, шарик выкатывался из-под напёрстка, и любой мог бы крикнуть: вижу-вижу (если бы останавливался и задумывался). Помните, может быть, как Пушкин восхищался письмом Татьяны:
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность...
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод...
Эту рецензию мы пролетаем мгновенно. Но если хоть на секунду притормозить: ведь это Автор собственными стихами восхищён так, что не может начитаться. «Кто ей внушал?» — да ты и внушал. А вот Восьмая глава:
Я Музу резвую привёл
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров:
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодёжь минувших дней
За нею буйно волочилась,
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.
Фигурное катание! Скользя по стремительным строчкам, забываешь, что Муза — греческая капризная нимфетка-невидимка, а в реальности молодёжь гонялась за стихами Автора, и именно стихами своими он гордился. (А уж как резвятся вакханочки, гениальный Орфей узнал буквально на собственной шкуре.)
Сказав «фигурное катание», стоит показать ещё один роскошный рекордный пируэт. В дом аристократа постучался оборванец, назвался импровизатором: мол, могу говорить стихами, на любую тему, без подготовки.
— Вот вам тема, — сказал ему Чарский: — поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением.
Глаза итальянца засверкали, он гордо поднял голову, и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства, стройно излетели из уст его... Вот они, вольно переданные одним из наших приятелей со слов, сохранившихся в памяти Чарского.
Поэт идёт: открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дёргает его...
— Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет.
— Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несёт,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждёт?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, тяжёл и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.
Итальянец умолк... Чарский молчал, изумлённый и растроганный.
Ещё бы не растрогаться! Даже если бы Чарский заплакал от восторга — мы бы не удивились. Гениальные стихи, потрясающая дефиниция вдохновенья. Но (как всегда у Пушкина) рядом с пафосом спряталась усмешка.
Читатель «Египетских ночей» скользит по сверкающим строчкам, и ему не приходит в голову, что итальянец вдохновенно поёт, конечно же, по-итальянски; невозможно ж импровизировать на чужом языке, да ещё употребляя слово «вежды» (тут не только современный итальянец-славист, тут из ста москвичей 99 провалятся).
Стихи, которые вольно (кое-как) передал Автору некий приятель со слов некоего Чарского, который чудом успел что-то запомнить (по-итальянски); а кто перевёл на русский, остаётся неизвестным... Столько промежуточных «персонажей» вертятся здесь только с одной целью: смотрите, как я умею морочить голову и путать следы — просто так, без всякой нужды; и сам себя хвалю.
Учёный епископ Холл говорит нам, что нет ничего отвратительнее самовосхваления, и я совершенно с ним согласен. Но с другой стороны, если вам в чём-то удалось достичь совершенства и это обстоятельство рискует остаться незамеченным, — я считаю, что столь же отвратительно лишиться почестей и уйти в могилу, унеся тайну своего искусства.
Стерн. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена.
Пушкин хвалил сам себя, ибо похвал не хватало, брани хватало. В «Онегине» он даже не смог этого скрыть; накипело:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
E sempre bene, господа.
В нашем переводе с итальянского «ну и чёрт с вами, господа». Брани было выше крыши. После Пятой или Шестой главы над «Онегиным» стали глумиться так беспощадно, что даже императора покоробило.
Николай I — Бенкендорфу
1830. Санкт-Петербург
В сегодняшнем номере Пчелы («Северной пчелы») находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения и, если возможно, запретите его журнал.
«Если возможно» — прелесть! Когда-то именно там, в «Северной пчеле», Автора хвалили до небес. Вот рецензия на Третью главу:
...Любовь Татьяны к Онегину описывается жаркими стихами Пушкина. Где умел он найти страстные выражения, которыми изобразил томление первой любви! Как постиг он простоту невинного девичьего сердца, рассказал нам признание Татьяны в ночном её разговоре с нянею и письме к Онегину! Сии стихи, можно сказать, жгут страницы. Здесь видишь, что стихи не стоили ему никакого труда. Заметим, что Поэт наш, как и почти все великие Поэты всех стран и веков...
«Северная пчела». № 124.
Суббота, октября 15-го 1827.
Вот они «мадригалы». Тот самый проклятый Булгарин в 1827 (они ещё не поссорились) пишет о Пушкине с большой буквы «Поэт» и прямо зачисляет в Великие Поэты всех времён и народов.
CI. ТРУД...
Поэзия — та же добыча радия.
В грамм добыча — в год труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды.
Маяковский
«Стихи не стоили ему никакого труда» — с этой булгаринской оценкой Пушкин совершенно согласен, и «Онегин» полон таких признаний. В Посвящении: «небрежный плод моих забав», «лёгкие вдохновения». В последней главе: «небрежные строфы», «малый труд»...
Но посмотрите на черновики — живого места нет, сплошные перечёрки. Вот важное свидетельство врага:
Было время, когда он от Смирдина получал по червонцу за стих; а стихи, под которыми не стыдно было бы выставить славное его имя — единственная вещь, которою он дорожил в мире, — писались не всегда и не скоро. При всей наружной лёгкости этих прелестных произведений, или именно для такой лёгкости, он часами мучался над ними, и почти в каждом слове было бесчисленное множество помарок.
Барон Корф. Записки о Пушкине
Все кто попало без конца цитируют слова Пушкина «Я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница». Но хоть раз пушкинисты объяснили, в чём именно дьявольщина? Дело просто в дьявольской (адской) работе, количестве труда на страницу текста. Вот Первая глава (о том, как соблазнять объект желаний):
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять...
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать...
А вот черновик этого учебника:
Пылать отчаяньем готовым
Бледнеть отчаяньем готовым
Стращать отчаяньем готовым
Слезами, клятвой забавлять
И неприметно забавлять
Священной лестью забавлять
И нежной лестью забавлять
Умом и страстью побеждать
Умом холодным ласки ждать
Умом и страстью угождать
Невольной ласки ожидать
— — — требовать и ждать и т.д.
Так работать! Бесконечно править (Пушкин говорил «марать»). И для кого? «Она по-русски плохо знала» — это ж не только про Татьяну, это о женщинах вообще:
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!..
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
И разве только о женщинах? В доме дяди Онегин нашёл лишь «календарь осьмого года; старик, имея много дел, в иные книги не глядел». У отца Тани и того не было: «он в книгах не видал вреда; он не читал их никогда». Ничего не изменилось. Только что за один экземпляр первого издания Первой главы кто-то на Christie’s заплатил 630 тысяч долларов. Купил, а читать не будет.
CII. ОКОНЧЕН
Если в первой главе кто-то продолжает орать,
То в тридцатой это, разумеется же, не слышно.
Бродский
...Уже 150 лет нам твердят, будто «Онегин» — неоконченный роман. Кто-то, возможно, верит. Напрасно. Разве Автор умер с пером в руке, над недописанной страницей романа? Нет, он прожил ещё 6 лет и категорически не хотел продолжать (это совершенно точно известно; и не из чьих-либо домыслов, а от него самого). Друзья всеми силами уговаривали его (Опомнись! Ведь по червонцу за строчку!), а он (годами!) отказывал им и в стихах (Вы говорите справедливо,/ Что странно, даже неучтиво/ Роман не конча перервать,/ Отдав уже его в печать;/ Что должно своего героя/ Как бы то ни было женить,/ По крайней мере уморить). И в письмах:
Пушкин — жене
21 сентября 1835. Михайловское
Писать книги для денег, видит Бог, не могу.
Можно зарабатывать болтовнёй о том, как Пушкин прикинулся мёртвым, удрал в Париж и стал Александром Дюма. Можно зарабатывать рассказами о том, будто ЕО — неоконченный роман. А можно воду заряжать.
Онегин — декабрист? Уж лучше в монахи. Онегин настолько циничен, холоден и пуст, что ни на какие баррикады никогда не пошёл бы... Стоп! Мы забыли, что у Онегина нет никакого будущего. Он же не ушёл из будуара, а исчез. Провалился в никуда, как Дон Гуан.
«Онегин» не окончен? Тогда и «Братья Карамазовы» — неокончены. Достоевский же сказал в прологе, что приступает к жизнеописанию Алёши, а жизнь-то его в двухтомном романе только началась. Тогда и «Маугли» не окончен; Киплинг должен был волчонка женить на дочке капитана Гранта и отправить в Голливуд сниматься в кино про Тарзана.
ЕО закончен. Закончен гениально. А писать эпилоги, потому что так положено, Пушкину было скучно. «Дубровский» закончен отказом Маши (как ЕО — отказом Тани), а потом несколько бесцветных страничек о том, как Дубровский бесславно побунтовал и пропал. Роман окончен, и героя надо сбыть с рук — повесить в кантоне Ури или пусть неприятельское ядро ударит в грудь генерала д’Артаньяна.
Говорить, будто «Онегин» — неоконченный роман, значит, не понимать природу этой вещи. «Онегин» — не роман, а дневник чувств и мыслей: «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» (Посвящение), «воспоминаний ли мятежных» (Эпилог). В самой последней строфе, попрощавшись с умершими и с каторжниками (иных уж нет, а те далече), Автор сказал:
Без них Онегин дорисован.
Дорисован. Этот глагол толкований не допускает. ...Закончив «Онегина», Автор не прыгал от восторга, не кричал «ай да Пушкин!». Глубокая печаль владела им:
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?..
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи...
«Труд». Болдино, 1830
Прямо сказано: окончен. Там же, тогда же, он написал «Маленькую трагедию», где гений печалится, что закончил работу:
МОЦАРТ. ...Мне было б жаль расстаться
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem.
Будь это роман — продолжить легко (женить, уморить, отправить на Кавказ). Но Онегин — маска, которую долее носить Автор не хотел, ибо с годами она стала невыносима.
Бедный Пушкин! Ему следовало жениться на Щёголеве (пушкинист) и позднейшем пушкиноведении, и всё было бы в порядке. Он дожил бы до наших дней, присочинил бы несколько продолжений к Онегину и написал пять «Полтав» вместо одной.
Пастернак. Люди и положения. 1956
На наш взгляд, лучшим пушкинистом — не в историческом и не в литературоведческом, а в идейном высшем смысле — является совсем не поэт, не историк, не филолог, а композитор, который посмотрел с невероятной высоты.
Явления жизни имеют материальное и духовное существование. И даже если их духовное существование исчерпывается лишь тем, что они являются предметами нашего размышления и чувства, то и этого уже достаточно, чтобы установить тем самым наличие духовного мира — гораздо более важного, чем материальный. Например, 37 лет жизни Пушкина со всеми реальными её событиями — несоизмеримы с двухсотлетним духовным существованием пушкинского мира, бесконечного по ассоциативно-образному наполнению. Будучи фактом духовного мира (то есть лишь объектами мысли и чувства), произведения Пушкина через людей, соприкоснувшихся с ним, влияют на ход реальных событий, то есть на материальный мир. Поэтому можно смело утверждать, что духовное (то есть, посмертное) существование людей — факт реальный и что это более длительное существование их (а потенциально — бессмертие) бесконечно важнее кратковременного физического существования.
Пушкин — в центре человеческой души. В фигурах запредельных, подобных Пушкину, выражено всё идущее от человека и всё идущее к человеку. Конфликтующие душевные миры примиряются под лучами этого нравственного солнца.
Альфред Шнитке
CIII. ПРЕДСКАЗАНИЕ
Вера Вяземская — мужу
13 июня 1824. Одесса.
Я ничего тебе не могу сказать хорошего о племяннике Василия Львовича. Никогда я не встречала столько ветрености и склонности к злословию, как в нём. Может быть, это следствие несчастия и несправедливостей его родителей, которые сделали его таким.
Что-то он Вере Вяземской рассказал...
Не могу не упомянуть о наказаниях, придуманных Надеждой Осиповной (мать поэта) для моего дяди Александра Сергеевича, чтобы отучить его в детстве тереть свои ладони одна о другую. Для искоренения этой привычки она завязала ему руки назад на целый день, проморив его голодом. В итоге получился требуемый результат — Александр Сергеевич перестал ладони тереть.
Павлищев (племянник Пушкина, сын его сестры Ольги)
Жёстко. Пахнет издевательством. Сынок не нравился маме. И в какой-то момент он это почувствовал. А потом и осознал. И чувствовать, и понимать он был мастер, талант. О папе он тоже вспоминал с горечью.
Пушкин — брату
25 августа 1823. Одесса
...Когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, он (отец С.Л.Пушкин) вечно бранился за 80 коп. (которых, верно б, ни ты, ни я не пожалели для слуги).
Пушкин-отец — своему брату
17 октября 1826.
Нет, добрый друг, не думай, что Александр Сергеевич почувствует когда-нибудь свою неправоту передо мною. В течение двух лет он питает свою ненависть, которую ни моё молчание, ни то, что я предпринимал для смягчения его участи изгнания, не могли уменьшить. Он совершенно убеждён в том, что просить прощения должен я у него, но он прибавляет, что если бы я решил это сделать, то он скорее выпрыгнул бы в окно, чем дал бы мне это прощение. Как повелевает Евангелие, я люблю в нём моего врага и прощаю его, если не как отец, — так как он от меня отрекается, — то как христианин.
Ольга Павлищева — мужу
август 1831.
Моя невестка очаровательна. Александр, я думаю, на седьмом небе... Физически они — две полные противоположности: Вулкан и Венера.
Это пишет Оля — родная сестра Пушкина. В мифологии супруги Вулкан и Венера (Гефест и Афродита) = предельно безобразный и предельно прекрасная. Стерва не написала «урод и красавица», а напротив — очень изящно, из жизни богов.
...Когда Пушкин умер, в комитете по сооружению памятника великому поэту принял участие адмирал Фёдор Фёдорович Матюшкин — сенатор, ровесник, лицеист, друг.
Матюшкин с детства мечтал стать мореплавателем и стал им. Ему уделено важное место в знаменитом горьком стихотворении:
...Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Ещё кого не досчитались вы?
...Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лёд полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»
19 октября 1825. В ссылке
На долгую разлуку... Теперь предлагаем читателю огромную и чрезвычайно важную цитату. В ней блестяще нарисован портрет дьявольски остроумного и бесшабашного человека со злым языком и плохим характером. По количеству терминов парусного флота легко предположить: портрет писал моряк.
«Он отличался такой подвижностью и легковесностью, — казался таким чудаком во всех своих повадках (чудак — постоянная, но неоправданная характеристика Онегина; однако полностью оправданная, когда речь о Пушкине. — А.М.), столько в нём было жизни, прихотей и gaite de coeur (своенравности, фр.)... Но при таком количестве парусов бедняга не нёс ни одной унции балласта; в 26 лет у него было ровно столько же уменья править рулём в житейском море, как у шаловливой 13-летней девочки. Свежий ветер воодушевления гнал его по десяти раз в день на чей-нибудь чужой такелаж; и чаще всего на пути его оказывались люди степенные. В основе подобных стычек лежало обыкновенно злополучное проявление его остроумия; ибо он от природы чувствовал непреодолимое отвращение к напускной строгости, если она являлась только маской, прячущей невежество или слабоумие; попадись такая строгость на его пути под каким угодно прикрытием, он почти никогда не давал ей спуску.
Он с крайней неосторожностью и легкомыслием касался в разговоре таких предметов, относительно которых доводы благоразумия предписывают соблюдать сдержанность. Своё мнение он обыкновенно сообщал без всяких обиняков, при этом мало считаясь с лицами, временем и местом. Когда заговаривали о каком-нибудь некрасивом и неблагородном поступке, — он никогда ни секунды не задумывался над тем, кто субъект этой истории, — какое он занимает положение, — или насколько он способен повредить ему впоследствии. Если то был грязный поступок, он говорил: «такой-то и такой-то грязная личность». И так как его замечания обыкновенно имели несчастье либо заканчиваться каким-нибудь bon mot (удачным словцом), либо эпиграммой, то шутка разносилась на них, как на крыльях.
На многократные предостережения он не обращал никакого внимания. NN часто говорил, что рано или поздно ему непременно придётся за всё расплатиться. На это он со свойственной ему беспечностью обыкновенно отвечал: — ба! NN говорил ему: «Поверь мне, эта беспечная шутливость рано или поздно вовлечёт тебя в такие неприятности, что никакое запоздалое благоразумие тебе потом не поможет. Эти выходки очень часто приводят к тому, что человек осмеянный считает себя человеком оскорблённым. Пересчитай его приятелей, и прибавь сюда толпу людей, которые соберутся вокруг него из чувства общей опасности... На каждые десять шуток — ты приобрёл сотню врагов. Я знаю, что они идут от чистого сердца и сказаны были только для смеха. Но пойми, что глупцы не видят этого различия, а негодяи не хотят закрывать на него глаза, и ты не представляешь, что значит рассердить одних или поднять на смех других: стоит им только объединиться, они поведут против тебя такую войну, что ты жизни не рад будешь. Месть пустит из отравленного угла позорящий тебя слух, которого не опровергнут ни чистота сердца, ни самое безупречное поведение. Благополучие дома твоего пошатнётся, — твоё доброе имя истечёт кровью от тысячи ран, и будет втоптано в грязь. А для финала этой твоей трагедии Жестокость и Трусость, два разбойника-близнеца, нанятых Злобой и подосланных к тебе в темноте, сообща накинутся на все твои слабости и промахи».
Против него составился большой заговор во главе с *** и с ****. — Атака была предпринята внезапно и при этом с такой беспощадностью со стороны объединившихся врагов — и так неожиданно для него, вовсе и не подозревавшего о том, какие козни против него замышляются, — что в ту самую минуту, когда этот славный, беспечный человек рассчитывал на успех, — враги подрубили его под корень, и он пал, как это много раз уже случалось до него с самыми достойными людьми. Всё же некоторое время он сражался самым доблестным образом. И хотя с виду он не терял бодрости до самого конца, всё-таки, по общему мнению, умер, убитый горем».
От пули, конечно, но главное — страшная тоска.
...Если бы мы твёрдо знали, что эти воспоминания написал Матюшкин — лицейский друг, флотский офицер (уж очень много морских терминов), то могли бы спрашивать: действительно ли он предсказывал беду и пытался урезонить товарища «в 26 лет» — то есть в 1825-м или чуть позже? А поскольку это написано после гибели друга — значит, звёздочками, видимо, обозначены Уваров и Геккерн...
Но это не Матюшкин. И не флотский. И не мемуар. Это написал священник по фамилии Стерн (тот самый «см. Шекспира и Стерна» в примечании № 16 к вздоху Ленского).
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
«Poor Yorick!16 — молвил он уныло...
Точный портрет и жуткое, подробное предсказание Судьбы. Оно стало известно Пушкину не позднее 1823 года, когда он писал Вторую главу. Он не мог себя не узнать. И не смог забыть. И конечно, ужаснулся, когда это предсказание 1760 года начало как по нотам сбываться в 1836-м.
...Роман Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» писался с 1759 по 1767 год (восемь лет — в точности как «Онегин»); в России был издан в 6 томах с 1804 по 1807.
Более остроумной книги не знаем. Пушкин упивался, знал куски наизусть, заимствовал всякие штуки: «гром» в момент прерванного, пардон, апофеоза брачной ночи Руслана и Людмилы; «Вступление», которое в ЕО появляется, вопреки рассудку, в конце Седьмой главы... (Заодно все озабоченные детским возрастом Татьяны могут видеть, что «13-летняя девочка» уже у Стерна — просто символ полунаивности.)
Но главное: Пушкин узнал себя и запомнил навсегда; тем более что портрет, нарисованный Стерном, был у Пушкина перед глазами даже когда он не подходил к зеркалу.
И когда началось, когда составился заговор (Уваров и Геккерн), обрушилась травля «внезапно и при этом с такой беспощадностью со стороны объединившихся врагов»...
С любимым романом Пушкин не расставался до смерти; умирая, пытался то ли попрощаться с книгой, то ли поздороваться с автором. Даль, дежуривший у постели (Пушкину жить оставалось две—три минуты), свидетельствовал потом:
Скоро подошёл я к Жуковскому, кн. Вяземскому и гр. Виельгорскому и сказал: «отходит!» Бодрый дух всё ещё сохранял могущество своё. Умирающий несколько раз подавал мне руку, сжимал её и говорил:
— Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, — ну, пойдём!
Опамятовавшись, сказал он мне:
— Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, — высоко — и голова закружилась.
Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, потянув её, сказал:
— Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе!
Даль. Записки
Даль или не расслышал, или неточно понял, куда его зовут. На верхней полке стоял Стерн — пять из шести томов. (Шестой потом сгорел в Михайловском в 1918-м.)
А.И.Тургенев — И.С.Аржевитинову
1837 (после гибели Пушкина)
...я находил в нём сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, редкие, единственные. Сколько пропало в нём для России, для потомства... Потеря, конечно, незаменимая.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас.
Читаешь частное письмо чрезвычайно умного и мужественного Тургенева и видишь: пишет 53-летний мужчина — а будто рыдает Офелия:
Какого обаянья ум погиб!
Соединенье знанья, красноречья
И доблести, наш праздник, цвет надежд,
Законодатель вкусов и приличий —
Всё вдребезги. Всё, всё...
...Когда герой гениального романа Набокова решил писать о своём отце, он готовил себя к этой работе, читая Пушкина.
Пушкин входил в его кровь. От прозы Пушкина он перешёл к его жизни... Учёные книги лежали рядом со старыми русскими журналами, где он искал пушкинский отблеск. Там он однажды наткнулся на замечательные «Очерки прошлого» А.Н. Сухощокова.
«Говорят, — писал Сухощоков, — что человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает её, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия ещё долго будет ощущать живое присутствие Пушкина. Есть нечто соблазнительное, как пропасть, в его роковой участи, да и сам он чувствовал, что с роком у него были и будут особые счёты. В дополнение к поэту, извлекающему поэзию из своего прошедшего, он ещё находил её в трагической мысли о будущем».
Набоков. Дар
Замечательные мысли! Ничего, что Набоков выдумал и А.Н.Сухощокова, и его «Очерки», — зато как выдумал! Приём тот же, что в «Египетских ночах»: выдуманный герой романа пересказывает «очерки» другой выдумки.
А на самом деле это переживания автора — это Набокову отрубили Россию, и он чувствует её постоянно и ужасно:
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
Но зато, о Россия, сквозь слёзы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна берёзы,
сквозь всё то, чем я смолоду жил,
дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд, —
поздно, поздно! — никто не ответит,
и душа никому не простит.
1939, Париж
У Набокова отрубили Россию. У России — отрубили Пушкина. А мы? Мы родились у инвалидов. Мы родились там и тогда, где всё уже было отрублено давно. И никакой фантомной боли наши культяпки не испытывают. Волчата, родившиеся в зоопарке, не знают про лес — вот и не тоскуют по нему. Клетка, миска, толпа крикливых двуногих, вопли радиообъявлений — это и есть мир. Вот разве что иногда, во сне, странное место, где много деревьев, но нет ни клетки, ни миски... бред. И оказавшись там, волк скулит во сне...
...Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел её романа...
Вот пророчество! Блажен, что не дочёл. Русский роман от «Играли в карты у конногвардейца Нарумова» (Пиковая дама) дописался до «Играли в карты у коногона Наумова» (Шаламов, Колымские рассказы), а потом... Но пусть наши дни обождут за дверью.
Денис Давыдов — Вяземскому
6 марта 1837
Пройдя сквозь весь огонь наполеоновских и других войн, многим подобного рода смертям я был и виновником и свидетелем, но ни одна не потрясала душу мою, подобно смерти Пушкина. Грустно, что рано, но если уж умирать, то умирать должно так, а не как умрут те знакомые нам с тобою литераторы, которые теперь втихомолку служат молебны и благодарят судьбу за счастливейшее для них происшествие. Пушкин и гением, и чувствами, и жизнию, и смертью парит над ними!
Денис Давыдов — человек прямой, открытый, храбрец, боец, врать не будет, витиеватые речи ему чужды. И умён. Так что вряд ли гусар заблуждался насчёт литераторов, благодаривших судьбу за устранение непобедимого конкурента. Мы и сами видели таких счастливцев на похоронах Высоцкого. Возможно, и Моцарта, и Маяковского провожали счастливцы, чей взор блистал послушною слезой. Это ведь только плебс не умеет плакать по команде.
— Все плачут. Заплачем, брат, и мы!
— Я силюсь, брат, да не могу.
— Нет ли луку? Глаза потрём.
— Нет, я слюнёй помажу!..
Но мы сейчас не о безутешных лицемерах. Мы о другом.
...Замечали в сумерках сияющую макушку высокого дерева? Её всё ещё видит солнце. Замечали вечером сверкающий самолётик в тёмном небе? Он сверкает, ибо там, наверху, ещё светит солнце, когда мы, внизу, уже покрыты тьмой. Окажись мы в Космосе, глядя на поворачивающуюся Землю, видели бы, как всю Азию уже накрыла ночь, и только Эверест и другие восьмитысячники сверкают во тьме. Так мрак забвения накрывает прошлое. Уходят во тьму миллионы маленьких (или, чтоб не обижать, скажем, среднего роста). Страшно подумать, сколько миллиардов накрыла тьма, а гений сияет, не меркнет.
Над непроницаемой мглой сияют только вершины.
К О Н Е Ц
2011-2019.
