ХC. КУДА, КУДА ВЫ УДАЛИЛИСЬ?
Читатели (уважаемые и остальные), если помните, вам давно была обещана сияющая вершина. Она близка. Позади буреломы, пустыни, болота — мы плелись, спотыкались, сбивались с пути… Мы в дороге уже полтора года. Но сейчас мы добрались до подножия горы, и с теми, кто не сдался, начнём подъём.
В туристическом буклете на этом месте было бы непременно написано: «Вас ждут виды изумительной красоты», — но ведь они ждут не всех. Один и тот же пейзаж у кого-то вызывает восторг, а у кого-то — скуку. С нами идут всякие люди: умные и не очень, добрые и не совсем. Кто-то во всём видит только деньги (такие встречаются и среди богатых, и среди бедных). Игра в бисер их раздражает; они думают, что гораздо выгоднее было бы разместить рекламу на этой огромной газетной площади.
Но самое печальное для автора, увы, точно знать, что тысячи читателей, которые с интересом и улыбкой встретили осенью 2017-го первые части этого романа о поэме, ушли в лучший мир, не дочитав, не докурив последней папиросы, а другие — уехали и оборвали связь…
Прощайте, замечательные читатели. Мне бесконечно жаль моих несбыточных мечтаний, напрасно боль воспоминаний томит меня.
Представляю, как Булат Окуджава читал бы «Немого Онегина». Как читал бы и что говорил Александр Аронов — автор гениальных «Пророка» и «Волка»… Андрей Битов — настоящий пушкинист, глубокий знаток, тонкий ценитель и строгий критик (не слыхать, чтоб кто-то дождался его похвал) звонил мне, прочитав первые четыре части, потом первые десять, хвалил — для меня это было почти как «старик Державин, в гроб сходя, благословил». Но что ещё ценнее, Битов звонил Резо Габриадзе в Тбилиси, чтобы говорить с ним про «Немого Онегина». А сам Резо, читавший начало, увы, читать теперь уже не может — зрение…
Всё в точности, как в финале «Онегина»: иных уж нет, а те далече.
ХCI. СУЩЕЕ НЕСЧАСТИЕ
Не знаете ни дня, ни часа.
Иисус Христос
Да, человек смертен, но это ещё полбеды.
Плохо, что он иногда внезапно смертен.
Воланд
Одна из самых расхожих банальностей: мол, изобразив гибель Ленского на дуэли, Пушкин предсказал свою смерть. Эту пошлость зачем-то повторил умнейший составитель рекордно толстых разъяснений:
Для нашего поэта описание дуэли Ленского и Онегина является предсказанием своей собственной судьбы.
Набоков. Комментарий
Выражение «нашего поэта» тут особенно смешно, если вспомнить, что Набоков писал это в чужом краю, преподавая в Корнелле (США), и свой комментарий оттачивал на тамошних студентках. Что до «предсказания собственной смерти на дуэли» — это просто чепуха.
Дуэль случилась в Шестой главе; она написана в 1826-м. Выходит (если верить в досужие выдумки), Пушкин предсказал свою смерть на дуэли за 11 лет до.
Опасаться мог, предсказывать не стал бы ни за что. Он был жутко суеверен; свято верил в некоторые приметы (что однажды действительно спасло его от каторги, а то и от виселицы, — заяц дважды перебежал дорогу, потом навстречу попался поп; и сидевший в санях Пушкин заорал кучеру: «Поворачивай домой!» — развернулся, отказался от желанной и подготовленной (самовольной!) поездки в Петербург. А иначе, сбежав из ссылки, прибыл бы в точности накануне мятежа, да ещё и прямо на квартиру к Рылееву).
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.
(Напечатать такое было нельзя; слава богу, сохранился черновик.)
…Любимый закадычный душевный друг Пушкина — Павел Нащокин. Жена его оставила воспоминания:
Много говорили о необычайном суеверии Пушкина. Я могу только подтвердить это. С ним и с моим мужем было сущее несчастие. У них существовало великое множество всяких примет. Часто случалось, что, собравшись ехать по неотложному делу, они приказывали отпрягать тройку, уже поданную к подъезду, и откладывали необходимую поездку из-за того, что кто-нибудь из домашних вручал им какую-нибудь забытую вещь, вроде носового платка. В этих случаях они ни шагу не делали из дома до тех пор, пока, по их мнению, не пройдёт определённый срок, за пределами которого зловещая примета теряла силу.
Какая-то знаменитая в то время гадальщица предсказала поэту, что он будет убит «от белой головы». С тех пор Пушкин опасался белокурых. Он сам рассказывал, как, возвращаясь из Бессарабии, в каком-то городе был приглашён на бал к местному губернатору. В числе гостей Пушкин заметил одного светлоглазого, белокурого офицера, который так пристально осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал его убить. «Мне и совестно и неловко было, — говорил поэт, — и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул».
Вера Нащокина
Предсказывать свою смерть на дуэли — значило бы (для Пушкина) напророчить себе её, накаркать. Этого он категорически делать не хотел; слишком близко и слишком часто такая смерть ходила рядом. Вот его дуэль №17.
Погода была ужасная: метель до того была сильна, что в нескольких шагах нельзя было видеть предмета, и к этому довольно морозно... Первый барьер был на шестнадцать шагов: Пушкин стрелял первый и дал промах, Старов тоже промазал и просил зарядить и сдвинуть барьер; Пушкин сказал: «И гораздо лучше, а то холодно». (Это великолепно: давайте скорей убьём друг друга, пока не замёрзли. — А.М.) Предложение секундантов прекратить было обоими отвергнуто. Барьер был определен — на двенадцать шагов, и опять два промаха. Оба противника хотели продолжать, сблизив барьер, но секунданты решительно воспротивились, и так как нельзя было примирить их, то поединок отложен до прекращения метели.
Липранди. Воспоминания
Противником его был человек достойный и всеми уважаемый, — командир егерского полка, Старов, известный в армии своею храбростью в Отечественную войну и в заграничных битвах. Противники два раза принимались стрелять, и, стало быть, вышло четыре промаха; метель с сильным ветром не давала возможности прицелиться. Положили отсрочить поединок. К счастью, он не возобновился. «Я всегда уважал вас, полковник, и потому принял ваш вызов», — сказал Пушкин. — «И хорошо сделали, Александр Сергеевич, — ответил Старов, — я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стоите под пулями, как хорошо пишете».
Бартенев. Пушкин в Южной России
Осенью 1829 года Автор сочинил полусмешной-полупечальный стишок «Дорожные жалобы»:
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил,
На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине...
Если бы осенью 1830-го Пушкин в Болдино помер от холеры, то слова «чума меня подцепит» стали бы предсказанием. И с тех пор все кто попало повторяли бы: вот, мол, за год до… напророчил...
Посмотрите: перечислено 8 (восемь!) вариантов смерти, в том числе редких: под ножом злодея, на горе под колесом и пр. Да ещё два варианта остались в черновике:
Или ночью в грязной луже,
Иль на станции пустой,
Что ещё гораздо хуже —
У смотрителя, больной.
Гораздо хуже — потому что медленно, долго… Видите, всё есть, а дуэли — столь обычной для него — нету. К осени 1829-го позади было 26 дуэлей; некоторые могли стать смертельными. Сколько их ждёт впереди — он знать не мог, но логика говорила: будут. Накликать себе такую смерть — даже в шутку, в стишках — он не захотел.
Забегая вперёд, скажем: Пушкин не искал смерти зимой 1836/1837 — это ещё одна глупая пошлость.
ХCII. ПРОРОЧЕСТВО
Предсказание есть, но не там, где дуэль и смерть Ленского. Пушкин не видит в Ленском себя. Всё в Ленском — антоним Автору: учёба за границей, богатство, хорош собою, заурядный версификатор (рифмоплёт). У барышень в Тригорском Пушкин рисует на бумажке полянку, кусты и говорит о Ленском: «Вот где я его убил». Это холодное, отстранённое отношение. Уж точно не о себе.
Пушкин создал бесконечно много: язык! Уже не знают его стихов, помнят какие-то обрывки, фразы, строчки. Но говорят на его языке. Сами того не зная, не сознавая, шутят, как он; юмор у него часто постмодернистский, хулиганский, беспощадный, чёрный. Так пользуются лазером, не вспоминая Прохорова, так пользуются радио, забыв Попова и Маркони.
Ленский ничего не создал (кроме романтических рифмованных восклицаний «Куда-куда?! Приди-приди!», над которыми Пушкин смеётся). Может, создал бы:
…Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
А может быть и то:
Поэта обыкновенный ждал удел:
В нём пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стёганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Эти два варианта судьбы Ленского — тонкая, невероятно талантливая насмешка над нами, читателями.
Мы доверчиво киваем: да, Ленский мог бы стать большим поэтом, но мог бы ожиреть и прокиснуть в деревне… Эти возможности рассматривают всерьёз. Голый крючок заглотили даже такие щуки как Белинский и Герцен.
Рядом с Онегиным Пушкин поставил Владимира Ленского. Это одна из тех целомудренных, чистых натур, которые не могут акклиматизироваться в развращённой и безумной среде. Эти отроки — искупительные жертвы — юные, бледные, с печатью рока на челе, проходят как упрёк, как угрызение совести, и печальная ночь, в которой мы движемся и пребываем, становится ещё чернее. Пушкин видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукой Онегина.
Герцен
Люди, подобные Ленскому, при всех их неоспоримых достоинствах, нехороши тем, что они или перерождаются в совершенных филистеров, или делаются этими устарелыми мистиками и мечтателями, которые так же неприятны, как и старые идейные девы.
Белинский
Не мог Ленский ни стать поэтом, ни нажить подагру. О таких перспективах обычно рассуждают друзья и родня над гробом молодого человека. Но над «телом» персонажа поэмы эти бредни слегка смешны, слегка милы и не более.
Ленский задуман и написан Автором как молодой романтик, случайно гибнущий на самом утре юных дней. И никакого будущего у него быть не могло. Вообще никакого.
Нет никакого будущего у Маленького Принца, у Буратино. Их жизнь оканчивается не могилой, а строчкой с точкой. И не надо маяться дурью: мол, Буратино бросил бы капризную кривляку Мальвину, женился на Матрёшке, жили бы они на Арбате и строгали детей на продажу интуристам.
✭✭✭
…В несбыточном варианте судьбы Ленского Пушкин написал о том, чего хотел бы для себя:
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рождён;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времён,
Благословение племён.
Это не о Ленском. Это о той высоте, которая возможна лишь для гения всех времён. Он думал о себе, о судьбе поэта, о смерти; и кто знает — быть может, в печке сгорел черновик:
Быть может, я для блага мира
Иль хоть для славы был рождён;
Моя умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Моя страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для вас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К вам не домчится гимн времён,
Благословение племён.
Не может быть? Может! Он же не раз переделывал таким манером. В поэме:
Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
...Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
А в черновике:
Я жертва долгих заблуждений
Разврата пламенных страстей
И жажды сильных впечатлений
Развратной юности моей
...Провёл я много много лет
Утратя жизни лучший цвет.
...В «Онегине» очень много сказано о личных горестях, о личной судьбе, и сказано прямо, а не под маской персонажа. Это и в последних строчках Посвящения, и в Шестой главе. Это не обычная глава, не очередная. Её первое издание заканчивалось важными словами «Конец первой части» (намечалось ещё пять—шесть). Там подведён итог не вышедшим главам поэмы, не фантазиям, а собственной жизни, реальной земной.
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность лёгкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился... и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
От жизни прошлой отдыхают в ином мире… Он написал это в 26 лет. И если б тогда же умер от какой-нибудь холеры или погиб на дуэли, или в приступе отчаяния покончил с собой, — никто бы не сомневался: эти стихи прощальные. Чуть ли не предсмертная записка. И не первая. О смерти и о своей посмертной судьбе он написал ещё раньше — в конце Второй главы:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить.
И, сохранённая судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной
Если б эти строки о смерти и посмертной славе Пушкин сочинил в 1837-м — все повторяли бы: «Вот! Он предчувствовал гибель!» Но это написано в 1823-м — за 14 лет до.
…Вторая глава кончается от первого лица. (В данном случае, слово «Первого» будет правильно написать с прописной.) И прямое предсказание в романе есть, но не о смерти, а совсем другое: прославленный портрет.
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Какие притязания! Как смело (отбросив приличную и безопасную скромность) он говорит о будущем: «мой прославленный портрет». Даже если так думаешь, печатать нельзя, потому что нет надёжней средства вызвать бешеную злобу критиков, чем такая похвала самому себе.
Сбылось. Его портрет теперь во всех учебниках. И какая точность предвидения! На прославленный портрет таращатся именно невежды и повторяют «Пушкин наше всё», будучи не в состоянии и одной строфы прочесть наизусть и без ошибок.
Невероятная «лестная надежда» через 13 лет превратилась в уверенность:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык…
Да-да, все называют, но не читают.
ХCIII. ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ
Так о ком роман? Об Авторе узнаём в миллион раз больше, чем о герое.
В романе названы приятели Пушкина (Дельвиг, Вяземский и др.); не раз (хоть и намёками) сказано про ссылку; всюду его пристрастия, мысли, чувства, воспоминания, вкусы, мечты — и всё ярко и с подробностями. А у главного героя всего один приятель — выдуманный Ленский, да и тот «от нечего делать».
Автор полон ума, юмора; Евгений же — сухой, пустой…
Есть некая побочная глава. Называется «Отрывки из путешествия Онегина».
Уважаемый читатель, помните ли, чем кончается «Путешествие Онегина»? Почему-то все помнят начало «Онегина» («мой дядя» и т.д.) и никто не помнит ни начала, ни конца Путешествия. Да и само оно в памяти людей почти отсутствует.
«Путешествие Онегина»? Просто обман. Никакого Онегина там нет. Ни Онегина, ни Татьяны, ни приключений героя, ни его мыслей. Герой романа не завёл на курортах Чёрного моря ни одного романа. За два года не написал Татьяне ни одной открытки. Там только Пушкин:
Я жил тогда в Одессе пыльной
Я жил тогда в Одессе грязной
Я жил тогда в Одессе влажной
Я, Я, Я… и вдруг — среди прогулок и гулянок Пушкина — торчат три строчки:
Спустя три года, вслед за мною,
Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.
Дальше опять Я, Я… Простите, это кто о ком вспомнил? Смешно. Выдумка вспоминает выдумщика, персонаж вспоминает автора. Но разве так не бывает? Разве тварь не вспоминает творца? Буратино, например, часто вспоминал папу Карло. (Не поддавайтесь на провокацию. И старый алкаш, и занозистая деревяшка — равноправны, точнее — бесправны, ибо оба — куклы в руках автора.)
«Онегин вспомнил обо мне». Жаль, герой не написал Автору письмо с брегов Терека на брега Невы, раз уж вспомнил. Вот было бы чудо: письмо Онегина Пушкину (интересно, помянул бы он Татьяну хоть единым словом?), а потом ответ Автора персонажу.
Неужели этого нет вообще в мировой литературе? Есть романы, где рассказчик говорит с героями (например, «Бесы»), но переписываться…
Онегин вспомнил обо мне — это Пушкин спохватился, что пишет «Путешествие Онегина», а Онегин пропал — ни слуху ни духу; от него осталась только онегинская строфа — формальный признак.
Почему Пушкин не взял Онегина с собой? — вопрос серьёзный, важный.
Онегина там нет. Пушкин иногда вставляет (для приличия?) прозаическое пояснение: «Онегин посещает потом Тавриду». А дальше — знаменитый пейзаж:
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо мною.
Киприда вообще-то светит еле-еле. Это ж не Аврора (заря), не Гелиос и даже не Селена. Киприда — Венера, она уже светила Автору в Элегии, а здесь просто ради рифмы. Однажды на брегах Тавриды при свете утренней Киприды отведать жареной ставриды и вспомнить мартовские иды случайно довелося мне, скитаясь в той же стороне.
«Увидел я», «передо мною» — это всё Пушкин, а вовсе не Онегин. Экспертом на нашей стороне выступает арифметика. В «Путешествии Онегина» про Онегина 3 строфы, а про Пушкина 12. Ну и кто кого?
Онегин — фантом: ни слова, ни дела, а Пушкин гуляет, ест устриц, пьёт с друзьями, вспоминает любовное приключение.
Путешествует Пушкин, а называется «Путешествия Онегина». Так и весь «Евгений Онегин» не про Евгения Онегина, а про Пушкина. Местами автобиография, местами дневник, куда (ради шутки и во избежание катастрофических скандалов и обид) вставлен двойник — кукла, лишённая ума, поэтического дара, светский щёголь, жуир, маска.
Витаешь в облаках, а потом тебя с небес на землю спускает читатель: «Что Онегин — маска Пушкина, это всё ваши домыслы, а где доказательства?» Доказательства (как всегда) в арифметике для первого класса.
Штирлиц знал, что лучше всего запоминается последняя фраза. От него и все мы это знаем. В «Онегине» восемь глав. Посмотрим, чем они кончаются.
Первая глава — 6 последних строф Пушкин написал о себе.
Вторая — 3 последних (2 важнейшие).
Третья — 1 последняя.
Четвёртая — 1 последняя.
Шестая — 10 последних (4 важнейшие).
Седьмая — 1 последняя.
Восьмая — 3 последних.
Вторая — 3 последних (2 важнейшие).
Третья — 1 последняя.
Четвёртая — 1 последняя.
Шестая — 10 последних (4 важнейшие).
Седьмая — 1 последняя.
Восьмая — 3 последних.
Из восьми глав ни одна не кончается словами Онегина, ни его мыслями — не кончается им. Финалы семи глав из восьми Автор оставил себе, своим мыслям и чувствам. (Финал Пятой из технических соображений отдан Ленскому.)
Вот последняя строка «Путешествия»:
Итак, я жил тогда в Одессе…
Раздражают подсчёты? Но мы же не деньги считаем, а строфы гения; пытаемся его понять. Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная (Пушкин). Да и такие ли ещё бывают подсчёты.
Уменьшительное имя (Таня) появляется в романе впервые после 11 упоминаний полного (Татьяна). Няня разбивает лёд отчуждённости, обращаясь к девушке, как к «Тане», трижды в строфе ХVII, один раз в строфе ХVIII, и один раз в строфе 35. С этого момента Пушкин назовёт её «Таней» 33 раза, что в сумме для всей поэмы составит 38, то есть одну треть от частоты обращений «Татьяна».
Набоков. Комментарий
Этот и ему подобные комментарии Набокова невольно заставляют вспомнить Золушку:
АННА. Запиши, мамочка, принц взглянул в мою сторону три раза, улыбнулся один раз, вздохнул один, итого — пять.
МАРИАННА. А мне король сказал: «Очень рад вас видеть» — один раз, «Ха-ха-ха» — один раз и «проходите, проходите, здесь дует» — один раз. Итого — три раза.
ЛЕСНИЧИЙ. Зачем вам нужны все эти записи?
МАЧЕХА. Не мешай нам веселиться, изверг!
МАРИАННА. Такой бал! Девять знаков внимания со стороны высочайших особ!
Кроме болезненного увлечения арифметикой (свойственного, увы, и нам), тут у Набокова есть ещё кое-что. А именно: безумная няня, разбивающая лёд отчуждённости. Как образовался этот лёд меж Таней и няней (которая растила её с пелёнок), Набоков не говорит.
Если вам кажется, будто мы тут недостаточно почтительны к Набокову, то ведь и ему почтительность была чужда.
На одной из известнейших и отвратительнейших картин Ильи Репина, где изображена дуэль между Онегиным и Ленским, всё смехотворно неверно, включая позы и расположение противников, а Гильо, которого никак не защищает хилый обрубок дерева, стоит на линии онегинского выстрела. Сомневаюсь, что «великий» русский художник читал роман Пушкина (хотя он несомненно видел оперу «великого» композитора), когда писал свою «Дуэль Онегина и Ленского». Как в опере, так и в картине всё оскорбительно для пушкинского шедевра. Дуэлянты стоят как два тупых манекена, выставив одну ногу вперёд, демонстрируя la taille cambree (стройный стан, фр.), и наведя друг на друга дула игрушечных пистолетиков. У Ленского та же поза, что и у юного Пушкина, читающего свои стихи Державину на другой нелепой картине того же художника. Эта постыдная мазня любовно воспроизводится во всех иллюстрированных изданиях сочинений Пушкина.
Набоков. Комментарий
Набоков прав. Картина невозможно глупая, до безобразия противоречит и роману, и дуэльному кодексу вообще.
ХCIV. НА ПОЛПУТИ
И если навсегда, то навсегда прощай
Байрон.
А вот второе и последнее; лучше сказать: настоящее прощание. Конец романа:
Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости...
Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Всё, что завидно для поэта:
...О много, много рок отъял!
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочёл её романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
Вот прощание! — и без всякой дуэли, даже дверью не хлопнул. Просто уход.
У всех (сколько этих всех? тысяча? десять тысяч?), у всех в памяти Лермонтов, «Смерть поэта». Но Лермонтов писал в шоке, в горячке, в приступе острого горя. Некоторым такое знакомо по смерти Высоцкого. Когда мир покидает старик, то будь он даже кумир миллионов — эти миллионы испытывают печаль и не более. Но внезапный уход молодого гения разрывает сердца. И Лермонтову, конечно, пришёл на ум Ленский:
Воспетый им с такою чудной силой,
Сражённый, как и он,
Безжалостной рукой.
Нам очень грустно думать о гибели Пушкина, но шока нет, мы родились спустя полтора века после дуэли и можем хотя бы пытаться рассуждать спокойно.
«Воспетый с чудной силой» — да. Но воспетый Ленский сам-то ничего стоящего не написал и никакой Державин его не приметил.
В момент чьей бы то ни было неожиданной смерти (многие говорят «безвременной», полагая, будто знают своевременность) люди немедленно обнаруживают массу предсказаний, сделанных покойником. Мол, не поняли слепые-глухие друзья и родные.
В дни гибели Пушкина многие (конечно, задним числом) увидели всякие предзнаменования, предсказания. А уж самое простое и наглядное: Ленский! Поэт, дуэль, смерть — всё сходится. Но Шестая глава написана более чем за 10 лет до смерти Пушкина.
Он что, невольно предсказал свою смерть? Он что, пифия, которая бормочет бессвязные слова, а вы, значит, авгуры-толкователи?
Тогда что такое «предсказал»? Волевой сознательный акт или невольная случайность? «Но примешь ты смерть от коня своего!» — вот предсказатель и предсказание: вдохновенный кудесник сознательно и бесстрашно пророчит гибель в лицо князю.
А если случайно, а если невольно… Тогда и предсказывать не надо — так ли, сяк ли, ой ли, вей ли — всё равно сбудется (см. «Второй закон Мальбека»).
Давайте избавимся от пошлой поверхностной аналогии. Дуэль Онегина случайна, он просто дразнил мальчика, всё случилось в несколько минут. Дуэль Пушкина — сознательное, глубоко обдуманное решение. Чуть ли не год тянулся скандал, не будем перечислять всё прочее.
Пушкин — не Онегин, не Ленский и даже не Татьяна. Грохнув Ленского, Пушкин пишет о себе:
Так, полдень мой настал…
Полдень! Не вечер, не ночь! Он прощается:
Простимся дружно, о юность лёгкая моя!
Пушкин прощается с юностью, а не с жизнью! Хотя настроение очень печальное. Заодно он начинает (быть может, неосознанно) прощаться с Онегиным. Через три года он его уничтожит.
Продолжение следует.
