«Девушки на пальцах и в пачке — это еще не классический балет»
— Вообще-то я планировал прийти в Михайловский на один сезон, — начинает разговор Михаил Григорьевич. — Потом выяснилось, что нужно остаться на второй, третий, пятый… И я всегда думал, что это-то последний. Однако когда кончился мой четвертый контракт с Михайловским театром, я все же сказал, что продлевать его, к сожалению, больше не смогу. Но театр попросил меня остаться еще до конца того сезона, который закончился 28 июля прошлого года. Ко мне опять обратились с продлением, и я сказал, что не смогу дальше оставаться.
— Почему?
— Первый раз, в 2008 году, мы организовали гастроли Михайловского театра в Лондон, и с тех пор я был связан с этим театром. Для меня это был очень интересный и плодотворный период. Я благодарен петербургским зрителям и зрителям со всего света, которые приходили на наши спектакли, и благодарен Михайловскому театру, руководству, артистам. К каждому из них я отношусь как к своим детям. Но все эти годы я всегда помнил, что у меня есть семья, что у меня есть родные дети: младшему сыну, Эжену, как раз 10 лет исполнилось, и представьте, сколько за эти 10 лет я ездил туда-сюда — по выходным с ним только виделся. Дочке 19 исполнилось — и тоже жалко, что я не проводил с ней столько времени, сколько хотел бы, разрываясь между Россией и Англией, где живет моя семья. Они ко мне приезжали, конечно. И все-таки это совсем не то… И я почувствовал, что потом будет поздно. Нужно сейчас уделять больше времени младшему ребенку, и, я думаю, все поймут меня.
— То есть это никак не связано с возвращением к руководству балетом Начо Дуато?
— Наоборот, его возвращение связано с моим уходом. Когда я сообщил, что уезжаю, театр обратился к Начо, у которого тоже заканчивалась работа в Берлине.
— Но тем не менее у вас сохраняются отношения с театром? Вы предполагаете что-то делать для театра — как приглашенный, например, хореограф?
— Театр мне дорог, и, конечно, свои отношения с ним я сохраняю.
— А почему театр не отмечает ваш юбилей?
— Потому что я был в принципе против, чтобы тратить силы труппы на то, чтобы отмечать юбилей руководителя. Мне кажется, это неверно. Мы должны работать во имя зрителя, показывать репертуар. Можно, конечно, попытаться сделать какие-то вещи и без подготовки — но халтурой я не занимаюсь. А в принципе, там и так идет, простите за нескромность, фестиваль моего репертуара.
— С вашим именем связан подъем Михайловского театра — это признано по всему миру. Мы знаем, что в театр к руководству совсем недавно вернулся Начо Дуато — вы и с ним очень плодотворно работали в должности главного балетмейстера в то время, когда он был худруком труппы, в 2011–2014 годах. Это было тоже очень удачное для театра время, потому что именно тогда труппа достигла равновесия в современном и классическом репертуаре. После того как вы уходите, не возникнет ли ситуация, опасная для классического репертуара труппы?
— Ситуация, опасная для классического балета как жанра искусства, периодически возникает всюду. Мне кажется, что классический балет — это высочайшее достижение человеческой цивилизации в области культуры, и его неоднократно пытались скинуть с корабля современности. И сейчас тоже можно услышать, что классический балет устарел, — правда, такое говорится с 20-х годов прошлого века, но он прекрасно выжил (благодаря, кстати, Луначарскому). Российское, а потом и советское искусство торжествовало, когда его представлял балет.
Сейчас современное искусство активно развивается, оно замечательное, но нельзя, как мне кажется, забывать и традицию. И в Михайловском театре мы старались следить именно за этой стороной. Потому что если играет музыка «Лебединого озера» (условно), то это не значит, что на сцене мы видим классический балет. Девушки на пальцах и в пачках — это еще не все. Я старался следить за сохранением стиля исполнения, чтобы артисты понимали, что они делают. Чтобы не получалось так, что и Принц, и Злой Гений танцуют в одной манере, и оба танцуют в манере Спартака. Такие вещи, к сожалению, в некоторых театрах приходится встречать. И мы старались за этим следить — чтобы классический балет сохранялся и был именно классическим. При этом старались держать и современный репертуар.
— Как складываются сегодня ваши взаимоотношения с таким очень неординарным человеком, как Владимир Кехман?
— Я отношусь к нему как к старшему сыну. Радуюсь всем его успехам и расстраиваюсь, если он что-то сделал не так. Но мой младший сын, которому 10 лет, в данный момент требует большего внимания.
«Мама встречалась с английской королевой, но не встречалась со Сталиным. Он только приходил на ее выступления…»
— Михаил Григорьевич, поскольку у вас юбилей, давайте вернемся к самому началу вашей творческой деятельности. Понятно, что ваша мама — одна из самых знаменитых и прославленных советских танцовщиц Большого театра, его легенда, Суламифь Мессерер. Это сразу было предопределено, что вы будете классическим танцовщиком?
— Мама хотела, чтобы я стал танцовщиком, и отдала меня в балетную школу. Я туда, честно сказать, не рвался. Но в школе мне сразу очень понравилось. И я уже не мыслил себя вне балета, вне зависимости от того, что профессия танцовщика тогда была очень престижной… Ну, вы понимаете: заграничные поездки, что для обычного человека было как полет на Марс, бронь от армии, приличные зарплаты, кооперативные дома в центре Москвы, машины и т.д.
— У вас с Григоровичем какие были отношения?
— Добрые, даже чисто по-человечески, а не только профессионально…
— Совсем недавно вышла книга воспоминаний Азария Плисецкого, и там очень хорошая и живая глава — о вас и вашей маме. Мне очень понравился момент, как он описывает прием у королевы Великобритании Елизаветы, где она награждала вашу маму орденом…
— Азарик мне как родной брат, и что бы он ни писал, ни говорил — он мне всегда очень близок.
— А это единственный зарубежный орден, который был у вашей мамы?
— Нет, много. Иосип Броз Тито дал ей какой-то орден, когда она танцевала последний сезон. Румынский орден есть. Иранский шах ей орден вручал. Ну, это помимо, конечно, советских орденов Дружбы народов, звания народной артистки, лауреата Сталинской премии, ордена «Знак почета»…
— А Сталин как к ней относился?
— Говорила, что неоднократно был на ее спектаклях. Когда давали «Пламя Парижа», Сталин всегда приходил.
— А общалась она со Сталиным?
— Не рассказывала никогда. Думаю, что нет.
— А с другими представителями партийной элиты?
— Когда она выручала свою сестру Рахиль, мать Майи Плисецкой, из лагерей, она бегала ко всем. И у заместителей Берии была. К Берии, правда, не попала. Ходила к Меркулову. Она пишет об этом в книге.
— Вы не помогали ей писать воспоминания?
— Нет, она сама писала. Она даже фотографии сама подписывала. К сожалению, она из жизни ушла неожиданно, и книгу ее опубликовать не успели, потому что щепетильно очень относилась к воспоминаниям. Годы проходят, меняется отношение к каким-то жизненным эпизодам, и она то убирала что-то, то поправляла. Я ей помог только в том, что опубликовал ее книгу после ее смерти. Но это только первая часть книги.
— А вы будете вторую часть публиковать?
— Да, хотел бы. Я все надеялся, что вот отработаю сезон в Михайловском театре, вернусь в Лондон — и займусь. И так я проработал 10 лет — не было секунды продохнуть даже.
— Михаил Григорьевич, не могу обойти такую тему, как Майя Михайловна Плисецкая, и ее мемуары тоже, где она много пишет и о вашей маме…
— Майя была гениальной балериной, но разница в возрасте у нас была слишком большой, и я, к сожалению, не могу похвастаться, что с ней близко общался. Какие-то отдельные воспоминания только… Мама и Майя — они очень похожи по темпераменту, даже внешне. И Майя копировала поначалу мою маму в исполнительской манере. Когда, например, смотрю фильм-балет «Бахчисарайский фонтан», то вижу, что Майя — копия мамы.
— Вы из такой интересной семьи, и очень хотелось бы знать о ваших отношениях с Борисом Мессерером и его женой Беллой Ахмадулиной.
— Очень хорошие. У меня со всеми добрые отношения. Белла — довольно далекая родственница, жена двоюродного брата. Конечно, она была уникальным человеком! И я помню все те моменты, когда мы встречались всей семьей. Встреч этих тоже было, к сожалению, не так уж много. Я же в Лондоне жил. В основном мы встречались на юбилеях Александра Михайловича Мессерера, дяди моего (он недавно скончался). Белла всегда грандиозное впечатление производила: занимала собой все пространство, даже когда сидела и просто разговаривала…
Побег из СССР
— Но отойдем от ваших знаменитых родственников и обратимся непосредственно к вашей жизни. Вы, наверное, уже догадываетесь, что я имею в виду ваш знаменитый побег в Японии… Почему и как это произошло?
— Может, современная молодежь меня не поймет, но тогда непросто было жить в Советском Союзе: нельзя было свободно выехать из страны, приходилось слушать ложь без конца… Мне хотелось, чтобы мои дети выросли свободными людьми. Я хотел, чтоб я мог свободно мыслить и говорить то, что считаю нужным; хотел свободно ездить по миру и работать там, куда меня зовут.
— Как вызревало это решение? У Нуреева, например, это произошло в некоторой степени спонтанно, благодаря стечению обстоятельств. Когда вы ехали на гастроли в Японию — уже приняли решение не возвращаться?
— Окончательно — нет, решение тоже было принято в последний момент. Мама моя хорошо все это описала в своей книге в деталях — как постепенно созревало такое желание. А потом сложились так обстоятельства, что мама тоже была в этот момент в Японии. Она преподавала по контракту советского министерства культуры в «Токио-балете» — труппе, у истоков которой она стояла. Сначала при ее непосредственном участии была в Токио создана школа имени Чайковского — первая профессиональная балетная школа в Японии, которая затем переродилась в труппу «Токио-балет». Маму часто туда приглашали, и она в тот момент в очередной раз там работала, а я приехал на гастроли с Большим театром…
— То есть был уникальный момент, который и не подгадаешь больше…
— Да. Ситуация так сложилась, что мне показалось, что вряд ли потом удастся, потому мы и приняли такое решение. И никогда не пожалели. Это был 1980 год.
— После этого вы поселились в Лондоне?
— Семья у меня действительно в Лондоне, но я очень много все эти 38 лет езжу по миру. Несмотря ни на что, вернулся на работу в Россию, поработал тут в Большом театре, ставя «Класс-концерт», лет восемь давал мастер-классы в Мариинском театре — еще до Михайловского. Я всегда с любовью вспоминаю Махара Вазиева, который пригласил меня в Мариинский. А когда Махар ушел, то меня приглашал Юрий Фатеев. И сейчас много преподаю по всему миру. И так было все это время — с тех пор, как я бежал из Советского Союза.
— У вас с Махаром Хасановичем хорошие отношения? Вы часто ходите в Большой?
— В последний свой сезон работы в Мариинском театре Махар представил меня Владимиру Кехману. Подозреваю, что, очевидно, сказал какие-то хорошие слова обо мне. И вот тогда Кехман пригласил меня на постановку балета «Лебединое озеро». Верю, что сейчас Большой театр будет развиваться в правильном направлении, потому что я очень верю в Махара Вазиева. К сожалению, у меня просто нет времени приезжать на спектакли Большого в Москве — чаще смотрю по Интернету. Я иногда попадаю в Мариинский театр, стараюсь попасть и в Королевский балет, и вообще в театры тех городов, где я работаю. Но это очень тяжело. Потому что часто, когда где-то шло что-то очень интересное, у нас в Михайловском — спектакль. Вот сейчас надеюсь наверстать упущенное…
«Кого же мы в Америке к революции призывать будем?»
— С какими труппами вы сотрудничали и сотрудничаете до сих пор?
— 27 лет я преподавал в Лондоне, в балете Ковент-Гардена, как постоянный приглашенный педагог; работал в Английском национальном балете, сотрудничал с Парижской оперой, с Королевским балетом Бирмингема, с Американским балетным театром (ABT), с театром Ла Скала, с балетом Монте-Карло, с театром Сан-Карло в Неаполе, с Римской оперой, с Королевским датским балетом. Королевский шведский балет, Берлинский балет, Мюнхенский балет, Штутгартский балет, Австралийский балет… — всех не перечислить. Только что вернулся из Будапештской оперы.
— Впечатляет! Это вы работали как приглашенный педагог, а были ли у вас какие-то постановки в этих театрах?
— Да и постановки были. Начал я с того, что совместно с мамой ставил «Лебединое озеро» в Швеции. Мне пришлось переставить на основе Бурмейстера версию «Лебединого озера», которую делала Наталья Конюс. Она танцевала когда-то в Музыкальном театре в Москве, но добавила туда еще и что-то из редакции Горского. Но, поскольку тогда же не было особых записей и совершенных видео, спектакль долго не шел, и тогда новый директор Стокгольмского балета решил его восстановить. Я посмотрел кинозаписи того, что она делала, нотации — и на основании этого поставил «Лебединое озеро» в Стокгольме.
Также я ставил в Японии «Баядерку», «Дон Кихота» в Будапеште, «Дон Кихота» в Риме… Уникальный случай, кстати, в ноябре прошлого года произошел: моя редакция «Дон Кихота» была показана одновременно, в один и тот же день, на обоих побережьях (Восточном и Западном) Соединенных Штатов. Михайловский балет давал «Дон Кихота» в Калифорнии, и в тот же день Венгерский национальный балет показывал этот спектакль в Нью-Йорке. Хотя в основном-то я работал, конечно, педагогом.
— Но в Михайловском театре вы ведь проявили себя как замечательный возобновитель старых версий советских балетов, чего до вас не делал никто… Как возникла идея восстановить такой знаменитый балет советских времен, как «Пламя Парижа»?
— Тогда возникла поездка в Америку. Когда встал вопрос, что мы туда повезем, я вспомнил свой разговор с Леонидом Михайловичем Лавровским, с которым мы жили в одном доме. Я был мальчиком, спешил в школу Большого театра, что тогда была на Пушечной улице, рядом с театром, а великий Леонид Михайлович был худруком балета Большого театра, спешил на совещание, и все не было троллейбуса. А остановка была прямо перед нашим домом, мы ждали этот троллейбус. Такси тоже не было. И Леонид Михайлович меня спросил: «Ты куда, на урок? А я вот опаздываю на совещание — нам скоро ехать в Америку». Я был наглый мальчик и спросил: «Леонид Михайлович, а что вы туда везете?» Он перечислил: «Каменный цветок» Григоровича, «Ромео и Джульетту» самого Лавровского… Я спрашиваю: «А «Пламя Парижа» повезете?» А он мне: «Да что ты, мальчик, кого же мы там к революции призывать будем?» Я на всю жизнь это запомнил.
И вот когда встал вопрос, что с Михайловским везем в Нью-Йорк, я и решил: а можно я не соглашусь с создателем тех знаменитых первых гастролей в Америке? Очень удачные то были гастроли, и, повторяю, он был их автором. И мы сделали и отвезли в Америку «Пламя Парижа», которое прошло там с тем успехом, на который я рассчитывал.
— А когда работали над восстановлением советских балетов, вы ставили задачу скрупулезного воссоздания, когда возобновляются разные вроде бы незначительные, но на самом деле очень важные детали?
— Например, при восстановлении «Лебединого озера» задача была сделать его именно таким, каким он шел в Большом театре в 1956 году. Я его видел миллион раз, сам танцевал в нем па-де-труа и на сцене Большого театра, и на сцене Кремлевского дворца, но есть и довольно хорошо записанный спектакль 1957 года, но там видны все персонажи, почти все танцы, хоть и частично. Вячеслав Окунев, художник нашего спектакля, срисовал с кадров этого фильма костюмы. И мы подробнейшим образом сделали те костюмы, которые и были. То есть если там было три пуговицы — мы делали три пуговицы. Порой к классическим балетам сохранились эскизы, но неизвестно, как все шло на самом деле. А здесь — известно.
Кстати, я вернул вариацию Принца, которую мне Асаф Михайлович Мессерер показывал. Для него ее поставил Горский в 20-х годах. Но, поскольку она была настолько виртуозной для того времени, Асаф там делал такие вещи, которые после него никто не мог делать: двойные перекидные, двойной со-де-баск — эта вариация выпала из редакции. Но в основном спектакль оставили практически без изменений.
Что касается знаменитого танца маленьких лебедей, то они шли в двух версиях: иногда — в редакции Горского, а иногда — как у Льва Иванова. Потому что когда спектакль начали возить за границу, на Запад, то оказалось, что везти 4 девочек дешевле, чем 6. И последние годы он так и шел. И мы так делаем: если у нас есть 6 хороших девочек — мы ставим в танец маленьких лебедей 6 девочек, как у Горского; если только 4 — мы ставим 4, как у Иванова. Сейчас я восстанавливаю этот спектакль в Новосибирске, и на гастролях Новосибирского балета в Большом театре в начале августа вы сможете его увидеть. А еще в НОВАТ 12 июня — премьера «Класс-концерта».
— Но это в «Лебедином», от которого многое сохранилось. А как с «Лауренсией» и другими спектаклями?
— Конечно, там не так много сохранилась, но я никогда не говорил, что именно так, как у нас, было у Чабукиани, хотя мне пытались это приписать. Кое-что мне пришлось сократить. Потому что я делал спектакль для современного зрителя. Помню, в Англии мы получили за него номинацию круга английских критиков на лучший классический спектакль балетного сезона, а в нем были такие известные труппы, как Большой театр, Мариинский, Нью-Йорк Сити Балле… Мы скромные люди, поэтому для нас это было очень ценно. Это был 2010 год. Потом нас опять выдвигали, и в 2013 году мы выиграли в номинации как лучшая труппа. А в тот раз, по-моему, выиграл Большой театр.
«Дайте мне хотя бы годик посидеть с сыном»
— Расскажите о своей семье…
— Жена моя, Ольга Сабадош, танцевала в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, когда меня туда пригласил в середине 90-х годов руководитель этого театра Дмитрий Брянцев давать классы. Мы с ним всегда дружили. Так сложилось, что мой дядя Александр Михайлович, о котором я уже говорил, в то время работал в конструкторском бюро, и к нему подошел один из его коллег и сказал: «Вы знаете, ваш племянник дает сейчас урок моей дочери». То есть выяснилось, что папа Оли и мой дядя работали в одном конструкторском бюро. Она очень талантливая балерина, потрясающей красоты женщина, и я сразу обратил на нее внимание.
— То есть она ушла из «Стасика»?
— Она переехала ко мне в Лондон. Танцевала в разных антрепризах, а потом, очень быстро, перешла в Королевский оперный театр, где она и сейчас продолжает выступать. Ей 45 лет, на пальцах она уже не танцует. Но, например, в «Дон Кихоте», который не так давно поставил Карлос Акоста, она очень ярко танцует цыганский танец. Ее невозможно не заметить. У нас двое детей, поэтому нам очень важно, чтобы она не была обязана бегать на репетиции с утра до ночи — как должна балерина, постоянно работающая в труппе.
Дочка Мишель год назад поступила в один из главных колледжей Великобритании — Кингс-колледж. Там философию и французский язык изучает. По-французски говорит без акцента, поет и, как и моя жена, очень хорошо играет на рояле: Оля передала это детям. Сын Эжен тоже играет и поет. Балетом дочь немного занималась в раннем возрасте, в Королевской балетной школе, и ей не понравилось. Я тоже пришел на урок, и меня не устроил педагог. Я считаю, что педагог должен быть как врач: основная задача — «не навреди».
— А сына в балет тоже не будете отдавать? Потому что мне некоторые из балетных прим говорят, что категорически в балет детей отдавать не будут: очень сложная профессия, и, мол, не хотим, чтоб дети повторили наши мучения…
— Что касается Эжена, то еще не поздно начать заниматься балетом, так что со следующего года можно попробовать. А таких родителей, о которых вы говорите, я абсолютно понимаю, но не стал бы так драматизировать. Если человек хочет танцевать — ну пусть танцует. И мой сын, кстати, танцует хорошо. Не балет, конечно. Пусть что ему интересно, то и выбирает. Пока он учится в обычной школе.
— А ваши дальнейшие планы?
— Вообще многие труппы приглашают, но я хочу быть сейчас с сыном. Пожалуйста, дайте мне хотя бы годик посидеть с сыном! Я 10 лет не сидел с семьей. Поэтому не знаю, как все сейчас сложится: если сын станет отпускать меня, то буду продолжать работать.
