«Пришлось переночевать в машине, чтобы успеть к перекличке»
Июнь только начался, а абитура (как снисходительно называют их матерые студенты) уже вовсю обивает пороги знаменитого особняка в Малом Кисловском переулке. И пока большинство настраивается на неравный бой с монстром, чье имя из трех букв под кодовой шифровкой ЕГЭ нельзя называть, натуры более эфемерные учат басни, стихотворения и прозу. Я же, зная, какие байки ходят вокруг актерских прослушиваний, решила в очередной раз испытать на себе тяготы вступительных экзаменов. Подготовила программу, надела платье, залежавшееся со времен собственного студенчества, и отправилась в ГИТИС, раскаленную кузницу талантов и альма-матер будущих артистов. Так сказать, себя показать и на других посмотреть.
Прослушивание в мастерскую режиссера Бориса Морозова назначено на 12.00, но, кажется, самые ответственные встречали здесь рассвет. Ребята сидят по обе стороны переулка: на подоконниках соседнего здания, бордюрах, даже на тротуаре, подложив под себя куртки и чехлы от гитар.
— Перекличка начинается в 9 утра, — устало объясняет группе девчонок матерая абитуриентка. — Всего их 3, помимо электронной очереди: в 9 утра, в 8 вечера и в половине первого ночи. Я была на всех, но... на прослушивание так и не попала. Благо приехал папа. Нам пришлось переночевать в машине, чтобы успеть к сегодняшней перекличке.
Электронная запись на прослушивание — это, пожалуй, первая жуткая легенда театральных реалий 2019 года. Попасть к комиссии на прием так же сложно, как иногда бывает попасть к врачу в поликлинике. Тут необходим другой навык — «быстрокликабельность». Информация о свободных окошках появляется за сутки, но время разбирают за секунды. Сайт виснет, и детские нервы попадают под нешуточный пресс. К слову, на мое прослушивание запись закончилась всего за 14 секунд.
А что же делать остальным? Записываться в живую очередь, присутствовать на перекличках, подтверждающих в ней место, и надеяться на чудо. Опоздаешь — тебя вычеркивают, забыл паспорт — вычеркивают, не успел подтвердить по электронной почте освободившееся окно — вычеркивают. А это мы еще даже во внутренний дворик не вошли.
Нас отделяют высокие кованые ворота, на которых красуется бумажка: «Место сбора абитуриентов». Там же висит листок с именами счастливчиков, прошедших на второй тур в режиссерскую мастерскую Каменьковича.
— Тебе сколько? — спрашивает меня бойкая брюнетка с сигаретой в зубах.
— Восемнадцать, — умышленно вру я.
— Молодая еще. А мне вот уже двадцать.
— Ты не первый раз поступаешь?
— Второй год подряд. Но я без дела не сидела: сразу после театрального колледжа пошла преподавать актерское мастерство в школе.
— Басни учили и скороговорки рассказывали?
— Зачем же… Я спектакль поставила. Как раз премьера была на прошлой неделе. Если опять не поступлю, снова преподавать пойду.
Тем временем из ГИТИСа выходит высокая девушка в сопровождении пожилого мужчины. Оба в черном с головы до ног. Пока один снимает цепь с замка, чтобы образовался узкий проход, другая, раскрыв бумажную планшетку, громко зачитывает имена. Это те самые «быстрокликабельные», не опоздавшие и не забывшие паспорт. Я среди них.
«Черт! Ну почему не мужик?»
Нас запустили за 30 минут до официального начала прослушивания. Стройной линейкой и в абсолютной тишине мы идем в составе 20 человек — 3 парня на 17 девчонок — за своим командиром в черном. Едва переступив порог ГИТИСа, студентка с планшеткой в руках резко останавливается и объясняет правила игры:
— Женский туалет располагается выше по лестнице, мужской — прямо по коридору. Лучше все делать быстро, а то можете опоздать. Сейчас мы пройдем в аудиторию. Вы заполните анкету строго по образцу, прикрепленному на пианино, а затем будете ожидать, когда вас вызовут.
Поднимаемся на второй этаж, где в каждом углу кто-то распевается, разминается или просто стоит, упершись лбом в стену. Комната, в которой мы оказались, примерно 5х5 метров, со сводчатым потолком и двумя большими окнами. У стены — пианино с приклеенным образцом анкетного документа, по периметру — старые стулья.
Наконец удается спокойно разглядеть кандидатов в артисты. Навскидку всем не больше восемнадцати. Яркие, стильные и максимально собранные. Причем не только морально. У каждой девочки с собой спортивная сумка или полиэтиленовый пакет внушительных размеров. Мальчики выглядят проще, но только на первый взгляд. Модные пиджаки, приталенные рубашки, укороченные брюки и своеобразные ботинки с металлическими заклепками и кожаными ремешками.
— Вы пришли на прослушивание в брючном костюме? — недоуменно спрашивает заглянувший в аудиторию педагог у девушки с белорусским паспортом в руках.
— У меня с собой есть платье! Я переоденусь. И туфли тоже есть! — чуть ли не заикаясь, отвечает она.
Так сама собой раскрылась тайна спортивной сумки. Парней просят выйти на несколько минут, и, словно по команде, девушки сбрасывают длинные плащи, широкие брюки и яркие топы, смывают косметику и убирают волосы с лица. Когда ребята снова заходят в аудиторию, от ярких девчонок не остается и следа. Все сплошь тургеневские девушки, чеховские дамы и цветаевские героини.
Не проходит и 5 минут, как обе двери (видимо, для лучшей звукоизоляции) в комнате открываются, и поверенный уводит первую десятку на расс… прослушивание.
Обстановка в опустевшей аудитории, скажем так, угнетающая. Одни повторяют прозу, безмолвно шевеля губами, другие слушают молитву на телефоне, третьи беспрерывно смотрят в окно. На мгновение кажется, что я слышу чье-то сердцебиение. Но это только нервный стук высоких каблуков. Периодически открываются двери и кто-то спрашивает: «Вы еще живы?» Полное ощущение, что вот-вот должны пустить газ…
В женском туалете картинка более радостная. Девушки прихорашиваются перед зеркалом, а кто-то и вовсе моет голову в раковине. Выходя из кабинки, я почти буквально утыкаюсь в грудь высокой пока еще не тургеневской барышни с платьем в руках. Немного ниже ключицы у нее набита татуировка «радость».
— Зачем закрываешь? — спрашиваю я.
— Обидно будет вылететь за татуировку. Если поступлю, покажу им потом свою «радость».
К слову, моя радость от происходящей операции существенно пошатнулась передающимся от настоящих абитуриентов волнением. Прошло уже полчаса… Сорок минут, пятьдесят, час. Наконец в дверях появляется отстрелявшаяся десятка.
— Взяли вон того парня, — с порога указывает вылетевшая с тура девушка. — Главное, не спорьте с ней, не пойте «Катюшу» и не читайте ничего заезженного.
— С ней? — вдруг встревает чеховская героиня из нашей женской десятки. — Разве не Морозов принимает?
— Женщина.
— Черт! Ну почему не мужик? — уже куда-то во вселенную риторически восклицает она и, отвернувшись в пол-оборота, достает из лифчика свернутые носки, эдакий push-up собственного производства.
«Старовата ты для артистки»
Вот и все. Вторая десятка, наш бабский батальон, молча стоит у дверей аудитории и коротким «я» подтверждает собственное присутствие в очередной перекличке. Пока мы идем по коридору, студентка в черном возобновляет инструктаж:
— Заходите и садитесь на свободный стул. После того как вас вызовут, выходите на середину и громко называете имя, город и возраст. Дальше Марина Юрьевна все скажет.
Марина Юрьевна Кайдалова, старший педагог на курсе Морозова и актриса Театра у Никитских ворот, встречает нас пусть и в одиночестве, зато в приятном расположении духа. Мне велено читать последней, поэтому, немного расслабившись, я сосредотачиваюсь на девушках.
Вчерашние школьницы от Крыма до Урала с горящими глазами и трясущимися от страха коленками по-солдатски бравурно выполняют указания мастера.
— Ахматову не надо. Что у тебя еще? — резко останавливает Кайдалова.
Щелк. Надо мгновенно переключиться.
— Хорошо. А теперь спой, — продолжает педагог.
Щелк. Только несколько секунд собраться.
— Так, а теперь сделай большой шаг ко мне и начни сначала.
Щелк. Бой идет на равных.
— Все понятно. Спой мне что-нибудь веселое, — не отрывая взгляда, тестирует мастер.
Щелк… Щелк… Не может. Проходят 40 долгих секунд. Не может.
— Садись, — победно заканчивает педагог.
Теперь моя очередь. Журналистское любопытство мгновенно сменяется школьным нервяком. Ноги предательски трясутся, а в голове пульсирует: «Ну ты-то куда лезешь?»
— Иветта Невинная. Город Москва. 25 лет, — заткнув внутреннего интроверта, представляюсь я.
— Старовата ты для артистки… Попробуй начать с прозы.
— Антон Чехов «О бренности». Надворный советник Семен Петрович Подтыкин сел за стол, покрыл свою грудь салфеткой и, сгорая нетерпением, стал ожидать того момента, когда начнут подавать блины…
К сожалению, моя проза внезапно стопорится на середине, а вместе с ней не только я, но и призрачные надежды на актерское будущее. Блок с Ахматовой идут гораздо свободней: их я учила еще в школе. А дальше наступает то, чего я боялась еще на начальном этапе этой авантюры.
— Спой нам, светик, — просит педагог.
Честно говоря, песню я не готовила. Что уж говорить, я и прозу-то учила накануне. Памятуя заветы бывалых студентов, что петь надо лишь близкое и понятное, я начинаю украинскую застольную «Ой у вишневому саду», которую обычно пою дочке перед сном. Это было мое первое публичное и акапельное выступление. Почувствовав зрителя — в моем случае запуганных абитуриенток и слегка заинтересованного мастера, — я распеваюсь так, что начинает резонировать в ушах. А затем тихое «достаточно», как пощечина наотмашь, усаживает меня обратно на стул.
Я читала последней, поэтому результатов долго ждать не пришлось.
— Всем спасибо. Все свободны, — отчеканивает уполномоченный студент.
Мы высыпаемся во внутренний дворик ГИТИСа, как горошины из холщового мешка. Маленькая группа эмоционально опустошенных девочек на фоне заряженных сотен метящих в артисты, которые продолжают толпиться у театральных ворот.
Я сажусь на металлическую лавку прямо перед входом в институт. Голова кружится так, что чувствуешь, с какой скоростью адреналин уходит из организма. Сразу вспоминаешь, что есть хочется, и пить тоже. Последний раз вода текла по горлу часов 5 назад, когда я выходила из дома.
На соседнюю скамейку садится пара студентов и живо обсуждает предстоящую сессию. Волнуются, нервничают. После пережитого кажется, что внутренние экзамены — это абсолютно недосягаемая величина. Что ни говори, а найти золотую иголку в стоге сена — задача не из легких. И надо отдать должное, мастера с ней прекрасно справляются.
Буквально у выхода я натыкаюсь на ректора ГИТИСа Григория Заславского.
— Григорий Анатольевич, у вас всегда такой поток абитуриентов?
— Наплыв действительно сумасшедший, но во ВГИКе пока что больше. Там прослушали уже свыше двух тысяч человек, а у нас в две мастерские пока меньше полутора тысяч. Это чуть больше 100 человек на место. Дело непростое, но мы справляемся.
— А то, что мальчиков охотней берут — это правда или байка?
— Если хороший, то что же не взять. К сожалению, на одного парня приходится в среднем десять девушек. Но есть и другая проблема. Как показывает практика, ребята приезжают из глухой провинции. И на тех 6–8 мальчиков, которых возьмут, приходится всего 3 или 4 бюджетных места. Родители бедные, платить не могут, и тогда нам уже приходится бегать по фондам, искать финансирование.
— Каждый год вы выпускаете несколько десятков артистов. Но ведь дай бог 2–3 ими действительно станут.
— Мы недавно говорили об этом с Владимиром Малышевым, ректором ВГИКа. Он изучал выпускников вуза, начиная с 1919 года, и рассказывал, что бывали абсолютно пустые годы, когда ни один человек не оставался в профессии. А бывали уникальные курсы. Михаила Ромма, например, который принял в один год сразу трех гениев: Тарковского, Шукшина и Кончаловского. А вы-то как, поступили?
— Нет, Григорий Анатольевич, не взяли меня в артистки. Хорошо у вас, конечно, но я, пожалуй, больше не приду.
