Нынешняя постановка — второе обращение Театра Станиславского и Немировича-Данченко к поздней партитуре Верди. Надо признать, что «Отелло» у нас в России — совершенно непопулярная опера. Написанная в 1887 году, после длительной творческой паузы, она стала поворотной в эстетике Джузеппе Верди. В ней он ушел от номерной структуры, от больших, развернутых арий и дуэтов, от масштабных, законченных тем и мелодий и обратился к более «современному» на тот период типу оперной драматургии. Структурно эта опера ближе к «Тоске» или «Мадам Баттерфляй» Пуччини, написанным в тот же период. Не стилистически, разумеется, а вот именно по типу организации музыкального материала. Сквозное развитие, дробление тематического материала, частая смена фактуры, внедрение речитативности в вокальную линию и, конечно, качественно новое отношение к роли оркестра, который далеко уходит от скромной аккомпанирующей функции. «Отелло» — симфоническая партитура с полифонической фактурой и сквозным интонационным развитием. В этом и сложность: от режиссера в этой опере ждешь постановки именно партитуры, а не сюжета, который, надо сказать, тоже весьма проблематичен. Когда-то Верди вместе с либреттистом Арриго Бойто даже хотели назвать свою версию шекспировской трагедии «Яго» — настолько их интересовала личность этого злого гения, закомплексованного ничтожества, жестоко манипулировавшего великим и благородным полководцем.
Начало спектакля обнадеживало. Оркестр под управлением Феликса Коробова мощно и ярко заиграл вступление — и пошла сцена бури. На заднике сверкала молния, а киприоты, согласно ремарке, вглядывались в дальние горизонты и беспокойно комментировали события. Картинка не вызывала сомнений: режиссер Андрей Кончаловский и художники Мэтт Дили (сценография) и Дмитрий Андреев (костюмы) оставили место и время действия оперы без изменений — где-то там в Венецианской республике, когда-то там в XVI веке. Приверженцы традиции облегченно вздохнули, а любители модернистских решений, пожалуй что и приуныли: неужели ничего не будет? «Будет, будет…» — шепотом утешали их обладатели инсайдерской информации. Не зря ведь постановщики строго-настрого запретили накануне премьеры фото- и видеосъемку второго акта. Видать, готовят «бомбу».
Но пока «бомбы» не было, следовало сосредоточиться на музыке, а также на трактовке характеров. Хибла Герзмава в роли Дездемоны оказалась очень величественна. Даже слишком. Она буквально вплыла в первую сцену — прекрасная, преисполненная достоинства. Ее гигантская «бабетта» на голове несколько утяжеляла облик нежной и невинной девушки, который как будто более точно соответствует этому образу. Однако прекрасно звучащий голос отодвинул сомнения на второй план. Хибла Герзмава демонстрирует сегодня отличную вокальную форму. И слушать ее большое удовольствие. Яго в исполнении Антона Зараева был несколько суетлив и не по-оперному подробен. Его знаменитое Credo, в котором в полной мере вырисовывается характер записного злодея, прозвучало мелковато. Ну а Отелло в исполнении Арсена Согомоняна вызвал очень много вопросов. Он сник как-то сразу. И вплоть до той самой «бомбы» казался слишком уж жалким и потерянным. А в минуты гнева — истеричным и слегка безумным. Даже смех вызвал у публики — когда в сцене Яго и Кассио (отличная вокальная работа Владимира Дмитрука), с платком, прятался за стенкой и все время пытался оттуда высунуться, как наказанный ребенок. Пение Согомоняна в целом убеждало. Хотя порой возникало ощущение смены регистров при переходе от более низкой тесситуры к высокой. Самыми удачными сценами стали лирические дуэты. Хорошие отношения героев явно шли на пользу опере в целом. И чем больше Отелло проникался идеей распутности и неверности супруги, тем большее беспокойство овладевало чувствительным слушателем — что-то явно готовилось.
Оркестр под управлением маэстро Коробова вроде бы не терял духа и энергии, активно прибегал к динамическим контрастам, брал хорошие темпы. Однако совершенно не вмешивался в сценическую жизнь. Впрочем, пожалуй, наоборот: сценическая жизнь не вмешивалась в самые интересные события этой оперы — музыкальные. Зато на сцене все было очень красиво: жесты героев, мизансцены, цветовая гамма бархатных и парчовых костюмов и в особенности мастерски выстроенный свет (Айвар Салихов) воспроизводили картины старых мастеров с их магическими световыми решениями в духе Караваджо и завораживающей текстурой золота и меха.
И вот когда радикально настроенная часть зрителей уже была готова совсем заскучать, прозвенел первый звоночек «бомбы»: подозрительная фуражка, невесть как появившаяся на полу, которую Отелло поднял и положил на стол. «Ага!» — зрители напряглись и приготовились. И не зря. Когда конфликт между бедняжкой Дездемоной и мавром достиг предела, Отелло и Яго скинули свои парчовые кафтаны, оказались в серых галифе, дополнив свои костюмы военными френчами образца армии Муссолини. Вот оно! Свершилось. Может быть, конечно, тут произошла какая-то путаница и режиссер с художником спутали Верди с Пуччини, который действительно был современником дуче и даже с ним общался (в конце концов как их разберешь, этих итальянцев), но факт остается фактом. Появившиеся венецианцы в черных галстуках и беретах, застывшие в характерном фашистском приветствии, развеяли последние сомнения. Наш мавр, несмотря на сомнительное этническое происхождение (хоть и не все считают его чернокожим, но все же такая версия пока со счетов не сбрасывается), оказался фашистом. Для пущей верности на сцену выехал мраморный постамент с гигантской головой римлянина. И потому Песня об иве и молитва, которые являются лирической кульминацией оперы, хоть и были мастерски исполнены Хиблой Герзмавой, увы, потерялись на фоне этой самой страшной головы, что бы она собой ни олицетворяла. Ну а Отелло, крадущийся в спальню к Дездемоне (зачем красться, если потом все равно спросил, молилась ли она?) под на удивление нестройный унисон контрабасов, в темных очках и в сером мундире эдакого ошалевшего дивизионного генерала, снова вызвал хихиканье публики, ибо смотрелся он персонажем водевиля, а вовсе не трагедии.
Поклоны навели на философские мысли о том, что же военная форма делает с людьми! Особенно, как ни странно, фашистская. Все персонажи, обнаружившие принадлежность к этой партии, выбегали на сцену приосанившись, молодцевато щелкая каблуками сапог и победно так по-военному кланялись. Хорошо хоть руку в печально известном приветствии не выбрасывали.
