На юбилей к Райхельгаузу идет знатный гость. Например, Анатолий Чубайс с охраной. Мало того что он — председатель Попечительского совета театра, он еще с Райхельгаузом учился в школе еще советской Одессы.
На первом этаже нас делят на группы, каждой присваивают имя русского классика — «Чехов», «Горький», «Достоевский»… Чубайсу на шею вешают жетон «Оливье». В такой вот вип-оливье с ним оказывается мама Ксении Собчак сенатор Нарусова, крупный менеджер энергетической системы Борис Вайнзихер, другие важные люди. Публика подемократичнее попадает в группу под названием «Горький». Как показал театральный променад, «Горький» оказался лучше.
— У кого «Горький», соберитесь здесь, пожалуйста, — говорит очень симпатичная девушка, держа в руках, как гид, деревянную палочку с кружочком на конце, где и прописано имя буревестника революции, жертвой ее ставшим. И вот уже группы разводят по разным точкам: нашей, горьковской, актер и режиссер Александр Галибин на первом этаже у самого входа объясняет, что дом, в котором мы стоим, вообще-то много раз перестраивался, менял фасады, переносил входы, а с 1861 года его купили купцы Пеговы, до неузнаваемости перестроили и сдали в аренду товариществу гостиницы «Эрмитаж» господина Оливье.
А потом Галибин передает нас в руки самого писателя Горького (актер Вадим Колганов), и тот, по-волжски окая, спускает нас ну буквально на дно, то есть в подвальный этаж, где гардероб и туалеты. Здесь, почти что в темноте, при жалком свете, возле наших ног проволокут труп (понятно, что муляж), а буревестник революции станет втолковывать какому-то подозрительному мазурику (актер Александр Цой), что «человек — это звучит гордо». И пальчик свой, испачканный чернилами, поднимет.
Время от времени пересекаясь с разными группами (логистика выстроена правильно), мы блуждаем по историческому зданию, где становимся свидетелями (а иногда и участниками) реконструированной отечественной истории. Чем-чем, а историями, фамилиями, событиями здание на Трубе богато как никакое другое.
Например, по главной лестнице в 1902 году прошел весь состав Художественного театра во главе со Станиславским, труппа которого ставила пьесы и Горького, и Чехова. А сам Чехов здесь, встречаясь со своим издателем Сувориным, впервые поставил себе диагноз — «закрытая форма туберкулеза». Все ж таки врачом он был, и с крестьян, когда лечил их в Мелихове, денег не брал совсем. И встречался Антон Павлович не только с Сувориным, но и захаживал в номера «Эрмитажа», где перед входом висела табличка с текстом, не допускающим толкований: «Нумера приезжим не сдаются». А это значит, на час, на два — тру-ля-ля.
Вот мы и попадаем в один такой нумерок, очень похожий на картину Дега, где собрались артистки: на окнах французская штора, подсвеченная красным фонарем, на артистках — белое нижнее белье, напевают, чирикая, точно птички. Входит Чехов, припадает к дамским ручкам и с одной из актрис (после обмена незначительными фразами) удаляется. «Мы увидим небо в алмазах», — задумчиво произносит одна, укладываясь на кушеточку.
Будуарное настроение сменяет драма, которая разыгрывается в помещении перед главным залом: Ирина Алферова сообщает, что здесь будет свадьба Чайковского с Анной Милюковой. За сервированным столом кроме композитора всего три человека — законная супруга, с которой обвенчался Петр Ильич, сестра ее и скрипач Котик (от фамилии Котек). Петр Ильич произносит прочувствованный монолог, обращенный к жене, мол, жизнь моя состоит в преодолении природы (понятно, о чем речь?), она клянется в добровольном рабстве ему, они смыкают уста, но… Петр Ильич быстро подходит к Котику, который со своей скрипочкой стоит у фортепиано, порывисто целует в уста его и выскакивает вон, увлекая за собой Котика-разлучника. Прямо сердце сжимается — и женщину жалко, и Петра Ильича, не сумевшего совладать с отклонением. А если б справился, имели бы мы шедевры?
Все, что звучит в разных точках, не есть плод фантазии и вымысла авторов (сценарий Екатерины Кретовой), а результат тщательной работы с источниками, документами. В частности, монолог Петра Ильича Чайковского полностью соответствует письму его брату Модесту. То же самое и с Достоевским — звучит его знаменитая речь 1880 года в Дворянском собрании в честь Пушкина. Правда, звучит она в прозекторской, над трупом (очевидно, Пушкина), под белыми простынями. Не страшно, потому как, скорее, забавно, творчество препарируют в прямом смысле слова. Документальные тексты сплетены с цитатами из произведений авторов, ставшими на один вечер главными героями.
Так логистически построена театральная бродилка, что все группы в одно время оказываются в главном зале, где прозвучат несколько диалогов Чехова с Толстым. Два великих мужа, к словам и речам которых чутка была общественная мысль, в разных мизансценах, но непременно с участием медсестер обихаживающих больного Антон Палыча, беседуют о разном. О национальных особенностях не только стран, правительств, но и, пардон, доступных женщин, а также о своем первом сексуальном опыте. Но не этому, несколько шокирующему, а другому будут аплодировать: тому, что власти невыгодно просвещение народа — она опирается на его невежество. Что увеличение армии... Впрочем, вот вам доподлинная цитата:
Чехов: «Знаете, граф… Какой бы великий художник вы ни были, каким бы великим философом вы себя ни мнили, а все же нельзя безнаказанно презирать свое отечество…» — Толстой: «Ничего я не умаляю. Возбудив к себе ненависть других народов, а в своем народе патриотизм, правительство пугает свой народ, что он в опасности и нужно защищаться. Нам говорят, что нужно увеличить флот, прибавить войска, потому что Европа может в каждый момент соединиться против нас. Это обман и неправда.»
Спектакль заканчивается кабаретными номерами, канканом, шампанским и салатом оливье.
