Она показывает мне дорогие ей фотографии и подарки, что расставлены тут же, на полке.
— Вот это Лиза Дворкина на день рождения подарила Владимиру Юдичу, — показывает мне Наталия Дмитриевна один из подарков.
— Скрипочка? — удивляюсь я, посмотрев не туда.
— Нет, скрипочка — это моя.
«Мы аристократы, и Ленина возить на машине никак не могли»
— Вы, как все балетмейстеры в XIX веке, на скрипочке играете?
— Вы знаете, я сегодня, наверное, плохо выгляжу, но в XIX веке я еще ни на чем не играла, — смеется Наталия Дмитриевна. — Я шучу. Бабушка моя, вот она скрипку очень любила. Она пережила три революции, вырастила трех детей. У нее было такое воспитание бромлеевское (потому что отец был Бромлей, а мама — Шервуд). Отец все время мечтал о сыне и дал ей мужское воспитание, и это ей позволило пройти через все революции, через все войны. В ней ни одной капли русской крови, но она любила Россию, знала русский язык лучше, чем многие русские. А на скрипке бабушка мечтала просто играть под конец жизни, когда она уже перестала преподавать. В семье они все учили по 5 языков, и она преподавала немецкий. Так что и меня бабушка отдала учиться играть на скрипке. Я занималась почти 6 лет. Мама сохранила диплом, где у меня «пятерки» по сольфеджио. То есть у меня абсолютный слух. И вообще мне это очень помогло, но оттуда я сбежала в балет.
— Наталия Дмитриевна, а правда, мне говорили, что ваш дедушка Ленина возил?
— Я вас умоляю! Кто-то пошутил. Мои дедушки никогда никого не возили, они были аристократами. У родственников папы более низкий статус, а по маминой линии все аристократы, в основном английские, частично русские, так что Ленина возить никто не мог. У них, у Бромлеев, была первая в России машина. И как бабушка говорила: «Когда мы ехали на этой машине, мужики бросались в канаву, потому что не могли понять, почему без лошади и едет!» Думали, что-то связанное с дьявольщиной.
Аромат Большого, или Кувалдой по ноге
— Вы самый первый балет помните, который в Большом смотрели?
— У меня было даже не впечатление от каких-то спектаклей, а впечатление от самого Большого театра. Когда выходишь на сцену и ощущаешь запах смешанных духов…
— Прям чувствовался этот запах?
— Ну, у меня еще и абсолютный нюх тоже. (Смеется.) Но чувствовался. Запах Большого театра для меня именно чувствовался. Потому что из зрительного зала вы чувствуете каждого, а здесь это все собирается и идет на сцену.
— По вашему ощущению, после реконструкции этот дух театра все-таки сохранился?
— Ну я сейчас на сцену-то не выходила. Поэтому я не знаю (смеётся), а общие ощущения: мне ужасно жалко буфета дубового с самоваром и с этой китайской вазой. Это было место, где соединялись мы все: и оркестр, и вокалисты, и танцовщики, и постановочная часть, художники, костюмеры — ну все! Очень дружный тогда был коллектив, когда я работала в Большом. И этот буфет, и буфетчицы — настолько все родное. Я спросила кого-то из капельдинеров про буфет, мол где он теперь. Мне показали и, вы знаете, вспомнили меня. Так удивительно! Билетерши помнят до сих пор: причем некоторые помнят, а некоторым легенда такая передалась: что были тут такие Касаткина и Василёв.
— Вы же одно время даже телеведущей были — вот вас и знают все в лицо. А забавные случаи не вспомните?
— Вот помню случай с пожарником на опере «Евгений Онегин». За кулисами у нас стояла каменная тумба с вышибленной серединкой, и там лежал порох. И ведущий режиссер говорит артистам во время сцены дуэли: «Теперь сходитесь! Раз, два…» А пожарнику стало интересно на это посмотреть: все-таки выстрелы… И он поставил ногу на эту тумбу. И вместо выстрела раздался мат на весь Большой театр. Потому что должны были кувалдой ударить по пороху, чтоб он взорвался и прозвучал выстрел. Это в старинное время так делали. Сейчас-то уже все по-другому. Все проще гораздо. В общем, этой кувалдой ему по ноге попали!
«В Нурееве не было того, что было в Мише Барышникове»
— А правда, что вас называли самой эротичной балериной Большого театра?
— Я никогда не была эротичной балериной. Просто на меня ставил Голейзовский, а, как известно, он видел такие вещи. Но это я под его дудку, можно сказать, плясала. (Смеется.) Нас с Василёвым упрекали еще при советской власти за эротику, в «Сотворении мира» например… Нас тогда заставили на Мишу Барышникова и Иру Колпакову, то есть на Адама и Еву, надеть костюмчики.
— А они в чем были? В трико телесного цвета, изображающем наготу?
— Естественно! Трико такое с ромашечками… Пришлось надевать… Есть даже такая фотография, где они в тряпочках этих. Там много было дурацких замечаний. Один из эротических моментов нам предъявляли такой: «Уберите тридцатиградусный секс у маленьких ангелов»… Маленькие ангелы сидят во второй позиции и потом нагибаются и встают на локти — и вот тут, очевидно, тридцать градусов и возникает. Еще сказали: «Грим Бога похож на Ленина, пятна на солнце похожи на сионистскую звезду»… В общем, чушь абсолютная… Но мы это тем не менее пытались исправить: грим поправили, покрасили плащ Чертовки, потому что он был в красных яблоках и, как нам сказали, похож на красное знамя. А вот что касается «тридцатиградусного секса», то мы не поняли, что это такое, и оставили все как есть. Потому что какое воображение надо иметь, чтоб такое увидеть: «тридцатиградусный секс»! Правда, пришлось переделать спуск с поддержки: когда Миша Барышников держал Иру Колпакову за бедро, вертел и потом опускал. Ни в коем случае чтоб не было, что он ее опускает прямо на причинное место! Цензура за этим зорко следила. Естественно, что мы потом все это вернули.
— В этом балете вы работали с Юрием Соловьевым, который считается одним из самых великих танцовщиков XX века. Расскажите, пожалуйста, о нем…
— Это было удивительно! Мы его знали, конечно, до этого. Сразу его назначили на роль Создателя. Вообще мы боялись. Как мы говорили между собой: нам надо войти в клетку Мариинского к великим артистам. Нам же после «Весны священной» на 6 лет запретили вообще ставить что-либо и что-либо показывать. Репетиция почему-то была на улице Росси, в училище. И первым, к кому мы попали, был Соловьев. И мы ему сразу стали показывать «Гнев Бога», сцену в последнем акте. Он так репетировал, что-то невероятное! Повторить это никогда и никто так и не смог. Так же как и Мишу Барышникова. Как-то мы были в гостях у Татьяны Михайловны Вечесловой… Просто помню: я сидела в таком огромном старинном кресле, и Юра сел возле меня на пол. Он обнял мои колени и сказал: «Вы мне продлили жизнь!». Что с ним дальше произошло, я не понимаю. И Таня (Татьяна Легат — жена Юрия Соловьева. — П.Я.) не понимает, почему так случилось…
— Вы о самоубийстве Соловьева в 1977 году? Некоторые говорят, что это был отзвук от побега Нуреева в 1961-м, что Соловьев мучился, что его будто бы заставили доносить…
— Разные версии были. Потому что на даче, где это случилось, ведь был перец насыпан… Было подозрение, что он это сделал не сам… Перец могли и специально насыпать, чтоб собаки след не взяли. Полная загадка! И кому это понадобилось, я тоже не понимаю. То, что у него были какие-то мысли нехорошие, я поняла еще из нашего последнего разговора: «Вы мне жизнь продлили». Он был гением! Знаете, я сейчас скажу крамолу: я не люблю Нуреева… Мне он не кажется выдающимся танцовщиком и каким-то особенным. Таких аккуратненьких мальчиков в принципе много. Он был очень деликатный, очень хорошо танцевал, но чего-то такого, что было в Мише Барышникове и в Юре, Саше Годунове, в Володе Васильеве, Мише Лавровском, Юре Владимирове, в нашем Володе Малахове, в нашем Иреке Мухамедове (они работали у нас в театре), в нем ведь не было. Конечно, у Соловьева была какая-то неудовлетворенность, горечь. Ведь он не добился такой славы, как Нуреев, хотя был намного талантливее. Да, конечно, Нуреев очень хотел всемирной славы! И он ее получил. Из-за своих данных, своей выправки и своего профессионализма. Но еще политика сыграла: то, что он первым бежал.
— Сейчас в Англии фильм художественный о Нурееве сняли - «Белая Ворона». Роль Соловьева играет знаменитейший сейчас танцовщик Сергей Полунин… Но почему Соловьев покончил с собой, никто не может объяснить. Может, Барышников начал как-то конкуренцию составлять? Другое поколение на пятки наступало? Соловьеву же 38 было, а Барышников совсем молодой…
— Нет. Ничего он не наступал. Ему и не давали наступать. У них прекрасные были отношения. Я вас уверяю, что не мог Юра соперничать с Мишей… Я вот все думаю о Юре… Может, ему казалось, что он не в очень хорошей форме… Но не было этого соперничества, а самое главное, были очень хорошие отношения… Миша вообще адаптируется в любой ситуации. Он мог с водопроводчиком разговаривать одинаково, и с министром, и с президентом… С кем хотите… Он такой! Он замечательный!
— А сейчас вы с Барышниковым встречаетесь?
— Нет, не получалось. Мы два раза ставили «Сотворение» в Америке, звали его, конечно, а жена говорила, что он не может. У него где-то чего-то в этот момент было. Но когда он каких-то артистов встречает, которые нас знают, всегда говорит: «Напомните им, я был у них первым Адамом». Для него такое счастье было танцевать в этом спектакле… Да, он уже тогда танцевал «Дон Кихот», еще какие-то вещи. Но совершенно невероятно раскрылся как артист именно в «Сотворении». У него потом был еще творческий вечер, и он хотел, чтобы там был целый акт из «Сотворения» и чтоб ему Якобсон еще что-то поставил. А Якобсон вообще считался еще хуже нас. И эротика, и бессовестный модернист. И Барышникову это запретили. Это одна из первых капель была, почему он бежал. А дальше… Мне просто рассказывали артисты из Новосибирска, которые были там с ним… Не буду называть балерину — она была уже сильно в возрасте и он должен был ее тягать на гастролях. И за ним хвост ходил, он должен был быть в одиннадцать вечера уже в гостинице и никуда без разрешения не выходить.
— Это все на гастролях в Канаде? Когда он бежал от наших гэбэшников, а за ним поклонники бежали?
— Да, да, да… Это все было... И, кроме того, любимую девушку не выпустили тоже… Ее вообще с ним вместе не выпускали. Либо он, либо она… Я вот не понимаю, чего они добивались? В конце концов он принял решение… Я не думаю, чтоб он заранее готовился. Саша Годунов, тот готовился, потому что уже давно с ним происходили всякие неприятные вещи, в том числе и в Большом театре. У нас были очень хорошие отношения, и нам рассказывали, как его выпустили во Францию, думая, что на этом все кончится. Но он там не остался, потому что не хотел подводить Хренникова. Там был его балет. Что касается самого большого скандала, то это просто было у меня на глазах. Абсолютно от и до. И мы с ним стояли в аэропорту… Я просто помню.. Сашенька, красавец этот немыслимый… У него серо-голубой джинсовый костюм… Грудь раскрыта… На грудь падают снежинки… И он мне говорит: «Я бы давно уже не вернулся, но Майя (Плисецкая) мне сказала, что если вы хотите остаться, то только не на моих гастролях».
— Кто-то говорит, что его жена Мила этого хотела и подбивала его бежать, а в результате сама осталась…
— Я в это не верю абсолютно. Во-первых, я наблюдала их отношения. Когда еще все было тихо-спокойно, мы с «Кармен» прилетели в Японию, и Сашка водил меня по каким-то бутикам, мы для Милы выбирали белье, потому что у нас с ней более-менее размер одинаковый. И он выбирал что-то такое воздушно-кружевное! И все меня спрашивал: «А тебе это нравится? А ты посмотри, размер подойдет?» Потом мы сели в самолет, и он бегал по самолету и говорил: «Я сейчас Милу увижу! Я сейчас увижу Милу!» И вот он выходит из самолета… Она его встречает… И они вцепились друг в друга и стоят… Долго-долго! Она не могла его подбивать! Это досужие домыслы.
Знаете, в чем наша горечь? Миша Барышников ушел с премьеры нашего спектакля «Сотворение мира»… Саша Годунов ушел с «Весны священной»… Это был его последний спектакль в Большом. Сейчас очень многих называют гениальными, потрясающими. А для меня они единственные! Саша Годунов — единственный! Миша Барышников — единственный! Юра Соловьев — единственный! Таких больше нет!
Фурцева ответила: «Нечего эмигранту Стравинскому примазываться к успехам советского балета»
— Вы были первые, кто поставил в СССР балет на музыку Стравинского. Вы с ним встречались?
— Да, встречались. Надо сказать спасибо Михаилу Ивановичу Чулаки (директор Большого театра в 1955–1970 годах. — П.Я.), потому что это его замысел был. И он имел смелость это сделать. Это был 1965 год, все-таки оттепель… Не знаю, как он этого добился, но добился! А услышали мы эту музыку впервые в Париже, побежали в магазин — купили проигрыватель, купили виниловую пластинку. И там был такой отель, в котором останавливался Гитлер во время войны, и у нас номер был, конечно, не тот же, но колоссальный! Там была шикарная кровать, и мы валялись на этой кровати и слушали музыку. Естественно, ни партитуры, ни клавира не было, и Гена Рождественский нам рассказывал, из чего эта музыка состоит. Что она слышится как сложная, но на самом деле она просто сложно сложена…
— А Стравинский ваш спектакль видел?
— Он видел в Америке. Соломон Юрок (американский музыкальный продюсер. — П.Я.) сюда приехал и смотрел репертуар Большого театра. Игорь Александрович Моисеев посоветовал ему посмотреть наш спектакль. Он к нам очень хорошо относился, и как настоящий великий человек никогда никому не завидовал и ни с кем не соперничал, и поэтому он Соломону Израилевичу и рекомендовал нашу «Весну священную». Соломон уехал в Америку и присылает телеграмму, что он договорился со Стравинским и Стравинский встанет за пульт, и этим спектаклем будут открываться гастроли Большого театра. А Фурцева (министр культуры СССР. — П.Я.) на это ответила, что «нечего эмигранту Стравинскому примазываться к успехам советского балета». А мы вообще тогда мальчишкой и девчонкой были. Но Стравинский все-таки приехал.
Мы встретились с ним в гостинице, и у нас была беседа еще до просмотра спектакля. Причем я трусиха, а Володя, он ведь ничего не боится, и говорит: «Вот вы не хотели, чтоб было либретто, но у вас же есть тема любви?» — «Есть». А Володя: «Но вот мы это и сделали». А Стравинский отвечает: «Ну и правильно! А я никогда такого и не говорил. Вы знаете, журналисты — мои враги, потому что они пишут, что хотят». И вот так, по всему спектаклю мы прошли. Мы подарили ему тогда программку и попросили на нашей программке расписаться. Она у меня до сих пор хранится.
Свою «Весну священную» мы делали на остатках труппы, потому что Большой театр тогда уезжал на гастроли с «Легендой о любви», которую я обожаю и считаю лучшим спектаклем Григоровича. Он тогда только заступил на должность главного балетмейстера Большого, и это были первые его гастроли. И нам в театре достались пенсионеры и новобранцы. Григорович, когда вернулся и мы ему на верхней сцене показали балет, сказал: «Я вас поздравляю с замечательным спектаклем».
— Какие у вас были отношения с Юрием Григоровичем?
— Нас очень часто пытались поссорить, но ничего не получилось. Мы и сейчас в хороших отношениях. Разногласия с Григоровичем у нас произошли потому, что тогда разбились в аварии наши артисты, погибла Марго Перкун-Бебезичи, а муж ее, Валерий Трофимчук, лежал в реанимации. А нам нужно было показывать «Весну», а танцевал ее либо Ирек, либо он. И Григорович не отпустил Ирека на этот спектакль. Тут у нас и было охлаждение. Закончилось оно так. Был такой корреспондент Стивенс. Американец, шпион, у него был свой особняк в центре Москвы. И он в этот особняк приглашал всю московскую элиту. И мы там были и встретились с Григоровичем. Григорович взял бокал шампанского и сказал: «Я хочу, чтоб мы все выпили за Наташу и Володю. Это лучшие балетмейстеры в России, после меня, конечно».
