Иначе бы, наверное, не взялся писать в литературный альманах «Метрополь», который власть быстро прикрыла, а его участников, среди которых были Василий Аксенов, Фазиль Искандер, Белла Ахмадулина, либо вынудила эмигрировать, либо подвергла опале. В 1978 году на фоне брежневского застоя крайней степени живой голос этих авторов был не просто банальным глотком свежего воздуха, но рождением другой литературы — не советской, казенной, социалистической, а свободной, яркой, местами эротичной, не боящейся провокаций и между тем в лучших своих проявлениях подлинно духовной. «Метрополь» стал своеобразным братством, чем-то вроде семьи. О своих друзьях Битов написал в книге «Багажъ» и в художественной форме в романе «Пушкинский дом». Не случайно герой книги, юный Леня Одоевцев, предпочитает общению с отцом разговоры с дядей Митей, прошедшим две мировые войны и побывавшим в сталинском лагере. История, которую большевики пытались замолчать, оживает в этом едва ли не главном постмодернистском русском романе. Про поколение Битова хочется сказать тургеневскими строчками: «и все они умерли, умерли…». А он еще был жив. Возглавлял Пен-клуб и не боялся сказать российской власти, что она не права.
Документалист Сергей Головецкий в 2007 году снял фильм «Андрей Битов. Писатель в полуписьменном мире». О писателе и его письменном столе. То, как он создавался, очень многое говорит об ушедшем.
— Как возникла история со столом?
— История любопытная. Я не собирался снимать кино про Битова, потому что робел. Но на фестивале «Киношок» в Анапе познакомился с поэтом и писателем Анной Бердичевской, которая дружила с Андреем Георгиевичем. Когда мы играли на бильярде, она предложила: «А давай сделаем фильм про Битова». Мне было неловко, никаких идей не было, подумал, что все само рассосется. Мы продолжали играть, и иногда к нам присоединялся Битов и мы играли втроем. Тогда я подумал: вот бы сделать из этой игры на бильярде кино. Хроники много, что-то в итоге может получиться. Я написал заявку для канала «Культура», который нам в итоге отказал в финансировании. Но пока я ее писал, представлял: вот катится шар по зеленому бильярдному столу, а потом он катится по зеленому сукну письменного писательского стола. И я подумал: а где же место писателя в XXI веке — за бильярдным столом или за письменным? Таким образом, бильярдный шар, катящийся по зеленому сукну, объединил эти столы. Я показал эту заявку Анне. Мы были соавторами. И она сказала: «А у Андрея же есть дедовский столетний стол. Именно такой». И мы решили посмотреть на этот стол. С Битовым мы периодически встречались, играли в Доме кино на бильярде. Как-то вместе обедали и поехали к нему в гости. Замечательно приняли по рюмочке. Я посмотрел стол. Сукно у него оказалось не то — какое-то ситцевое, не фактурное и, главное, истлевшее. И я понял, что эти два сукна не рифмуются. Надо перетягивать. И предложил: «Андрей Георгиевич, а давайте мы вам перетянем стол». Он согласился: «Ну давайте». А я подумал, что это и есть кино. Приходит мастер, перетягивает стол. Писатель в это время не может писать за столом. Он идет играть на бильярде. Потом возвращается, и никто не знает, что будет. И Битов не знал. Но мы поняли: пошел золотой дождь. Подарок нам с небес. Но Битов сопротивлялся, говорил, что это будет спектакль, а он в такие вещи не играет. А до этого рассказал: «Я не написал за этим столом ни строчки. Я пишу на ходу, на коленях, табуретке». Я объяснил: «Ничего не надо играть, просто скажите, что за этим столом вы не написали ни строчки. И все». И когда Битов сел и стал говорить, все почувствовали уникальность момента, который я и называю золотым дождем.
— То есть старинный стол в доме Битова — не какой-нибудь многоуважаемый шкаф, как у Чехова?
— Это дедовский стол. Для Битова он был метафорой рода. Но это не рабочий инструмент. Стол — это время. «Трещит время! — говорил он, когда срывали сукно. — Вот он, звук времени». Вообще, все, что Битов говорил, было удивительно точно. Еще интересно, как мы это кино ему сдавали. Поставили фильм и ушли. Он посмотрел и сказал ворчливым голосом: «Бу-бу-бу! Фильм как будто получился. Бу-бу-бу!». И у нас отлегло. А судьбы у картины не было. На канале «Культура» нашлись люди, заявившие, что ни в коем случае показывать его не будут, только через чей-то труп. Фестивали быстро отказались с картиной работать, кроме Екатеринбурга и Гатчины. Так нам и не удалось никуда пробиться. Но роскошь общения с Битовым стоила работы. Я ходил с ним даже в Астраханские бани париться. Потом мы зашли в чебуречную на Сухаревке. После водочки с чебуреком отправились в другое кафе на кофе с папироской, потом в метро. Я это называю классическое мужское троеборье.
Тему знаменитого битовского стола неожиданно продолжил кинорежиссер Александр Котт:
— Я один раз был у Битова в гостях. Десять лет назад. Дико стеснялся, боялся. Он открыл дверь. Посмотрел на меня и сказал: «Ну заходи, кот». Разговаривали об «Улетающем Монахове». Должен был его снимать. Точнее, должны были говорить о нем. Но вдруг заговорили о письменном столе. Точнее, я молчал. А он говорил — о своем большом старинном столе позапрошлого века, который он привез из Питера. Как важен стол. Как важно, из чего он сделан. Как важно зеленое сукно. И как дорого перетянуть старое сукно. И нынче не умеют восстанавливать. Все мастера померли. Чаем угощал с батончиками. Я батончики не люблю, но ел. Одну конфету за другой. Гора фантиков. Вообще не понимал, о чем он говорил. Просто слушал.
А почему «Монахова?» — вдруг спросил Битов. «Не знаю. Понравилось», — ответил я. «Продюсеры прислали?» — «Нет, мне правда понравилось».
Помолчал. Спросил: «Читал «Армению»? «Да», — соврал я. Кроме «Пушкинского дома» и «Монахова» я не читал ничего. «Вот «Армения» — это кино».
Помолчали, попили чаю. Еще пара конфет. И уже на выходе: «У тебя нет какого-нибудь мастера сукно перетянуть?»
«Я узнаю», — сказал я и ушел. И подумал, что фантики за собой не убрал.
