До поступления в театральный институт Владимир Мирзоев учился на дефектологическом факультете пединститута. В конце 80‑х руководил театром-студией «Домино» в Творческих мастерских при Союзе театральных деятелей России. В 1990‑м, уехав в Канаду, организовал театральную компанию Horisontal Eight («Горизонтальная восьмерка»). Преподавал и вел мастер-классы в Мичиганском и Йоркском университетах, ставил спектакли в Театре им. Станиславского, Вахтанговском театре, Русском драматическом в Вильнюсе. В кино дебютировал в зрелом возрасте, снял полнометражные фильмы «Знаки любви», «Человек, который знал все», «Борис Годунов», «Ее звали Муму».
«Думаю, что нахожусь в черных списках»
— В конце 80‑х студенты ГИТИСа не пропускали ни одного вашего спектакля, и чем-то особенным стала «Мадам Маргарита». В них была абсолютная свобода.
— Сняли гнет, и из-под глыб полезло все живое. Пьеса «Мадам Маргарита», в которой «ученикам», то есть зрительному залу, преподают биологию по Оруэллу, и тогда была актуальна, и, к несчастью, остается такой сейчас. Я не большой поклонник моноспектаклей, но эта вещь прозвучала бы сегодня. Еще одно доказательство печального факта, что страна ходит по кругу, не прорвалась в осевое время, но застряла в циклическом. Россия остается традиционным, архаичным обществом. Прорыва в современность не произошло, была лишь иллюзия, что он случился в 1991‑м, в перестройку.
— После «Мадам Маргариты» вы вскоре уехали в Канаду, казалось, навсегда.
— Спектакль я поставил в 1987 году, а в 1989‑м уехал. Но прожил в Канаде не так долго, в 1993‑м уже возвратился в Москву, хотя семья еще оставалась в Торонто. Придумал театральный проект — гоголевскую «Женитьбу» — и осуществил его в Театре им. Станиславского. Начиная с 1995 года мы живем в Москве постоянно.
— Вы работаете над циклом киноновелл «Этюды о свободе». Когда-нибудь чувствовали себя абсолютно свободным человеком?
— Наверное, таких людей нет хотя бы потому, что мы не чисто духовные существа. Мы материальны, телесны, это предполагает высокую степень несвободы. Она может выражать себя в гендерном или возрастном плане. Нет свободы мгновенного перемещения в пространстве. Мысли это доступно, а телу нет. Современная эпоха, предложившая человеку новые средства коммуникации, невероятно расширяет степень личной свободы. Когда мы уехали, звонить в Москву родственникам и друзьям было очень дорого. Письма отправляли по почте, а чаще с оказией — и шли они долго. Теперь в любой момент по Интернету можно связаться с кем угодно в любой точке мира. Свобода перемещения информации — достижение последнего двадцатилетия, и это все изменило, это меняет антропологию человека, делает его более свободным.
— Это ощущение зависит от того, что внутри, или от внешних обстоятельств?
— Так или иначе, мы социальные существа и можем оказаться в контрапункте к среде, а она может оказаться токсичной, и тогда чувствуешь себя очень неуютно. 1990‑е и начало 2000‑х — особое время. Россия была в моде, а внутри России стал модным гуманизм. Мы почувствовали ветер перемен и были уверены, что все теперь будет хорошо: и лев ляжет рядом с ягненком, и будущее раскроет нам свои материнские объятия — не для отдельных групп «проверенных товарищей», а для общества в целом.
— Как родился проект «Этюды о свободе»?
— У этой идеи есть три соавтора: драматурги Павел Гельман и Михаил Соколовский и примкнувший к ним я. У нас был небольшой бюджет благодаря серии моих актерских мастер-классов. В Москве теперь для меня работы почти нет, на кусок хлеба заработать непросто, поэтому откликаюсь на приглашения менеджеров, которые эти классы проводят. Это необременительно и доставляет мне удовольствие. Еще до «Этюдов» ко мне обратились две мои «курсистки», Женя Соляных и Надя Игошина, предложили сделать короткий метр. И мы сняли «Русскую смерть» — новеллу на трех актеров, где мужскую роль сыграл замечательный Евгений Цыганов. Многие участники мастер-классов предлагают такой вариант сотрудничества, и я придумал проект — объединить цикл киноновелл в вертикальный сериал.
— Все ваши маленькие истории — фантазии на тему недалекого будущего нашей страны?
— Да, это антиутопия, неопределенное недалекое будущее, в котором архаика взяла верх. Собственно, то, что мы сейчас проживаем. Вроде бы идем вперед, все говорят про развитие, цифровизацию, но на самом деле неумолимо движемся вспять. Советский Союз возник как утопия, народ был захвачен идеей модернизации, впитавшей в себя самые смелые мечты человечества. Социальный утопизм — это то, на чем большевики въехали в историю. Но, как это всегда бывает, осуществленная утопия превращается в антиутопию. Когда люди не хотят видеть реальность либо видят альтернативную реальность, это и есть торжество архаики. Критическое мышление — большая редкость, а мифологическое становится чуть ли не главным инструментом познания реальности.
— В современном греческом кино чувствуется, что каждый грек осознает себя частью мифа, соизмеряет собственную жизнь с жизнью богов. Что происходит в сознании русского человека?
— Архаики, или традиционалисты, я бы их даже консерваторами не называл, погружены в родоплеменное сознание — из деликатности не будем называть его пещерным. Это то, что ярко описал канадский философ Маршалл Маклюэн. Народ ощущает себя большой семьей, а вождя считает отцом нации. Человек актуализирует глубоко залегающие в коллективном бессознательном пласты архаики, опирается на них, ищет прошлогодний снег, не понимает современность, страшится будущего. В нашем случае основной инструмент архаизации — пропаганда. Часть общества обретает войну как способ мифологического самоутверждения. Мы готовы всех врагов, замкнувших нас в кольцо, разорвать на куски — это не агрессия, это необходимо для самозащиты и т.д. Все эти сказки и есть архаизация, навязанная обществу пропагандой и своекорыстной номенклатурой, продолжающей большевистскую линию.
— Вас понимают люди? Вы же не идете прямым путем.
— Могу вести разговор на том языке, который считаю адекватным. Насколько этот разговор актуален, могу судить, но насколько буду понят публикой, не знаю. Почти три года не работаю в театре. У меня нет постоянного места работы. Я фрилансер. Меня просто перестали приглашать. Думаю, что нахожусь в черных списках.
— За что вас туда определили?
— За то, что не позволяю себе изображать лояльность. По-моему, то, что происходит в стране, чрезвычайно опасно для граждан, для нашей культуры и нашей государственности. «Новые дворяне» озабочены исключительно самосохранением и не понимают, в какую пропасть ведут население и самих себя.
— В кино тоже перекрыт кислород?
— О, это давно случилось, еще со времен «Бориса Годунова». Нас приглашали с этой картиной на фестивали, но потом звонили сверху и запрещали давать призы.
— Раз так все складывается, то чем же вы занимаетесь?
— Пишу стихи, эссе, иногда делаю что-нибудь волонтерское. Вот сейчас мы снимаем пилотные эпизоды веб-сериала «Неправильные». Это тоже антиутопия по сценарию замечательного кинодраматурга Эдуарда Резника. История о том, как себя чувствует общество, где не просто запрещен секс, а люди в принципе стали асексуальны. События происходят в некой абстрактной стране, но у нас нет бюджета на то, чтобы спрятать окружающий мир, приметы которого неизбежно останутся на экране.
— Не было искушения сделать коммерческий продукт и жить благополучно?
— Было, но я ему не поддался. Если бы нашелся продюсер, пожелавший сделать веселую комедию положений, я бы с удовольствием ее снял, забыв на время о горьких ламентациях. Конечно, нужна человеческая история и качественная драматургия. Но таких предложений я не получаю.
— Можно же инициировать.
— Простите, но мне некуда идти со своими идеями. В Министерство культуры? С ним я сотрудничать не хочу. А продюсеры свои деньги в кино вкладывать не будут. У нас нет киноиндустрии. Деньги никогда не возвращаются — даже в случае успеха. Поэтому можно рассчитывать либо на богатых киноманов, которые просто любят это искусство и на барыш не претендуют, — таких людей в нашей стране немного, либо на государственное финансирование: телеканалы, Минкульт, Фонд кино. Но в этих организациях тотальная монополия.
«Мы не можем изменить карму страны»
— Можете представить ситуацию, что в 90‑е вы бы остались в Канаде?
— Наверное, постепенно я бы американизировался, все больше становился бы человеком гибридной культуры. Вспомним гениального поэта Иосифа Бродского. Он много лет прожил в Америке, прилично выучил английский, о чем говорит его эссеистика, но писать стихи по-английски, адекватные своему русскоязычному творчеству, так и не смог. Театр — та же поэзия. Кино, которым я занимаюсь, тоже относится скорее к поэтическому кинематографу. Все это требует глубокого погружения в культуру, в которой ты живешь. Бывает так, что есть у человека неплохой профессиональный уровень, он как-то зарабатывает на кусок хлеба, делает то, что сегодня возможно. Но у меня такого настроения нет.
— Люди в мире свободно перемещаются, и только мы, перейдя границу, оказываемся в тупике.
— Вряд ли те, о ком вы говорите, — деятели театра или кинематографисты. В опере в силу ее универсальности больше возможностей. В кино гораздо сложнее. Возьмем успешную биографию недавно скончавшегося Милоша Формана. Он начинал карьеру в Чехословакии. В 1968‑м эмигрировал и начал с актуальной картины про современность: контркультура, молодежь, увлечение наркотиками. И это был провал. Позднее он снимал историческое кино и ретро: «Амадеус», «Вальмон», «Призраки Гойи». В конце 90‑х Форман сделал успешный фильм «Народ против Ларри Флинта» про 1970‑е годы. Даже «Пролетая над гнездом кукушки» — изолированный мир сумасшедших — ситуация, не встроенная в окружающую культуру. Про другую реальность можно снять кино, находясь на чужой территории. Невозможно действовать адекватно, если ты не являешься человеком данной локальной культуры. Если ты хотя бы в подростковом возрасте не приехал в эту страну, ты всегда будешь ощущать себя чужаком. Для поэта или режиссера театра это фатально. У Кустурицы в этом смысле не очень удачный опыт. Может быть, Люк Бессон стал успешен в Америке в какой-то момент. Я вернулся в Москву и хотел участвовать в том, что происходит здесь. Было бы тошно осознавать, что я пропустил столь важный момент в истории родной страны, не помогаю своим друзьям и любимым.
— Общественный темперамент у вас имеется?
— Боюсь, теперь уже нет. Каток, летящий в пропасть, никто не в силах остановить. Последний шанс был в 2011–2012 годах, когда возникло движение, дававшее власти последнюю возможность одуматься. Теперь мы идем к катастрофе. Я имею в виду самые тяжелые испытания для народа, не только очередной обвал государственных институтов, но столкновения на почве собственности, которую непременно начнут дербанить. Люди озлоблены.
— У поколения вашего сына — кинорежиссера Павла Мирзоева — тоже нет перспектив?
— Думаю, нет. Многие молодые люди замкнулись в себе, сидят дома, живут в виртуальном мире. Не буду их осуждать. Мы не можем изменить карму страны, которая столь тяжела. Столько всего было совершено в XX веке! Движение к свету требовало колоссальных усилий, но часть общества этого просто не поняла. Теперь абсолютное меньшинство осознает критичность ситуации. Но даже те, кто это осознает, ничего сделать не могут. В обществе нет никаких инструментов, для того чтобы прийти к консенсусу. Нет ни переговорщиков, ни сил.
— Сына наставляете или он сам все решает?
— Мне позволено сказать два-три слова как редактору по поводу сценария, посмотреть черновую сборку фильма. Паша совершенно самостоятельный художник. Я не являюсь его наставником. Павел учился у прекрасного мастера, Вадима Абдрашитова. Думаю, сыну близок кинематограф Абдрашитова–Миндадзе. Он тоже смотрит в сторону психологической драмы. Его интересуют высокие смыслы, ему интересны люди, их психология, человеческие истории. Недавно Павел сделал интересную документальную картину про Татьяну Самойлову.
— Но на выбор его пути вы оказали влияние?
— Минимальное. Окончив юридическую академию, Паша собирался поступать на киноведение, писал в газете на темы, связанные с юриспруденцией. Но кино его всегда интересовало, и он решил поступать на киноведение. А я, узнав об этом, рекомендовал ему режиссерский факультет, сказав примерно так: «Если вдруг окажется, что у тебя нет режиссерского таланта, ты по крайней мере будешь видеть ситуацию изнутри, сможешь писать о кино квалифицированно, со знанием того, как оно делается. Если вдруг у тебя окажется талант, то станешь режиссером. Лучше делать, чем ведать». И он прислушался.
— Вы ведь тоже не сразу определились?
— Я определился сразу, но путь был долгим. Свою дебютную картину я снял в 48 лет.
— И это катастрофа?
— Нет. Это обретение второй молодости. Театром я занимался с 14 лет. Но кино увлекался тоже, был киноманом с детства. До ГИТИСа поступал во ВГИК в мастерскую Дзигана и Столпера. Работы, которые я послал на конкурс, понравились, экзамены сдал, прошел три тура и был допущен к коллоквиуму, где встретился с Ефимом Дзиганом. Получил задание рассказать историю по нескольким фотографиям. У меня возник портрет Сталина, который стоит на полочке в мастерской металлоремонта. Дзиган, как известно, прошел ГУЛАГ, и для него сталинизм был личной травмой. Старик разволновался, сказал, что я все придумал, что такого «в наше время» не может быть. А я уперся: видел, говорю, портрет Сталина в одной мастерской у кавказца и на лобовом стекле грузовика. Это было начало 70‑х. Мол, не думайте, что Сталин изгнан из страны, он присутствует. Поскольку у меня кавказская фамилия, Дзиган, видимо, решил, что я адепт сталинизма. Что-то такое ему почудилось, хотя я к тому времени уже прочел «Архипелаг ГУЛАГ». Мне влепили два балла. Я считал, что это несправедливо, собрался идти в армию, но поступил в ГИТИС. Потом поступал на Высшие режиссерские курсы к Ролану Быкову, но меня и тут не взяли. В итоге стал заниматься документальным кино в Торонто.
— На телевидении?
— Да, это был независимый документальный проект. Мы снимали для СВС. Фильм назывался «Невидимое меньшинство» про нелегальных мигрантов из России, которые приехали как туристы и остались в Торонто. Они не могли получить нужные документы, легально работать. Так случилось, что наш проект этим людям помог, они получили бумаги, после показа фильма на ТВ их судьбы изменились.
— Московская жизнь интенсивнее канадской?
— В Канаде скучновато. С точки зрения культуры общество не самое продвинутое. Канадцев мало, около 36 миллионов на огромную территорию, а интеллектуалы, как известно, составляют примерно пять процентов от любой нации. Хотя в Канаде тоже есть талантливые люди, но они либо уезжают в США, либо они писатели, которым все равно где творить. Публиковаться можно во всем англоязычном мире. В Москве интересная жизнь, здесь мой дом. Поскольку я оторван от профессии, которой занимаюсь давно, то для меня наступило непростое время. Но я стараюсь не унывать. Не могу сказать, что у меня в киномире много друзей. В основном это люди, с которыми я сотрудничал.
— А Максим Суханов вам кто?
— Он мне друг и единомышленник, но главное — соавтор. Я считаю не только драматурга или оператора соавторами, но и актеров. Не отношусь к ним как к материалу, из которого нужно что-то лепить-строгать. Актер — полноценный художник. Максим — полноценный соавтор.
— Он ваш главный артист и…
— Альтер эго? Конечно. К сожалению, мы сейчас ничего не можем сделать в театре, хотя есть идеи, конкретные планы. Ничего невозможно осуществить: нет места, нет денег. А время жизни коротко.
— Но у Максима есть бизнес.
— Это способ обеспечить себя в материальном плане, но не более того. Душа, интеллект питаются другой пищей. У Максима есть счастливое свойство соединять несоединимое. Время от времени он снимается. Максим разборчив, всегда ищет стоящий материал, просто так своей профессией ему зарабатывать не нужно. Для многих актеров необходимость сниматься из проекта в проект становится профессиональной проблемой. Из такой соковыжималки человек выходит пустым. Я это вижу по многим друзьям-актерам.
