- Никита Сергеевич, расскажите, как вы решили стать актером?
- Родители – актеры, гены родительские, видимо, сильно повлияли. Я незаметно воспитывался на домашних спектаклях, разговорах о театре и тайнах театра, участвовал в школьной самодеятельности, в спектаклях. Но поначалу я и не думал стать актером… При этом, очень любил математику и даже поступал в МГУ на физмат, но, слава Богу, срезался сразу. Потом поступал во время школы в какую-то студию, читал Маяковского «Розовые лица. Револьвер желт. Моя милиция меня бережет», – не приняли. А потом пришла внезапно мысль, поздновато, правда, в сентябре, в Щепкинское училище поступать. Приехал, а на дверях написано «Прием окончен». Ушел, год проработал на заводе, а потом поступил сразу в несколько театральных ВУЗов плюс во ВГИК, но решил пойти в Щепкинское училище, где было написано в дипломе «актер театра и кино». Вот так и началось все.
- В репертуаре «ГЛАСа» много спектаклей, поставленных вами – «Корсунская легенда (Похвала Владимиру)», «Великая княгиня Е.Ф. Романова. Возвращение»... Как произошел переход от актера в режиссера?
- Режиссурой стал незаметно заниматься еще в институте. Виктор Иванович Коршунов, наш профессор, ставил Горького «Мать», я там играл шесть ролей и был им назначен помощником режиссера. Потом вел какие-то кружки помимо института, а когда уже работал на эстраде в Москонцерте, вплотную стал заниматься режиссурой: подбирал литературные материалы, пытался что-то ставить, с актерами и сам. Пошла практика общения с людьми. Режиссер – не актер, он должен знать тайны человеческих взаимоотношений, знать, как управлять людьми на сцене. Когда мы стали организовывать РДТ «ГЛАС», все отказывались написать пьесы для нас, потому что рискованные были тексты для атеистической страны, к этому не были готовы… Первой постановкой было «Светлое Воскресение», потом для детей – «Это Сам Христос-малютка». И после этого начал заниматься организацией людей вокруг христианской идеи русского духовного театра. Создание репертуара, сценарии, режиссуру – все взяли с Татьяной Георгиевной (Белевич, актриса и директор театра – прим.) на себя. Стали создавать театральные сценарии (пьесы), где главной должна была являться религиозная мысль произведения.
- Но, возвращаясь назад, как вы попали все же в Театр Маяковского к Андрею Гончарову?
- Меня пригласили. Гончаров ставил Войновича «Два товарища», ему нужен был актер на роль хулигана Козуба, и мой друг Виталий Черменёв организовал мой показ Андрею Александровичу – на основании этого показа он и взял меня на роль, а еще зачислил в труппу театра на зарплату. И вот в начале 4 курса, продолжая учиться, я уже репетировал у Андрея Александровича, уже знакомился с тайнами театра. Было непросто, надо было совмещать: представьте, тебя в одно и то же время требуют на мастерстве актера в институте и на репетиции в театре! Возникали конфликты, надо было уже ловчить, как говорится, чтобы удержаться в институте. Но это того стоило, я сразу попал в сильное творческое пространство с сильнейшими актерами: Леонов, Самойлов, Штраух, Свердлин, молодые Лазарев, Охлупин, Немоляева, Овчинникова – это была честь для тогдашнего студента и громаднейший опыт.
- Чему вы научились за годы работы в Маяковке? Оказал ли на вас влияние, как на режиссера, Гончаров?
- Огромнейшее. Я считаю, что это была сильнейшая режиссерская школа. Гончаров выпускал курс актеров, они же и режиссеры – вот этот симбиоз актерского дела с режиссерским мышлением – это была его теория, он это как бы тянул и в театр. Приглашал своих студентов на репетиции, проводил открытый урок профессора для студентов и, незаметно для себя, я получил режиссерское образование. Я смотрел и видел, какие он акценты делает на репетициях, как он показывает актерам, как надо играть, переводит это на язык режиссуры, на язык действия, задачи по Станиславскому. Поэтому можно сказать, что я прошел курс обучения у Андрея Александровича. И по сей день я пользуюсь этими уроками Гончарова, провожу репетиции, стараюсь не показывать, а озадачить актера действием, стараюсь формулировать задачу по Станиславскому, это долгий путь, но он воспитывает актера. Так что да, школа у меня Гончарова, Любимова, Ефремова. Я всю жизнь учился и учусь, как сказал Гоголь, «Христианин должен всегда оставаться учеником».
- Вы работали в кино, снимались в таких фильмах, как «Печки-лавочки», «Вечный зов», «Тени исчезают в полдень». Отличается ли для вас кино от театра? Чему отдаете предпочтение?
- Я всегда любил кино. Во-первых, денег больше платят, во-вторых, быстрая популярность. Закон кино мне очень нравился, язык лаконичный, нравилось то, что котурн нет, которые есть в театре. Кино более жизненно – меня это всегда манило, потому что я видел в этом правду. Когда начинались съемки (я в основном в массовках снимался), весь день проводил на съемочной площадке возле камеры, узнавал, каким планом все снималось, на что кинорежиссеры обращают больше внимания, как актеры работают. С Вениаминовым, Рыжковым работал, смотрел, как они себя ведут, как чувствуют камеру. Этой лаконичности и простому, жизненному воздействию на тех, кто находится с другой стороны экрана, учился, а потом перенес это на театр. Опыт съемок был довольно большой, штук 20 картин у меня, а когда появился театр, некогда уже было, отказывался от съемок. И вот лет пять тому назад меня пригласили играть священника в фильм «Спасите наши души» Кирилла Белевича, мне было интересно, и я с радостью поехал на съемку, заранее выучил тексты, подготовился. Оказалось, что съемка в Советском союзе принципиально отличается – то, что мы бы снимали тогда месяца два, отсняли сегодня за два-три дня. Я возненавидел это кино, так я измучился: производственные дни сокращаются, ты должен за пару дней отсняться, режиссер долго с тобой не разговаривает, только объясняет, что делать. Да, конечно, платят много, но и требуют много. Так что я сейчас не хочу сниматься, это кошмар.
- А в театре у вас есть застольный период, как было принято раньше?
- Мы работаем тоже очень концентрировано, долгого застольного не бывает: знакомство с пьесой, разбор за столом – ну неделя. А потом этюды, я взял из советской театральной школы этюдное мхатовское существование, когда сразу определяется задача и идет работа в предполагаемых обстоятельствах пьесы. Главное – включить себя, чтобы «Я» и «Роль» слились, чтобы сердце и эмоции заработали. В принципе, у каждого своя лаборатория, но роль должна быть твоей, жизнь должна быть, тогда это интересно и для художника, и для зрителя.
- А роль мечты у вас есть?
- Я уже все сыграл. Вот 10 лет я работаю над монологом комического актера в «Развязке «Ревизора» - и только более-менее стало получаться. Представьте: 10 лет, два инфаркта на этой роли! Но она важная, знаковая, про сегодняшний день. Гоголь говорил о том, что наступит время и русский интеллигентный человек сможет понять преимущество бедности перед богатством. И только сейчас мы пытаемся уйти с этого материального крючка, этой власти денег, которая всем буквально руководит.
- А какие перед вашим театром «ГЛАС» стоят задачи и какие перед вами как руководителем?
- Моя задача помочь людям, найти язык понимания. Наша цель – это возвращение к истокам русского православного актера, к тому, какой он был, к его миропониманию. Важна специфика выявления греховности героя, у меня актеры научились ее определять! А если вскрыть и объединиться по линии греховности со своим героем, то это такая мощь… А нас ведь всех грех легко объединяет, как батюшка говорит: «Надо бы Союз грешников у нас в стране создать!» Так вот этот грех обличать надо, а не воспевать!
- Вы говорили, что театр родился на сопротивлении. Получается, духовный театр противопоставлен светскому?
- Во-первых, понятие светскость не является антирелигиозным. Мы все светские люди. И все разные – верующие, неверующие. Духовный театр – это не религиозный театр. Как сказал нам в начале пути иеромонах Иннокентий (Просвирнин): «В общем-то, все театры должны быть духовными». А это было 30 лет назад! Мы живем во времена патологической культуры, расцвет ее начался в конце XIX века, постепенно ее главной ценностью стал порок, обернутый в красивую театральную обертку, Бог был вытеснен. И то, что происходит сегодня — все возмущаются, что за хулиганство, что за переиначивание текстов, обнажение? Это не дело перестройки, это идет еще оттуда, этому сто лет. Просто сейчас это вышло на первый план, обострилось.
- А куда движемся-то?
- Тридцать лет назад мы были первопроходцами, а сегодня мы не одни. Сейчас идет усиление духовной силы на театральном поприще, мы уже не одни, это явление, которое принадлежит не одной Москве, а всей России. Даже во Франции построили православный центр. Хотелось бы и нам иметь если не духовный центр, то хотя бы нормальное театральное здание. Ведь народ идёт к нам. Даже в такое чужое, неприспособленное помещение. Может к 30-летию театра услышат наш «ГЛАС» вопиющего в пустыне».
- А над чем вы сейчас работаете?
- Уже год работаю над поэмой «Русский крест» Николая Мельника, такого поэта с Брянщины. Хочется соединить 100-летие убийства царской семьи, уничтожение православия на Руси и 17 год, как порождение беды главного героя «Русского креста».
- А играть сами будете?
- Наверное, да. Хочу быть в форме, я ведь в основном актер по своему существованию и надо эту внутреннюю структуру легкого человека, актера, поддерживать.
