— Все-таки хотелось понять, Игорь Борисович, кто вы больше — журналист, советник, чиновник? Кем себя ощущаете?
— Я думаю, что я сочетание всех этих понятий: чиновник, деятель культуры, если позволите так сказать, человек, который хочет развивать культуру. Так жизнь устроена была, что пришлось заниматься одним и другим и третьим. Да я бы и не занимался, если бы мне это было неинтересно.
— Кстати, в архиве «МК» ваши материалы подписаны «Г.Бугаев». Почему?
— Я родился в 1933 году, и тогда популярны были имена американских артистов. Вот мама меня и назвала Гарри. Так я и жил, а когда в 61-м году родился сын, Серёга, я пошел его регистрировать и подумал: как же он будет с таким отчеством жить — Сергей Гарриевич? Так я стал Игорем.
— А как случилось, что журналист стал большим культурным начальником?
— Было так: идет планерка в редакции, я веду ее, вдруг звонок по «тройчатке».
— Это что-то вроде «вертушки»?
— В горкоме партии была «кремлёвка», а у меня, как у главного редактора — «тройчатка». Я снимаю трубку и слышу: «Здравствуйте, это Виктор Васильевич Гришин. Вы ко мне можете заехать?» — «Могу», — отвечаю и назавтра еду к нему. По дороге думаю, что наконец-то у руководства города дошли руки до нашей газеты — тогда тираж был 220 тысяч, значит, нужно будет решить ряд проблем. Приезжаю, захожу в кабинет. Сначала он расспросил меня про дела редакционные. И потом вдруг говорит: «Только я вас не за этим позвал. Хочу вас пригласить к себе помощником». Я даже обалдел: я его не знаю, он меня не знает. «Хорошо, подумаю и завтра вам дам ответ». Выхожу из кабинета, а секретарь горкома Павлов накинулся на меня: «Дурак ты, еще будешь думать? Ты понимаешь, куда тебя позвали?»
Короче, на следующий день я позвонил, дал согласие, и когда мы встретились, он прямо сказал, что хочет поручить мне курировать вопросы культуры. Так состоялся мой перевод и первое столкновение с системой.
— Что вы имеете в виду?
— Историю с постановкой балета «Спартак» в Большом театре. Балет поставил Юрий Григорович, и после показа в ЦК началось: слишком много эротики, то-сё, пятое-десятое, в политбюро начали поступать записки… Гришин поручил мне сходить посмотреть и составить мнение. Когда я пришел к нему после спектакля, то так и сказал: «Я не согласен. Балет — это особый вид искусства, а «Спартак» — вообще замечательный». Короче, через полгода балет Григоровича получил Ленинскую премию.
— Сложно вам было в культуре после журналистики?
— Да нет. Сложнее было в журналистике: помню, только за один материал о Байкале схлопотал выговор. Даже было постановление ЦК на этот счет. Тогда в газетах цензор сидел официально, и если он не подписывал номер, его возвращали. Идеология давила.
— Мне кажется, что вам выпало работать в культуре в самое интересное время — перестроечное.
— И до перестройки тоже интересно было. Время было непростое, в некоторых театрах шли разделы, например, на Таганке. Я ведь помню, как Гришин решил пойти туда с супругой на спектакль «Пристегните ремни». Он зашел в кабинет Любимова, они разговаривали. А администратор, который должен был предупредить о начале, запоздал, и Гришин вошел в зал уже во время спектакля. Его начали пропускать на место в пятом ряду, кто-то захлопал, кто-то засмеялся… А он решил, будто так специально подстроено. Обиделся.
— Он такой чванливый, что на элементарную техническую накладку обиделся?
— Конечно, обиделся. Любимов извинялся, а Гришин ему: «Юрий Петрович, я больше в ваш театр на спектакли не приду. Но помогать вам буду». Да не чванливый он, просто время такое было. Об этом даже потом в газетах писали. Не стоит забывать, что вокруг Любимова всегда скандалы были, на него и Брежневу писали, так что если бы не Гришин, неизвестно, что бы было с ним и с его театром. И это же его слова: «Не приду, но помогать вам буду». И помогал.
Конечно, самый значительный конфликт в то время был на Таганке, когда начался ее раздел. Я помню, как артисты приходили ко мне, ругались, поносили меня, а через некоторое время возвращались и извинялись: время показало, кто был прав, а кто нет.
— А нельзя было остановить разрушение целостности Таганки?
— Нельзя. Схлестнулись характеры: и у Любимова, и у Губенко они сложные, крутые. И актеры группировались, причем они из одного стана переходили в другой — сам черт не разберет. Но время показало, что Любимов — выдающийся творец, его сейчас нет, а его вспоминают и будут вспоминать.
— 90-е годы для вас — лихое или золотое время?
— Ни то и ни другое. Каждое время рождает свои истины. Свобода наступила, цензура ушла.
— Не так давно вдруг поднялась дискуссия о цензуре. Некоторые деятели театра утверждали, что она возвращается. Вам есть с чем сравнить — что скажете?
— Я считаю, что как таковой цензуры нет. Теперь все решают сами творцы в зависимости от своих взглядов, знаний, опыта.
— Вы, как руководитель столичной культуры, были более свободны в собственных решениях?
— Я не считал себя подчиненным, у меня не было проблем ни с Сайкиным, ни потом с Лужковым. С ним мы вообще работали нормально: он мог снять трубку и обругать конкретно, а я ему возражал. Когда умер Борис Брунов, я назначил Хазанова художественным руководителем в Театр эстрады. И вдруг звонит по «кремлёвке» Лужков: «Игорь, что же ты Хазанова сделал только худруком, его надо было директором делать, он хозяин театра». И я подписал новый приказ: директор — художественный руководитель, Хазанов потом благодарил. Таких случаев много было. Юрий Михайлович очень любил творцов, и творцы его любили.
— Именно в это время в Москве открылось сразу несколько театров, у некоторых, но далеко не у всех, хорошо сложилась судьба.
— Да, мы открывали много. Слава Спесивцев получил помещение на Красной Пресне: он задрипанный клуб своими силами привел в порядок и превратил в приличный театр. Потом квартиру ему помогал получить: когда приехал на новоселье к нему, там ничего не было. Все сидели на полу, выпивали и пели. Я с ними выпил, попел и уехал.
Тогда, кажется, тринадцать театров начали свою работу — Фоменко, Терезы Дуровой, «Новая опера» Колобова, «Геликон-опера», театр Щепенко — всех назвать я не могу. Но дело тут не только во мне, эти творцы умели сами правильно организовать дело.
— Примечательно, что когда говорят о московской культуре, то всё в основном сводят к театру. Почему? Разве в Москве меньше музеев, библиотек?
— Потому что театр — это своеобразное лицо города. Если же говорить о музеях… Я как-то был в Париже на цирковом фестивале. Со мной познакомилась вице-мэр Парижа мадам Пене, и она мне рассказала про нашу соотечественницу Ольгу Свиблову, которая в то время жила в Париже и была замужем за итальянцем. Мы с ней встретились, она показала мне потрясающий музей фотографии в Париже — в Москве такого не было. Потом, когда она приехала в Москву, мы для ее будущего музея подыскали помещение — сначала небольшое, скромное, в переулках Остоженки, а потом больше. Сейчас Москва имеет великолепный музей во главе с Ольгой Свибловой. То же было и с Ильей Глазуновым, его галереей.
— Я слушаю вас: потрясающее время было, когда к большому культурному начальству, не говорю о мэре, можно было так просто прийти даже без записи и попросить открыть музей или театр.
— Прийти можно было, попросить… Во всяком случае, вопрос рассматривался. Я поддерживал идеи, но инициатором часто был Юрий Михайлович Лужков, я лишь помогал ему.
— За 14 лет руководства московской культурой у вас был с кем-то серьезный конфликт?
— Большого конфликта не было, а маленький не считается. Спорили в основном. Помню, как ко мне пришла Генриетта Яновская, и мы по поводу одного ее спектакля долго спорили. Но спор был, а не запрет. Ни в коем случае культуру запрещать нельзя, культурой надо жить. Ведь общество держится на культуре людей, которые и составляют это общество. Я противник запретов: в мое время столько запретов было, что противно вспоминать.
— Как вы сегодня оцениваете состояние культуры в Москве?
— Культура развивается, есть чем гордиться, новые формы появились. Парки какие! А библиотеки! Это же современные центры.
— У вас не только личный юбилей, но и семейный — 60 лет совместной жизни с женой. Нереальная цифра. Вы знаете секрет супружеского долголетия?
— Вполне реальная. Мы с Галиной познакомились еще студентами: я учился на журфаке, а Галя заканчивала педагогический. Я несколько раз приходил свататься, но отец у нее был очень строгий, так продолжалось несколько месяцев. Какой тут секрет? Не гулял, некогда было, и доверяли друг другу: раньше чиновники не имели права с женами ездить в санаторий — полагалась только путевка мужу. Мы так и отдыхали, и ничего. 60 лет пролетело незаметно. Как говорит жена, у меня очень покладистый характер.
