Пейзаж. Не по-левитановски светлый и животворящий, а настороженный, колкий, но одновременно необъятный, открытый. Образы мест, где когда-то жил человек, который помнит об этом. Будто другая планета – как поездка в «без нас страну, на Марс страну». Остаток от вселенского пикника на обочине цивилизации. Чёрная дорога – как шрам. Дремучий лес, перекрывающий золотистый свет. Иссиня-чёрные тучи над черными квадратами полей. Болота, озёра – засасывающие, зовущие, кричащие, страшные, как слово «урочище». У Мигачёва целых три картины с этим несовременным названием – «Урочище». Художник говорит, что вынес на поверхность это слово, когда рассматривал карту. Это места, где были населённые пункты, умершие населённые пункты. Деревни, сёла. Чтобы увидеть, что на живом месте осталось кладбище, не нужно поджигать деревню – шрамы на земле видны издалека.
Это ощущение голодно глядящих ран и шрамов усиливается грубой фактурой материала –Мигачёв называет это смешанной техникой. Акрил, зола, уголь, песок, глина – и земля. Где-то – гвозди. Где-то – бинты. Стигматы земли, отмеченные самой землёй.
Владимир Мигачёв – художник, который живёт и пишет в Краснодаре. Хоть и выставляется в Москве, но работать здесь не может, говорит он сам. Как не может работать и на природе – не потащишь огромный холст на пленэр. Материал для экспозиции «Внутренняя миграция» он собирал в шести областях средней полосы России.
– Всегда волнуюсь перед выставками, как студент, ощущение экзамена. Этот проект два года был в мастерской, наверное, там я думал, что я всё знаю и всё могу сказать. Когда я приехал, а здесь уже экспозиция висела, я почувствовал, что всё, что я думал, оно как-то меняется внутри меня. Какой-то сторонний взгляд появился. Вся эта проблема какой-то внутренней миграции внутри собственной страны, эти процессы, которые происходят... В 90-е было 23 тысячи таких населённых пунктов. Некоторые демографы говорят, что к 2025 году сельское население сократится до 96%. Есть ощущение, что при таком раскладе уходит какая-то часть культуры – внутренней культуры и народной культуры, из которой фактически и городская культура вырастает.
– Вы находите решение через пейзаж…
– Всю жизнь пытаешься отвечать на вопрос – зачем? Как раз в 90-х - в начале 2000-х мы как-то сидели, и кто-то сказал, что пейзажи – это очень неперспективно сейчас, что они не в тренде, лучше ими не заниматься. И я понял, что пейзажем нужно заниматься. И какое-то переживание внутреннее с тех пор. Не то что бы мне просто интересно, это часть внутреннего понимания. И второй момент – я очень люблю Бродского. Я как-то открыл и прочитал: «Знаешь, пейзаж – то, чего не знаешь. Помни об этом, когда там судьбе пеняешь. Когда-нибудь, в серую краску уставясь взглядом, ты узнаешь себя. И серую краску рядом». Я понял, что про меня больше можно не писать. Я для себя определил: серая грязь, серая краска, и я рядом – с попыткой разобраться в этом вопросе «зачем».
– Фигуры человека нет не только по законам жанра, есть ведь и философские причины?
– В пейзаже нет человека, присутствие его обозначается, но самого человека нет. У меня такое ощущение, что человек должен перестать отсутствовать там, где он может найти себя. Где родился, там и пригодился. То, что происходит в стране, с нами, социальная, политическая ситуация, она отражается в пейзаже. То есть, отпечатки нашей жизни в этом пространстве существуют, проявляются. Взять ту же временную перестройку 1990-х. А потом появление этих гипер-супермаркетов, мегаобъектов на окраинах городов. Тоже в пейзаже появляется этот крепкий чад времени. Такие отпечатки меня интересуют.
– Чёрный цвет от земли, серый цвет, что символически в вашем пейзаже он значит?
– Живопись – когда ты берёшь краску, и эту краску превращаешь в цвет. Потом цвет на холсте ты превращаешь в свет, он становится светлым. Для меня очень важно в какой-то момент его превратить в материю. Ощущение живописи в сером пространстве, оно более острое. Каждая капелька в этом сером – гораздо больше, чем если раздавить историю на тёплое и холодное. Живопись ради живописи мне не интересна. Мои личные переживания по поводу. Вот, например, эта работа называется «Свет». Вот линии провели, вот свет. Но когда свет обрезан, остаётся один свет – оттуда (сверху – прим «МК»). Глазом видно, но тот, наверное, важнее.
– В какой момент вы начинаете использовать эти грубые фактурные материалы: землю, бинты?
– Общая тенденция в искусстве, нельзя буквально к этому относиться. Ведь в какой-то момент живопись просто стала красивым пятном на стене. И живопись стали использовать как украшение. Вопрос о такой живописи, которая стала придатком. Тогда начались эксперименты в самой институции живописи. Не прошло мимо меня. Мои друзья, австрийские художники, начали с 90-х годов. Начались у меня эти некие эксперименты…
Мне 58 лет, и я до сих пор не вылезу из грязи. Русская грязь, русская провинция, русская земля. С центральной улицы влево, вправо – и утонул. Поэтому меня мегаполис не привлекает. Я как-то даже устаю. Мегаполис разрушает мифы. А я не хочу разрушать мифы. Миф – это всё-таки часть культуры. Мне хочется мифы сохранить.
– Эстетика и философия. Но политика, религия всё равно здесь подспудно присутствуют в какой-то форме...
– Сразу скажу – никого не хочу учить, но я хочу задавать вопросы, а уж зритель должен либо соглашаться и отвечать на эти вопросы, либо поворачиваться и уходить. Вопросы: вот жизнь или смерть, добро – зло, хорошо – плохо. Куча вопросов, и задача любого художника задавать эти вопросы. Зачастую, мне говорят по поводу: «это же так грустно, это же так тревожно…» Я так задумался: мне это не тревожно, не грустно. У меня ощущение разочарования. В своё время Хайдеггер написал, что в состоянии скуки человек может понять время и бытие. Я вот в разочаровании – что-то близкое с категорией скуки.
–Это разочарование – свойство эпохи или вневременной атрибут?
– Да нет, временной. Я не собираюсь заглядывать туда, в будущее, но мне очень важно понять, что происходит здесь, и каким-то образом ситуацию современную зафиксировать, оставить. Пространство, которое нас окружает. Я буквально перед выставкой прочитал вопрос для выставки основной: почему в России ландшафтный дизайн делают от дома до забора? Ведь это целое пространство, целая страна. А здесь и политика, и отсутствие частной собственности, и человек, который зажат государством, и огромные заборы, это пространство становится ничьим – оно и наше, и ничье. Можно и развалить, и насорить, и наплевать. И оно существует так пополам – за забором то моё, я делаю дизайн, а тут трава не расти. При этом в русской культуре есть ностальгия – по друзьям, по родине, но пространство пейзажа тоже есть часть ностальгии по Родине. И она определяет эти русские пейзажи.
– Как вы свою манеру и направление сейчас называете? Некоторые любят слова «современное искусство», «актуальное искусство»…
– Категории и условности, которые придумываются, чтобы маркировать художника, чтобы его поставить на какую-то полку, я этим не хочу заниматься. Для меня категория честное – не честное более понятна. Я не думаю, что переживание, внутреннее переживание художника может относиться к категории актуального. Мне даже не нравится слово проект. Понятно, что появилась эта категория, она что-то обозначает, и я должен этим пользоваться. Но всегда я делаю серию – я её начинаю, она двигается, я постоянно думаю об этой внутренней миграции. Я читаю, открываю, езжу, смотрю. Потом приходит одна работа, после которой понимаешь, что всё закончилось, я уже ничего сказать по этому поводу не могу. Потом наступает период депрессии, потому что надо что-то опять придумывать, чтобы работать, у тебя страх, что ты уже больше ничего не придумаешь. Происходит наполнение, и ты опять работаешь.
– Если мы суммируем мысль о свете «оттуда» и наполнении, вдохновении, получится вопрос: вы верите в бога?
Хотелось бы. Вопрос очень сложный. Потому что постоянные сомнения… Я расписывал храмы, я понимал, что передо мной русская живопись, и там без веры лучше не идти. Многие художники современные относятся к этому так – ну, иконопись, канон, ничего своего. На самом деле это всё не так просто. Тысячелетняя история, в которую ты можешь, не подписываясь, без гордыни положить маленький кусочек. Всё сложно и неоднозначно. Чревоточины, сомнения, гордынька. Когда в 90-е годы мы расписывали храмы, у нас была бригада, и я сказал, что я ухожу, мне сказали: «гордынька». Ну, наверное. Сложно.
