«Я ждал получение документов и жил в спальном мешке»
— В 90-м вы хотели уехать в Германию? Уехали, а потом вернулись. Почему? Там нет театральной жизни? Что вас не устроило?
— Меня там много чего не устроило. Мне было 23 года, я еще представления не имел, что буду вообще серьезно заниматься театром. Я только вернулся со службы. У нас такая была группа людей небольшая, и были иллюзии, что мы со своими идеями прекрасными за границей очень нужны. В ЮАР, например, или в Австралии…
— А здесь были иллюзии, что не нужны?
- Абсолютно. Не хотелось ждать, пока люди образумятся, перестанут зарабатывать деньги. Я не хотел зарабатывать деньги никогда. Тогда даже молодые женщины, помните, хотели встретить жениха только за границей.
Мы приехали в Берлин, причем это была авантюра. Поехали по приглашению ГДР, остались там, дождались объединения Германии. Когда сломали стену, я помню, как в первый же день прошел из Восточного Берлина в Западный на чек-пойнте «Чарли». Это было 70 шагов всего, и я перешел в другой мир совершенно. Меня там все потрясло.
Помню, как я увидел кафе уже на территории Западного Берлина, где за столиками на улице сидели люди. Стоял бокал с пивом. Бокал такой на ножке. На этой ножке была маленькая кружевная салфеточка кругленькая. Пиво стоило 3 дойчмарки. А у меня всего было 52 дойчмарки, которые я считал большими деньгами. Но когда я увидел, как человек сидит и пьет за три марки пиво, подумал: никогда в жизни я не смогу себе позволить вот так же вальяжно сидеть, разговаривать… Для меня это было что-то с другой планеты.
Я быстро выяснил, что меня здесь не ждут. Но мне очень сильно хотелось остаться, потому что это было так красиво, так комфортно и так по-другому… У меня в конце концов через Красный Крест взяли документы, потом по еврейской линии я проходил (у меня отец еврей). Я сказал там, что страдаю от антисемитизма. Наврал, конечно, мне было очень стыдно. Меня направили на социальное жилье, поселили с двумя марокканцами. Ну да, еврея нужно селить только с арабами, а как же!.. Я с ними смог там прожить полутора суток, а потом оттуда ушел. Иначе бы я не выжил просто.
— А где же ваша толерантность?
— Слова «толерантность» в 90-м году не существовало. Просто марокканцы все вещи, которые у меня были, забрали.
— И вы тогда лучше поняли сущность арабо-израильского конфликта?..
— Нет, я его тогда не понимал. Но с чем-то подобным сталкивался в армии. Когда я служил, там были и представители наших среднеазиатских республик, вместе нам было сложновато.
В результате я ждал получения документов и жил в спальном мешке. Но когда мне дали документ, и я понял, что скоро смогу остаться, — в эту секунду я почувствовал, что это уже навсегда. И испытал ужас, просто кошмар. Я же уезжал навсегда, попрощался с родителями и надеялся, что, когда в Германии закреплюсь, они приедут ко мне.
Помню, когда я выходил из дома, оглянулся на улице — отец стоял на кухне у окна и смотрел. А я подумал, что, возможно, никогда его не увижу. Но как только я ощутил, что это навсегда, пошел в российское посольство и сказал, что хочу вернуться обратно.
Больше месяца ожидал загранпаспорта. Выступал на улице с пантомимой, стоял живым памятником на Курфюрстенштрассе, как раз в том месте, где был недавно теракт с грузовиком. А когда вернулся в Кемерово, был счастлив. Но там этого не могли понять, думали, что я слабак и неудачник, ведь все хотели уехать, а я вернулся. Но это было так здорово, что в 23 года я расстался с иллюзиями по поводу Европы и что меня где-то ждут. Европу я не разлюбил, но понял, что мне там не жить.
«Мне нельзя ездить на Украину»
— Скажите, вы любите себя?
— Да. Мне с собой интересно, потому что очень много приходится быть в одиночестве. Неизбежно надо любить себя. Как артиста, как автора, как писателя. Потому что писательский труд — это одиночный труд. Я и на сцене один. У меня раньше вызывало отвращение свое видеоизображение и голос, но пришлось привыкнуть. В театре я себе почти всегда не нравлюсь, а в кино всегда нравлюсь, потому что я там другой, я там слушаюсь режиссеров.
— Любая попсовая девочка теперь говорит «мое творчество»… Но про ваше творчество что вы скажете?
— Я никогда не работал на заказ, никогда. И цена вопроса для меня не стоит никогда. Помню, когда были очень нужны деньги, мне предложили сделать инсценировку одного романа. А я тогда уже стал известен, две «Золотые маски» были, шли пьесы… И заказал мне это прекрасный человек. Я очень хотел все сделать, но у меня не получилось. Вот попытался однажды, но это не мое.
— Простите, но мне кажется, вы довольно закомплексованный человек. Я так вас вижу.
— У меня есть один комплекс: я очень мнительный. Других, по-моему, нет. Могу сказать, что часто бываю застенчив. Но не думаю, что застенчивость — это комплекс.
— Для мужчины, да, комплекс. Хотя, если это для вас органично…
— А от мнительности я страдаю всегда, подолгу переживаю какие-то разговоры, конфликты. Все время думаю, как можно было сделать лучше. Это чрезмерная чувствительность, наверное. Сам себя утешаю, понимаю, что человек, скорее всего, давно забыл уже этот разговор, но…
— А вы раб успеха, то есть боитесь неуспеха?
— Я его не хочу. Но я очень-очень уверенный в себе автор, в высшей степени уверенный. Я делаю немного, одно произведение в два-три года. Я над ним долго и тщательно работаю. И когда я это выпускаю, знаю, что лучше я не могу. И мне нравится то, что я сделал в данный момент, иначе бы я не выпускал. Конечно, обидно, когда я читаю поверхностные, глупые и злые пасквили в свой адрес от критиков и журналистов. Мне это не доставляет радости. Но я хорошо, спокойно держу удар и очень давно не реагирую, не отвечаю. Но точно так же, когда я читаю какую-то восторженную глупость, это также ранит. Мои спектакли и литературные произведения довольно просто устроены для того, чтобы понять и прочувствовать, как они задуманы, это не шифр.
— Но вы понимаете, что восторженность по отношению к вам проходит, мода на вас проходит. Вы переживаете по этому поводу?
— Она прошла, конечно. Но для студентов театральных вузов я уже классик…
— Главное, чтобы не замшелый.
— Я начал в 2000-м, мне кажется, это недавно все было. А человеку, который сейчас учится в театральном вузе, допустим, 21, и, конечно, ему кажется, что я был всегда. Я никакой не модный, восторги кончились. Но меня любят, я знаю это. И это большая ответственность, чем восторг. Здесь ни в коем случае нельзя предать. Если я что-то сделаю не так в спектакле, мне публика простит. А вот участие в чем-то неправильном… в политической жизни, например, в каком-нибудь военном конфликте… Или в откровенно коммерческом проекте. Вот этого мне не простят. Но моя публика — их очень много. Наверное, миллиона полтора. Или два. Мне есть перед кем быть ответственным.
— То есть политруком в ДНР вы не поедете, как Захар Прилепин?
— Меня звали туда. Но мне нельзя ездить на Украину.
— Вас тоже там забанили? Крым наш?
- Ну а что, Крым российский, тут ничего не сделаешь. Я когда-то сказал, что Крым был аннексирован незаконно, но справедливо. Как Янукович был свергнут незаконно, но справедливо.
Меня звали поехать в Донецк, у меня бабушка из Мариуполя, точнее, из Жданова, и Донецк для меня — территория детства, я люблю этот город. Незадолго до того, что там произошло, я был на гастролях и в Луганске, и в Донецке. Там много людей, которые были бы мне рады. Но я не поехал туда по той причине, что считаю невозможным незаконно пересекать границу. Это мое убеждение.
— Кажется, вы уже не в тренде. Появились более культовые люди. Нет?
- Это прекрасно! У меня есть мое место. В русском контексте люди сложно переживают этот момент. Есть пик зрительского, читательского внимания, потому что в основном это связано с удивлением. Но потом спад, обязательно. И нужно уйти с пика на некое плато и жить на этом плато плодотворно.
Но в России люди с трудом это переживают. Спад внимания к себе они переживают как неуспех, провал, начинают суетиться. Могут полезть в телевизор, чтобы банально напомнить о себе.
Ко мне удача на профессиональной сцене пришла в 33 года, и я точно знаю, чего хочу. После первого успеха я не зачастил, я намеренно снижал громкость. Не влился ни в одну труппу ни одного театра, отказался от всех предложений, связанных с ТВ. А их было много. Уже через три года я перестал быть модным явлением, и мне это понравилось. У меня тогда родился второй ребенок, сын… Теперь уже трое детей, и я понял, что вот так жить можно, все хорошо. А потом еще появилась литература, и это было совсем радостно.
— Вы же все берете из себя просто буквально. Но, может быть, люди устали от этого, они же не обязаны каждый раз погружаться в ваш внутренний мир?
— Не знаю, о чем вы говорите. Публика, которая пришла ко мне в 2000 году, — это 25–45 лет. На сегодняшний день она ровно такая же. Моя публика уже несколько раз поменялась.
— Помню, вам вручали театральную премию «МК» в ранге полумэтров. Вы обиделись?
— Ну как же я мог обидеться, если рядом были Гафт, Табаков… Знаете, когда мне дали премию «Антибукер» последнюю на русском языке, то вручили значок, очень красивый, с золотым кружочком. Я его приколол на пиджак и ходил так. Но там же были Фазиль Искандер, Василий Павлович Аксенов… Ну и как я мог со своим значком там мелькать? Это же смешно! Я его тут же отстегнул, положил в карман. Потом снял пиджак, перекинул через руку — и моментально значок потерял.
«Как я прогнал бабочку»
— Вы как-то сказали, что ваши литературные корни идут от Чехова…
— Ну да, от Чехова, Володина.
— То есть — Чехов, Володин, Гришковец? Можно так сказать?
— Нет, пока нет. Я являюсь кусочком этого вектора, направления. Гуманистической драматургии, гуманистического взгляда на человека, на жизнь и на искусство. А что с этим случится, с моими пьесами, я не знаю. Но я свои корни чувствую там. И в то же время понимаю, что меня не было бы, если бы не было Жванецкого и Ираклия Андроникова. Я не решился бы один выйти на сцену, если бы не было этих людей. Кто-то скажет, что это нескромно. При чем здесь скромность? Я все-таки профессионально могу про это говорить, я теоретик литературы по своему образованию.
— Не обижайтесь, пожалуйста, но была такая ТВ-программа «Слава богу, ты пришел!», там нужно было импровизировать. Но мне показалось тогда, что вы этого абсолютно не умеете делать. Я тогда даже подумал: неужели у Гришковца нет чувства юмора?
— Мне очень сложно быть на сцене в команде, я не привык к этому. И я действительно не такой импровизатор, как КВНщики.
— Но в той же передаче кроме вас была Наташа Королева, и замечательно все делала.
— А мне было прикольно, любопытно, очень весело, но я не знал, чего сказать. И я никогда не хотел пересмеять кого-то. Как-то меня вытащили на сцену КВНщики, я попытался только рот открыть, чего-то там пошутить — они меня так уделали, по полной программе. Они недобро шутили, но мне так весело было. У меня на другое реакция и очень быстрый ум: я могу тут же отшутить то, когда что-то происходит в зрительном зале, неадекват какой-то.
Как-то выступал в Ярославле. Спектакль не смешной, а смотрю — люди смеются. В голос, весь зал. И смотрят не на меня, а куда-то вбок. Я посмотрел, а в луче прожектора рядом со мной летает маленькая бабочка. Я махнул рукой, чтобы она улетела, а она — раз! — вокруг меня и снова там же летает. Тут все захохотали. Я опять махнул… и она опять. В итоге я прогнал ее в темноту, бабочка улетела, и зал как-то загрустил. А я сказал: «Простите, пожалуйста, я прогнал бабочку исключительно потому, что на афише написано «моноспектакль». И зал тут же вернулся ко мне.
В Кемерове я ходил на хоккей, занимался. Получалось неплохо, но тренер отчетливо понимал, что мне все равно, выиграет наша команда или нет. Азарта играть у меня не было. И в картах, и в шахматах — то же самое.
— Евгений, вы мне очень симпатичны своей адекватностью, умом и здравомыслием. Но скажите, зачем вы наехали на Елену Ваенгу? Вроде такой разумный человек…
— Я видел ее афиши в нескольких городах и знал, что есть такая певица, которая собирает большие залы в Петербурге, два-три раза подряд. Я ее не слышал никогда. И был потрясен, что на Первом канале в день православного Рождества показали ее концерт в Кремле. Я был тогда возмущен, ведь для исполнения таких песен есть определенные места. Я не понимал, как можно в святой день Рождества давать в прайм-тайм на федеральном канале шансон. Это неуместно. Она очень расстроилась. Написала, что так любит мое творчество, читает все и очень огорчена этим моим высказыванием. Потом у нее был тур, и в каждом городе она посвящала мне какую-нибудь свою песню.
— Вот это христианский подход к делу!
— Безусловно. И потом через год она поступила очень мощно в Краснодаре. Я играл спектакль «Плюс один». И когда закончился спектакль, зал встал, аплодировал, — вдруг ряда с шестого вышла крупная женщина в темной шали такой и подарила мне букет роскошных роз. Я успел ее только чуть-чуть придержать за руку и сказать: «Елена, это поступок». И она ушла, никем не узнанная. Это было прекрасно.
— Вы служили во флоте, три года. Вы поняли о человеке что-то новое после этого?
— Я не думал, что человек может быть так отвратителен. Что он может получать сладострастное удовольствие от унижения другого. И я прошел через это, да.
— Но, может быть, если бы вы не прошли через это, то не было бы такого драматурга — Гришковец?
— Да, возможно. Я сознательно в своих произведениях не обращаюсь к уродливой, отвратительной и темной стороне человеческой природы. Этот опыт человеку не нужен. Наверное, если бы у меня не было этого опыта, я бы был более счастливым человеком. Не стал бы драматургом, а был бы кем-то другим. Не знаю, что лучше.
