Сталевары не лгут
— Еще до школы, не зная грамоты, я стал сочинять. Сначала частушки, потом стихи. Жили мы на Южном Урале, на казачьем хуторе Ивашла. Папа — лесник, война началась, ушел на фронт разведчиком. А нас восемь детей! Он вернулся весь израненный, на костылях.
Я часто его вспоминаю. Папа любил песни, играл на гармошке, взял первое место на конкурсе народного творчества. Его очень любили башкиры, чуваши, мордва. Как свадьба, обязательно звали. Мне он говорил: «Да, стихи — это здорово! Но лучше бы ты пошел в военную школу. Закончил, стал генералом и разогнал этих негодяев».
— А негодяи кто?
— Руководители наши. Он их ненавидел за раскулачивание, считал, что с этого началось уничтожение русской деревни. Говорил: сынок, когда ты доживешь до моих лет, поймешь, что папа прав, только в это время не будет хватать солдат в армии, бабы рожать перестанут.
Послевоенная деревня была разрушена. Я ушел из дома в 14 лет, прибавил себе год и поступил в училище, готовившее рабочих для Челябинского металлургического завода. Работал в первом мартене, где 1200 человек варили сталь. Люди меня окружали грамотные, начитанные, красивые и очень честные. Чего им лгать? В моей группе, выпущенной из училища, было 25 человек. За десять лет 11 погибли. Работа-то какая! Сталевар, кому он будет лгать? Самому себе?
В 1962 году я стал членом Союза писателей. Леонид Соболев удивлялся: «Впервые принимаем человека в комсомольском возрасте». Меня очень поддержал Василий Федоров, знаменитый в то время поэт. Борис Ручьев, десять лет безвинно просидевший на Колыме, пригрел меня. Людмила Татьяничева редактировала первую мою книгу — «Мечта». Я всем старался платить добром. Для меня эти люди не забыты, и каждый день они мои.
Про заграницу
— Меня 13 лет не пускали за границу.
— За что?
— А я не знаю! А за что взяли и в мою квартиру вселили мультимиллиардершу Кристину Онассис с ее новым советским мужем?
— Может, у вас «жучки» были установлены?
— Не знаю. Я работал главным редактором издательства «Современник», у меня была служебная машина, водитель, симпатичный парень. А когда в 1980 году я уходил из издательства, он признался, что служит в КГБ.
Квартира моя была в писательском доме. И вот мы стоим с Борей Можаевым и видим, как из окна на улицу вещи, книги выбрасывают.
— Даже не верится!
— Поэт Андрей Дементьев вез писателей на Кубу, руководил делегацией. Сели мы в самолет, через пять минут взлет. Голос в динамиках: пассажир Сорокин, на выход! Я все понял: даже на Остров свободы меня выпускать нельзя.
— Как же так: вы из крестьянской семьи, десять лет проработали в мартене, написали «мне Россия сердце подарила, я его России отдаю», и вас что, подозревали, что вы сбежите в Америку?
— Я же отказался писать доносы в КГБ — значит, неблагонадежный. «Россия! Родина поэтов! Пути судьбы моей темны, глаза, как дула пистолетов, и на меня наведены». Ехал я в электричке в Домодедово, где жил тогда, и сочинял это стихотворение. На Лубянке по доносу меня шесть часов допрашивали. А до сих пор ничего не нашли! А я, может быть, на самом деле шовинист?!
Про Рязань
— Поэт Михаил Львов мне говорит: «Валя, я пришел к очень большому начальнику и сказал ему: что вы творите с Сорокиным?! Этот человек погибнет, но не предаст Родину!»
И тогда я стал выездным. Сергей Михалков ведет собрание в московской писательской организации. Говорит: кто может поехать на Ближний Восток (как раз шла война между палестинцами и Израилем). Все молчат. Тогда я поднял руку. Встает известный литератор, он сейчас жив-здоров и вообще человек неплохой. «А ты, Валентин, не боишься, что тебя оттуда в гробу привезут?» Я говорю: «Ну ты-то точно не заплачешь!» В зале хохот, аплодисменты.
Я был несколько раз в Сирии, в Пальмире, арабы меня много переводили, я встречался с Хафезом Асадом, отцом нынешнего президента страны. После каждой поездки надо было написать отчет в ЦК КПСС. И партийцам вдруг так понравился мой взгляд и слог, что они стали меня без конца просить, чтобы я куда-нибудь съездил.
За границей я был 14 или 15 раз. Для меня это много. На третий день начинаю сходить с ума: зачем я сюда приехал?! Лучше бы я поехал в Рязань! Вышел бы на берег Оки, вспомнил бы Есенина, прочитал: «Стою один среди равнины голой, а журавлей относит ветер вдаль. Я полон дум о юности веселой, но ничего в прошедшем мне не жаль!»
Вот такие стихи я запоминаю! Если у прозаика, у поэта, у актера, у философа, у генерала нет этого чувства святого: пусть придет смерть, но не предательство родины тобою, тогда зачем жить?! Я не считаю проблемой: нищета, значит, ты должен предать Родину, или даже в твою квартиру Онассис вселили, ты должен предать Родину, или тебя 13 лет за границу не пускали. Родина одна, и она ни с кем не сравнима. Даже с Мавзолеем.
Квартирный вопрос
— А правда, что ваша супруга из рода Пушкиных?
— У ее мамы девичья фамилия Пушкина. В 1937 году родителей моей жены и весь их «родовой куст» посадили, частично расстреляли. Не за Пушкина, конечно, потому что за Пушкина некогда было сажать. А за то, что их семья занималась выращиванием овощей для царской семьи. У них была усадьба в Петербурге. Жена говорит: надо возбудить дело, чтоб вернули собственность. Но это надо поднимать документы, а при нашей бюрократии потом кто-нибудь возьмет да и приватизирует нас вместе с этим домом.
— Всегда найдется какая-нибудь Онассис… А чем история с квартирой закончилась?
— У Анатолия Иванова выходила замуж дочь. Мы на свадьбе: я, Иван Акулов, другие писатели. А с левой стороны от меня сидит симпатичный, крепкий человек. Говорит: «Извините, а правда, что вы Сорокин?». Я киваю. «Давайте выпьем». Сидим дальше. Он опять: «А вы точно Сорокин? Поэт?» — «Да». Еще выпили. Сосед за свое: «Слушай, скажи честно: ты Сорокин?» Я говорю: «Как ты мне надоел!..» И послал его. «О, ну это точно Сорокин! А я от Константина Черненко. Мы получили письмо литераторов в вашу защиту. Неужели все, что там сказано, правда?» Я говорю: да.
После этого разговора будущий генсек прислал помощницу, она мне предложила на выбор три квартиры. Когда поселился, попросила: дайте телеграмму на имя Черненко, что жилье вас устраивает. Я это сделал.
Две цензуры
— Вы работали главным редактором, в «Современнике» выходили острые книги: Бориса Можаева, Василия Белова, Ивана Акулова и других писателей. Как вам удавалось их издать?
— Миссия главного редактора включала непосредственный, почти ежедневный контакт с цензурой. Зам. начальника Главлита Владимир Солодин был культурным и честным человеком. И мы так сдружились с ним! Относились ко мне в цензуре в тысячу раз лучше, чем в партийном отделе пропаганды. Солодин говорил: Валентин, нам постоянно звонят из ЦК, требуют, чтобы мы дали на тебя отрицательную характеристику, а мы отказываем. Цензоры помогли мне многие романы и повести спасти.
В «Современнике» работали умные люди, они чувствовали политическую, национальную, экономическую ситуацию в стране. Если бы Солженицына издали в СССР, то никакой бы склоки не было.
— Вы считаете, что и «Архипелаг ГУЛАГ» можно было выпустить?
— А почему нет? Пользы было бы больше, а неточностей и домыслов — меньше.
— И вы отказались подписывать письмо против Солженицына в 70 е годы?
— Да, верно. Так вот цензура никогда не задерживала рукописи, книги через Главлит быстро шли. Другое дело, если начинались трения с ЦК.
— А кто был выше: Главлит или ЦК?
— ЦК выше. Но и там были хорошие люди. Например, Евгений Михайлович Тяжельников переживал за меня очень.
— Как же так: вы хорошо знали все цензурные механизмы, а написали поэму «Бессмертный маршал» о Георгии Жукове, которая 13 лет была запрещена?
— У нас один великий маршал — Леонид Ильич Брежнев. Возвышать другого — политическая неграмотность, сказал Сергей Михалков на секретариате московской писательской организации. Среди литераторов всегда есть люди, которые обслуживают верхи — видно, как тарелки носят, со столов подбирают... Есть протокол обсуждения «Бессмертного маршала», когда некоторые поэты, не прочитав рукопись, кричали: антисоветчина!
Шолохов и его дочь
— За что на вас обиделся нобелевский лауреат Михаил Александрович Шолохов? И даже кляузу в ЦК отправил?
— Шолохова использовали как таран. Он меня ни разу не видел и не разговаривал со мной, но по наущению дочери Маши и ее окружения написал жалобу в ЦК. Бумагу прочел Брежнев, заварилась страшная склока. Когда скандал стих, ко мне в редакцию приезжал помощник Шолохова. Передал, что классик сожалеет, что эта б… натворила — слова нобелевского лауреата! — и что лично против меня он ничего не имеет.
Когда я пришел в издательство, дочь Шолохова уже работала редактором. Как она попала в «Современник», я не знаю — у нее даже литературного образования не было. И вот звонит мне помощник Косыгина: «Ты почему не повышаешь Марию Шолохову?» Я говорю: «А куда повышать? Ей доверили руководить изданием тома произведений Шолохова, она допустила ошибки, я ее оштрафовал на 3 рубля». Он: «Ой-ёй-ёй, как ты разговариваешь!»
Марию я не выделял из своих сотрудников. Это, наверное, задевало ее самолюбие. На издательство и без Шолохова было много накатов. Мы организовали своих переводчиков вокруг «Современника», у нас выходили смелые книги, новинки. Я издал репрессированных поэтов: Павла Васильева, Бориса Корнилова. Мы печатали лучших авторов из национальных республик, книги хорошо расходились.
Национально «Современник» был очень определенным и нужным. У нас же до сих пор русский народ — самый большой шовинист, самый большой пьяница в мире, самый большой драчун, самый ленивый и самый нелюбящий Отечество. И при этом у нас ни одного поэта русского, о котором я вспомнил, нет на экране. Их вообще выкинули из жизни! Все хвалят Бродского, не помня наизусть ни одной его строки.
Диссиденты рулят
— Наши литературоведы виноваты в том, что у нас забыты Владимир Луговской, Александр Прокофьев, Борис Ручьев, Сергей Орлов, Михаил Дудин, Михаил Львов, Сергей Наровчатов. А сколько национальных поэтов вытеснено из народной души? Даже Мустай Карим. Поэтов заменили диссидентами и дачниками, живущими в американской Оклахоме.
Если бы я был диссидентом, я стал бы самым любимым поэтом у диссидентов, которые правят Россией. Многие зарегистрированы как диссиденты, многие нет, но в душе они не предают это чувство, что они диссиденты. Кто из них сказал о России так, чтоб заплакать?
— Ну как же?! Когда были выборы, Путин прочитал Есенина и заплакал.
— Путин, да, говорит, что он русский. Но когда начинают отталкивать культуру, отталкивать авторитет русского народа, это очень сказывается на отношении других народов. Не к русским! А к тому, что этот трюк могут и с ними проделать. Тогда народы начинают как бы «замыкаться» и охранять сами себя. Цинизм, равнодушие, страх, трусость позорная по отношению к народной жизни помогли развалу СССР.
Зачем мне стесняться, что я русский?! Я Мусу Джалиля люблю гораздо больше, чем Пастернака. Ну и что? Судить меня за это? Среди татар много биографически похожих на русский народ. Когда государство строилось, одни за тех воевали, другие за противников, помогали, враждовали…
— Да взять хотя бы Украину…
— Это — трагедия! На Украине возродили тех, кто воевал с Русью: и с Киевской, и с Великой. Мы же один народ, абсолютно.
У нас в стране национальная проблема — мертвая. Мало сказать «надо дружить». Я, например, не боюсь выступать и говорить, что я очень русский человек. И меня татары всегда поймут и примут. Человек, любящий свой народ, никогда не предаст другой и не совершит против него зла. Потому что мой народ — во мне. Русский крест судьбы, пока я жив, никто и никогда не вырвет из моих рук.
О чем поем, славяне?
— Недавно заседало Общество русской словесности с патриархом во главе. Я читал отчет с горечью: какая безликость! Говорили о языке, как Хрущев о кукурузе. Ни песни, ни изречения не прозвучало. Нельзя же говорить о самом родном в жизни — ну что еще роднее, мама да язык — так равнодушно!..
Мой отец с медведем разговаривал. Однажды шли мы по лесу, я мальчик совсем. Вдруг шорох в кустах. Отец меня к дереву: стой тут! А сам навстречу зверю вышел. Стал уговаривать: иди, мол, гуляй. Тот повернулся и ушел. Папа ко мне — спокойный, абсолютно без страха.
Но если бы отец разговаривал так, как на съезде полемизировали о языке, медведь обязательно бы нас задрал. И не потому, что голодный.
В языке есть присутствие природы, смелости, отваги, верности, покаяния, горя, трагедии. Не бард родит язык, не классик, а народ. Война закончилась, стали возвращаться с фронта мужья, женихи — кто выжил. А девчонки на хуторе поют: «Скоро, скоро Троица, листвою лес покроется. Скоро миленький вернется, сердце успокоится!» Изумительно! Ни одно стихотворение Безыменского не потянет против любой строчки.
А сейчас? У нас песню русскую и музыку отобрали, национального на телевидении ничего не осталось. А это влияет на характер народа, на ум, рождаемость, на детей, на их стать, философию, творчество, на характер, волю. Когда народ разбазарен, когда унижают его, оскорбляют, каково же русскому языку?! Если отношение к самому себе теряет человек, он уже не постигнет того, что мог бы.
— И как же нам быть?
— А как века были? Возрождать русские деревни, снять с баб штаны и заставить их рожать.
