— Мария, ваш новый спектакль называется «Утопия». Правда ли, что вас вдохновил архитектор Оскар Нимейер?
— Идея «Утопии» родилась до того, как я встретила Нимейера. Ее посыл такой: да, в мире происходит экономический кризис, но он лишь результат кризиса этического, потери человеческих ценностей. Деньги стали абсолютом, золотым тельцом. Больше денег, больше денег... Мне казалось, с этим нужно что-то делать. Примерно в это время появился человек, который стал рассказывать мне про Оскара Нимейера — не просто как архитектора, но как человека, мыслителя. И я подумала: вау, я хочу познакомиться с ним.
— И как произошло знакомство?
— Ну, во-первых, это произошло не быстро. Примерно год спустя я попала под жуткий дождь в Мадриде — почти такой же, как был в Москве, — я без зонтика. Я ринулась в первую попавшуюся дверь, чтобы спрятаться. Уткнулась взглядом в афишу выставки Нимейера, а последний день работы. «Мы уже закрываемся», — сказали мне в кассе, и я стала последним посетителем. Выставка была небольшой, но очень впечатляющей, а когда я увидела видео, в котором Нимейер говорил об искусстве, об архитектуре, о людях, о том, что все это для него значит (так просто, искренне), — я расплакалась. Позвонила человеку, который предлагал нас познакомить, и сказала: я готова. Через месяц уже была у Нимейера в мастерской в Копакабане. С тех пор «Утопия» стала складываться иначе.
— Иначе — как?
— Знакомство с Нимейером очень многое во мне перевернуло. Никогда раньше я не встречала никого, кому было бы 102 года. Там были его жена, ассистенты, друзья. Я фотографировались с ними со всеми, но с самим Нимейером не могла — он был для меня так велик! От уважения я даже дотронуться до него не смела. Он много говорил о космосе — в то время как раз нанял астронома, который давал ему уроки. Рядом с такими людьми начинает казаться, что человек может жить вечно. Он делал искусство ради людей, не ради искусства, как многие сегодня. Он говорил: важна не архитектура — важны люди. Просто. Но огромный урок для меня.
— Нимейер видел «Утопию»?
— Нет, увы. Он не любил летать. Мы придумывали варианты с кораблем, но все оказалось сложно. И я не стала настаивать. Но в Испании премьера была в театре, который он построил. Для меня это очень важно. В этом как будто слились наши философии.
— Те линии-волны, которые являются фактически единственными декорациями вашей «Утопии», очень напоминают линии Нимейера…
— Так и есть. Когда я начала делать сценографию для спектакля, я не знала, с чего начать. Мы много говорили об этом с Оскаром… Нимейер всегда говорил: в природе нет прямых линий — они всегда изгибаются. Мне это понятно: моя жизнь, как и танец — это всегда изгибы, волны: когда-то ты на высоте, когда-то падаешь. И это постоянно меняется.
— То есть вы буквально позаимствовали линии из архитектуры Нимейера и перенесли их в своей танец?
— По моему чувству — да.
— Тогда почему «Утопия»?
— Мне очень нравится слово. Если у нас не будет утопий, мы замрем на месте, не будем двигаться, развиваться. Даже если все кругом плохо, есть маленький уголочек, где ютится утопия и шепчет тебе: давай, двигайся, дерзай!
— Вы недавно были на гастролях в Японии… Как там принимают фламенко?
— Для меня Япония — особенная страна. Я впервые оказалась там, когда мне было 15. Первые зарубежные гастроли с компанией Марии Росси прошли там и в Советском Союзе. Можете себе представить, как все это поразило меня! Сибирь, Барнаул, Иркутск… Молочка налить?
(Нам как раз принесли кофе.)
— Спасибо!
— А в Японии я тех пор была на гастролях 17 раз. Так что у меня очень красивая история связана с этой страной, с ее людьми.
— Поэтому вы поехали в Фукусиму и Китаками после ядерной катастрофы?
— Спустя 10 дней после нашего тура в Японию произошло цунами. Я была в шоке: мы только что были там! И тогда я решила: в следующий раз хочу сделать что-то для этих людей. Мы придумали открытый урок для детей в Фукусиме. Их собралось около 300 в местном театре, и мы учили их хлопать в ладоши, двигаться, петь. Это был самый удивительный опыт в моей жизни! Мне говорили: люди в Японии очень стеснительные, ничего у тебя не выйдет. Но я сказала: мы попробуем! И у нас все получилось!
— Оказывается, в Японии более 600 студий фламенко. В чем, на ваш взгляд, причина такой популярности? Казалось бы, где фламенко, а где — Япония?..
— Не думаю, что существует только одно «потому что»… Это контраст: в Японии люди все больше обращены вовнутрь, в себя. А фламенко — такое эмоциональное, через него можно высказаться открыто, раскрыться, выплеснуть эмоции.
— А можно сказать, что в каких-то странах фламенко эмоционально ближе людям, чем в других?
— Это популярное искусство. Не концептуальное, не требующее морщить носик, чтобы быть понятым. Оно рождено в очень богатой культуре, в которой изначально намешано очень много традиций. То, что люди не могли говорить словами, они высказывали через танец. А еще очень интересно, как фламенко из искусства народного, площадного эволюционировало и добралось до лучших театров мира. И сегодня многие виды искусства черпают вдохновение в нем. Потому что у него огромный потенциал.
— Вас ведь даже просили делать хореографию для классических танцовщиков?
— Да, у меня два опыта. Я делала хореографию для Анхеля Корейя (солист американского балета. — В.К.) и для Тамары Рохо (солистка английского королевского балета. — В.К.). Меня попросили сделать что-то на пару с Тамарой для Королевского театра в Мадриде. Я не классический хореограф и знаю свои возможности, но у меня что-то получилось.
— Я слышала, что фламенко в Испании очень разное в разных областях и даже городах страны…
— Фламенко родом из Андалусии. Только там настоящее фламенко.
— В Андалусии я видела много магазинов, продающих принадлежности для фламенко, и они не рассчитаны на туристов. Фламенко действительно так востребовано в Испании?
— Сегодня в Испании все более популярен национальный костюм — тот самый, в котором танцуют фламенко. Женщины с удовольствием надевают традиционные платья на ярмарки, на праздники. Раньше эти вещи шились дома, а теперь это бизнес. Дизайнеры специально разрабатывают модели.
— Только не для вас. Вы ведь сама себе дизайнер?
— Это происходит само собой. Иногда даже костюм рождается вперед хореографии.
— Правда?!
— Красное платье, например, из «Утопии». Я представила себя каплю крови, как она падает… И решила повторить ее в платье. Мне захотелось, чтобы оно было очень длинным. Меня спрашивали: такой длины? (Показывает на пальцах.) Такой? Или в пол? Я отвечала: длиннее! Не знаю, но длиннее. (Широко роняет руки.)
— А какая, кстати, у него длина?
— Понятия не имею! Его сшили очень быстро. Мне в нем было хорошо. И из этого уже рождался номер. А еще меня вдохновило стихотворение моего мужа. Мы с ним очень близки, все всегда обсуждаем, как будто работаем вместе. Хотя не работаем. Он пишет стихи, и вот одно из них вдохновило меня на это платье.
— О чем оно?
— Ну, для мужа — об одном. А для меня — о том, как мы можем проникнуть вовнутрь себя или быть в собственной тени… Не знаю, как лучше это объяснить…
— Как долго живут туфли фламенкиста?
— О, они совсем не долгожители! В самом начале туфли всегда жесткие, так что какое-то время уходит, чтобы их разносить. Когда разносил, короткое время тебе в них комфортно, но очень скоро они становятся слишком мягкими — и значит, опять неудобными. У меня всегда с собой несколько пар. Век башмаков — примерно 20 шоу, не больше.
— Говорят, фламенко лучше танцуют женщины с формами. С современными стандартами красоты это никак не вяжется. Что по-вашему — красивая женщина?
— Та, которая естественна. Быть самой собой — значит быть истинно красивой. Во фламенко это тоже важно. Не имеет значения, как ты выглядишь, — важно, как ты двигаешься, что выражаешь, насколько искренен. В детстве я встречала фламенкисток — сейчас таких почти нет, — откровенно старых, часто очень толстых. Но как только они начинали двигаться — становились грациозны и обворожительны. Я помню это до сих пор. Сейчас красота — это другое. Шаблон, к которому все стремятся.
— Еще одна испанская страсть — коррида. Для вас это убийство или искусство?
— Коррида — это старинное искусство. Не всегда то, что сегодня происходит на арене, является искусством. Но… я знаю людей, которые занимаются этим, и они — художники, они очень настоящие. Они рискуют собой, потому что верят в то, что делают. Коррида — да, это убийство. Но ведь мы каждый день убиваем животных — чтобы жить, потому что человек плотояден. Но это нас не заботит. Убить животное красиво, сделав его героем церемонии, — это искусство и часть древней традиции, более древней, чем фламенко.
— Насколько же фламенко моложе корриды?
— Фламенко только полторы сотни лет. Формально. Первое документальное упоминание об этом танце как о фламенко — 1864 год. Андалусия всегда была богата танцами. И в них уже были движения, ритмы, страсть фламенко. Знаете, даже у одного древнеримского поэта я нашла описание андалузского танца, который он видел в Гадесе — современный Кадис. Танцевали его женщины, и делали это так хорошо, что их пригласили в Рим выступать перед императором. Рассказывая об этом танце, поэт фактически описывает фламенко. Так что фламенко было в Андалусии всегда, но не называлось так.
— А откуда происходит слово «фламенко»? От «фламе» — пламя?
— Не знаю. Масса теорий. Но я ни в одну не верю.
— Как вы сами тогда обозначаете это слово, такое поэтическое, страстное?
— Поэтическое? Фламенко? По мне — это очень жесткое слово. Есть теория, что когда-то так называли цыган. Другая — мол, фламенко происходит от фламандцев. Еще — от еврейского слова. Или от арабского. Но ни одна теория не кажется мне состоятельной. Для себя я не нашла ответа. Это все еще тайна.
