ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Елена Ковылина, художник. Родилась в Москве в 1971 г. Закончила МХУ памяти 1905 года, училась в МГХИ им. Сурикова, Университете искусств Берлина, класс Ребекки Хорн. Лауреат Государственной премии в области современного искусства «Инновация» за 2006 г. в номинации «Молодая генерация». Художественный руководитель школы перформанса PYRFYR при Государственной галерее на Солянке.
■ ■ ■
Длинное платье, собранные волосы, тихий голос. В этой красивой женщине не сразу читается некрасовское «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…». Но Елена Ковылина — именно такая.
Демонстрация рублем
— Лена, что вы делали в начале 90-х, когда рухнул Союз и художники начали шокировать общество своими акциями? Судя по всему, как раз тогда вы решили заняться радикальным перформансом?
— В 1990-м мне было 18 лет. Я училась в Суриковском институте. Занималась академической живописью. В границах академического искусства меня не оставляло ощущение подавленности, какой-то творческой нереализованности... Я начала искать возможности для получения альтернативной информации. В России была кураторская школа Вити Мизиано, а больше ничего и не было. Я решила учиться за границей и в 1993 году поехала в Швейцарию, вернулась оттуда в начале 1998-го. Как раз там занялась перформансом, продолжила уже дома. Моя первая акция в Москве называлась «Курс рубля». Она состоялась во время кризиса 1998 года, прямо напротив банка.
— И как отметили кризис?
— Мы меняли валюту по своему курсу: один рубль — один доллар. У каждого пункта обмена валюты, от Рождественки до Неглинной, курс менялся каждый час, ведь тогда была инфляция. Люди теряли деньги каждый час. А тут мы со своей акцией! Закончилось тем, что мы попытались ворваться в Центральный банк. Но перед нами закрыли ворота. Мы их перелезли и повесили лозунг «один рубль — один доллар». И нас забрали в милицию.
— За хулиганство?
— Конечно. Но самый яркий момент той акции: когда движение остановилось, из машин высыпало много людей, которые поверили в такой хороший курс. Я кричала: «Да здравствует русский рубль!» И толпа хором подхватывала «ура!», машины бибикали. Акция переросла в демонстрацию.
— По сравнению с другими вашими работами эта — ребячество.
— Но это же первая моя работа в Москве. Это было начало.
Похищение в Берлине
— В какой момент вы поняли, что хотите экспериментировать с собственным телом и не хотите писать маслом? Наколоть орден на кожу иди пройтись по битым стеклам — на такое еще нужно решиться.
— Да, у меня был такой момент. Это случилось, когда я попала в Швейцарии на курс известного немецкого перформера Бориса Нислони, который сейчас собирает архив европейского искусства жизни — lifeartarchive. Он тогда сразу вызвал к себе невероятную симпатию, и после этого занятия я сделала свой первый перформанс. И поняла, что именно в этой форме искусства максимально реализуются мои авторские поиски. В перформансе сочетаются живопись и композиция, режиссерские и кинематографические интересы (ведь потом ты делаешь из отснятой акции фильм). Это и прямой контакт со зрителем, и получение моментальной реакции. К тому же я подсела на «эффект сцены».
— Чтобы пойти на какой-то неординарный жест, перформеру нужно войти в определенное состояние. Как?
— Именно об этом я рассказываю своим студентам на первом занятии в школе перформанса. Нужно сконцентрироваться и одновременно раствориться в пространстве. Когда я попадаю на сцену, под перекрестные взгляды зрителей, то у меня это приходит автоматически. Для студентов я разработала несколько техник, которые помогают правильно сконцентрироваться. Некоторые из них — парапсихологические. Например, альфа-медитация по методу Сильвы. Они построены на разнообразных дыхательных, тантрических, ведических практиках.
— Насколько далеко имеет право зайти перформер? Такие акции, как групповая оргия, устроенная группой «Война» в Дарвиновском музее, не перебор?
— Это больше не актуально. Метод исчерпал себя. Я сейчас наблюдаю, что зрители к любому виду провокативного жеста относятся индифферентно. Люди игнорируют такие действия. Общество наелось провокаций, у него появился к ним иммунитет. Люди просто стали относиться к провокации, как к плинтусу или помойному ведру.
— У вас был провокационный перформанс, после которого вы решили отказаться от радикальных экспериментов?
— Я не отказываюсь от перформанса, а перехожу от радикальных акций к неомодернистским. Наверное, я поняла, что нужно знать границы, после перформанса «Похищение ассистентки». Тогда я по-настоящему похитила человека. У меня была выставка в одном из театров в Берлине под названием «Искусство и преступление». Мне предложили сделать что-нибудь эдакое на заданную тему, и я решила пойти на преступление. Я похитила ассистентку, которую ко мне приставили на выставке. Все было организовано, как в настоящем похищении: она села в мою машину, туда же подсели люди в масках (художники из общества «Радек»), и мы уехали в лес. Там и оставили немку.
— И что она сделала?
— Она, конечно, перепугалась до смерти. Но потом собралась, дошла до дороги, взяла машину и доехала до Берлина. Думаю, что я очень травмировала человека.
— А каков был художественный посыл этого преступления?
— Идея как раз и была в том, чтобы преступить границы, законы. Традиция агрессивного перформанса гласит: чем хуже ты сделал преступление, тем лучше произведение. Ну разве что серийным убийцей нельзя стать. Эта традиция ведет свое начало с первого манифеста футуристов, опубликованного 20 февраля 1909 года. Это традиция хулиганства, преступления против общечеловеческих норм, преступления против буржуазной жизни. Я сейчас очень критически отношусь к этой традиции и ко многим моим перформансам. Потому что идти дальше некуда, все табу стерты. Когда мы сломали стены окончательно, то поняли, что их надо строить заново. Это вывод, к которому я пришла сейчас, будучи зрелым художником. Такое искусство, которое я делала раньше, я делать больше не хочу. Я хочу делать новое искусство, а вот какое оно будет — увидите.
— Значит, в петлю ради искусства больше лезть не собираетесь?
— Нет. Я мать двоих детей. Это ответственность, и, конечно, никакой петли больше быть не может.
Адреналин без страховки
— Во время своих рискованных акций вы как-то страхуетесь?
— Никогда и никак. Просто мне нравится рисковать. Происходящее мне дает адреналин. Порой и сейчас хочется чего-то такого... Но во взрослой жизни и так такое количество препятствий, они намного сложнее, чем прыгнуть через костер.
— Что вы делаете сейчас?
— Последние пять лет я делаю перформансы, которые связаны с экспериментами на выносливость тела, но не нарушают законов. Например, я сделала перформанс «Кариатида» (в древнегреческой архитектуре — колонна в форме статуи женщины. — М.М.). Мне построили деревянную избушку из бруса. Она весила 27 кг. Ее покрасили в розовый — гламурный цвет. Сама я оделась во все розовое, сделала прическу по древнегреческой моде. А потом подняла избушку над головой и простояла так целый час. В образе кариатиды.
— Ого, вот это силища!..
— А без усилия ничего не получится. Эта акция демонстрирует, какое колоссальное напряжение необходимо, чтобы создавать искусство... Да и вообще жить. А в прошлом году я сделала перформанс «Кулак». Меня пригласили в Тулузу на выставку «Моя история». Я должна была рассказать что-то связанное с историей, но со своей субъективной точки зрения. И я вспомнила дедушку, который воевал в Великую Отечественную. Однажды ему нужно было доставить важное донесение в соседнюю часть. Нужно было идти по снежному полю, но ему не выдали белый маскировочный халат. Его заметил немецкий летчик и стал кружить над ним, стрелять. Дед чудом остался жив, потому что у летчика кончились патроны. Он еще и кулак немцу показал. Я решила повторить эту историю. И устроила съемки. Арендовала два самолета, один вертолет. Во время перформанса надо мной летал самолет. Очень низко. Я падала на землю. И все равно самолет пролетал в метре от моего тела.
— Но не стрелял же?
— Нет. Но все равно перформанс был на грани жизни и смерти. Бегать по полю было очень тяжело, лежал снег. Я поняла: то, что дедушка выжил, это и правда — чудо. Если бы самолет еще и стрелял, не представляю, как выжить… Эта работа посвящена мужеству наших солдат, сражавшихся в Великой Отечественной войне. Вот еще пример — перформанс «Новая женщина», с помощью которого я показала, что сегодня женщина может все, к примеру, стать магистром. Я облачилась в одежду магистра. Передо мной горел большой костер. Я стояла на постаменте. Стояла час, обжигаемая языками пламени. А потом затушила костер из огнетушителя. Когда-то инквизиция жгла женщин на костре за тягу к знаниям. Сегодня мы спокойно можем затушить любые очаги дискриминации. Такие перформансы я делаю сейчас.
— На последней своей выставке «Красные гранаты» в галерее «Файн арт» вы показывали живопись, которая по сути — документирование одноименного перформанса, который вырос из другой, более ранней работы…
— Да, это ремейк работы, сделанной в 1999 году в Армении, в глухой деревушке. Он назывался «Зеленые яблоки». Концепция связана с армянскими брачными ритуалами: если девушка выходила замуж не девственницей, то ее родителям отсылали зеленые яблоки, а если была невинна — то красные плоды, например гранаты. Первый раз я продемонстрировала право женщины на выбор: если девушка хочет потерять девственность до свадьбы, это ее дело. В перформансе «Красные гранаты» я радикально меняю контекст, переношу место действия из глухой деревушки на Ленинградское шоссе. В Химках, на въезде в Москву, как известно, огромное количество пробок. На подступах к мегаполису шествие с гранатами, которые оказываются под колесами автомобилей, символизирует то, что город разрушает что-то в человеке. Мегаполис не вполне адекватен человеческой природе, традиционным патриархальным отношениям.
— Кстати, о семье и традициях. Как близкие относятся к вашим экспериментам? Ваши маленькие дети присутствуют на перформансах?
— Да, перформансы, которые я делаю сейчас, им очень нравятся. Младшему сыну очень нравится перформанс с самолетом и домиком. Одному сыну три, другому — четыре года. Они очень любят смотреть на маму по телевизору.
— Вы считаете, что искусство требует жертв? Или уже нет?
— Так было раньше: искусство Европы после войны, чтобы изжить травму фашизма, обращалось к темам страдания и смерти, иногда выходя за границы допустимого и тем самым отражая суть явления. В семидесятые женщины-художницы были вынуждены выбирать между материнством и карьерой, и в их творчество неизбежно прорастала тема жертвенности и страдания. Теперь же настал уникальный момент, когда не нужно ни от чего отказываться и приносить жертвы. Искусство может возникнуть от переизбытка и полноты, а не от недостатка и ущербности.
— Вам не раз приходилось рисковать жизнью, в вас даже стреляли как-то. Вы чувствовали, что смерть проходит совсем близко?
— Это была не смерть, а дробь. Во время перформанса в тире максимум — могли в глаз попасть. Я могла потерять красоту и зрение, но не жизнь. Настоящую опасность смерти я почувствовала во время перформанса «Спасите мою душу». Тогда я чуть не утонула в море. Я уплыла далеко в море, посылая сигнал SOS. Я призывала тех, кто на берегу, спасти меня, но сама уплывала. Пока они этого действительно не сделали. Каждый мой перформанс — вопрос о смысле жизни. А после каждой акции в моей жизни что-то меняется.
— Вы в рубашке родились, похоже!
— Да. И постоянно испытываю на прочность свое везение.
— Ваш прогноз на будущее перформанса в России?
— Мой прогноз — оптимистичный: восторжествует реставрация классических ценностей, помноженная на лучшие достижения экспериментального искусства последнего столетия. Последние годы мы очень сильно зависели от Запада. Западный рынок современного искусства сейчас трещит по швам, и самое время откинуть его как что-то старое и отжившее. Когда все можно назвать искусством, искусства нет. Поэтому важно воспитать людей, которые постоянно находятся в эстетическом и культурном поиске.
