Среди политического и бытового безобразия, среди дурацких депутатов, мигрантов, эмигрантов, среди митингов и маршей, среди нашего воровства и наших дорог — есть чем сердцу успокоиться: гениальные книги, картины, музыка. Среди житейского болота это единственная твёрдая почва. Только не путайте: читать Чехова и читать о том, с кем спал Чехов, — разница.
Моцарт, Пушкин, Высоцкий, Лермонтов, Цой, Эдит Пиаф, Чехов — ушли молодыми, ушли на взлёте, на вершине. Они не постарели…
Но даже они не избегли пошлого любопытства. И через 100, и через 200 лет после смерти кто попало лезет к великому человеку в спальню, в штаны. И кино снимают, и книги пишут вроде бы о художнике, но ведь он прославился талантом, умом и душой; произведениями а не похождениями. Даже в жестоком спорте, даже в боксе удары ниже пояса запрещены. А с мёртвым делай что хочешь.
Под новый 2013-й на Первом канале в телепередаче «Что? Где? Когда?» появился известный режиссёр Андрон Михалков-Кончаловский (брат Никиты) и в награду какому-то эрудиту сделал (к нашему изумлению) дарственную надпись на книге Рейфилда «Жизнь Антона Чехова».
Книгу вручала очень крупная телефонная компания. Было понятно, что это реклама. Режиссёр очень искренне изобразил восторг.
АНДР. МИХАЛКОВ. Это одна из моих самых любимых книг по простой причине, вернее, по сложной. Рейфилд проявил исключительное уважение ко всем фактам жизни Чехова и создал, на мой взгляд, шедевр, который всем советую прочитать!
Некоторая сбивчивость (по простой причине эта книга стала любимой или по сложной — то есть за деньги или от души) не так уж и важна. Главное — шедевр!
…Публикуя два с лишним года назад исследование пьесы «Чайка» («Яйца Чайки», 8 номеров «МК», ноябрь 2010), я исключил главу о книге Рейфилда. Не хотелось цитировать, а без этого невозможно было объяснить и отношение к этой биографии, и её коммерческий успех. Кроме того, не хотелось делать этому товару дополнительную рекламу; и точно — шумиха скоро заглохла.
Но после телемихалковской рекламы наша публикация вряд ли окажет заметное влияние на продажу. (Число телезрителей несоизмеримо с числом читателей; жаль, умственные уровни этих групп, вероятно, находятся в обратной пропорции.)
Перед вами текст неопубликованной тогда главы.
* * *
Большой популярностью пользуется в России биография Чехова, написанная английским профессором Рейфилдом; в аннотации гордо сказано «сенсация».
Какая может быть сенсация про Чехова? Неужели Рейфилд нашёл неопубликованный рассказ или пьесу? И при царе, и при советской власти огромными тиражами издавались полные собрания сочинений. Знаменитое зелёное 30-томное издание (1970—1980-х) включает 12 томов писем. Что же сенсационного — то есть важного и неизвестного нашёл профессор?
Автор, например, сообщает, что Александр (один из братьев Чехова) с возрастом стал импотентом. Если кому-то нравится про это читать — пожалуйста:
«В июле жена Александра, Наталья, отбыв с детьми на дачу, обрекла своего благоверного на длительное воздержание. Тот жаловался Антону: «Veneri cupio, sed caput dolet, penis stat, nemo venit, nemo dat» (Хочу заниматься любовью, но голова гудит; член стоит, но никто не приходит, никто не дает (лат.)). В августе, пока Наталья все еще пребывала в отдалении, Александр купил школьную тетрадь, приладил к ней кожаный переплет и собственноручно изготовил иссиня-черные чернила из дубовых орешков. Своему дневнику он дал название «Свалка нечистот, мыслей, идей, фактов и всякого мусора. В назидание детям» — и стал записывать в нем свои семейные несчастья. Однако по возвращении жены Александр обнаружил, что несостоятелен как мужчина. И снова он 28 сентября делился своим горем с Антоном: «В супружеском отношении я стал швах и даже у домашнего очага не вырабатываю достаточно материалов не только для онанизма, но и для коитуса».
Это точная (без сокращений, со всеми скобками и курсивом) цитата из Рейфилда.
Вас интересует Чехов-писатель? Тогда зачем вам знать про импотенцию его брата, про дубовые орешки и «Свалку нечистот»?
Или вас интересует импотенция человека, о котором вы знать не знали? Тогда при чём тут русская классическая литература?
В книге, конечно, есть и сам великий русский писатель, и его будущая жена — актриса Художественного театра Ольга Книппер. Она гостила в доме Чехова, где жили его мать Евгения Яковлевна и его сестра Мария. Рейфилд описывает это так:
«Комнату Ольге отвели рядом с Машей, внизу, спальня же Антона была наверху. Лестница громко скрипела, а Евгения Яковлевна спала очень чутко, так что ночные визиты актрисы к писателю были затруднены».
Актрисы к писателю? Нет. Бабы к мужику. Она не за монологами туда ходила. Какой жеманный ханжеский язык. Автор выслеживает коитусы, а пишет «визиты»…
Потом мать и сестра съехали, перестали мешать визитам актрисы к писателю. Рейфилд пишет: «Их больше не смущали скрипучие ступени, когда Ольга с подушкой и свечкой пробиралась в комнату Антона».
Раз никто не слышит, можно просто идти, но «пробираться» гораздо сексуальнее. (Назначение подушки и особенно свечки биограф не уточняет.)
Чехову докучали гости, это общеизвестно. Рейфилд пишет: «Как только от гостей случалась передышка, Чехов тайком пробирался в кабинет, садился за «Мужиков».
Язык «передышки от гостей» плох, а смысл еще хуже. «Тайком»? От кого? Тайком смотрят порно, шарят по чужим карманам… Но тайком писать рассказ? Тайком пробираться в собственный кабинет?
Вот некоторые словесные шедевры:
«Шарика до смерти растерзали бродячие собаки». До смерти растерзать = до смерти убить. Масло масляное.
«Она была сиротой, слабым на здоровье, но щедрым на душу». Слабый на здоровье — особая стилистическая удача.
«К стопам Антона Чехова припало следующее поколение русских писателей».
«Вперёд себя сестра выслала подушки, посуду и кровать». (Это значит заранее отправила.)
«Анна Ивановна погибла в обстоя-тельствах».
«Наталья радовала Антона жизнерадостным смехом».
«Удалось купить прекрасных брёвен».
Больше всего это похоже на подборку курьёзов из сочинений второгодников. В книге сотни таких чудес.
Биография Чехова написана безобразным языком. За это спрос, конечно, с переводчицы, хотя Рейфилд норовит сам писать по-русски и считает, будто знает язык в совершенстве.
Но за «направление» спрос только с автора. Именно о направлении лучше всех рассказал сам Рейфилд в своих многочисленных интервью. Вот одно из них («Новая газета», 27.01.2010):
ВОПРОС. Что вы думаете о письмах Чехова?
РЕЙФИЛД. Когда он стал известен, то сам знал, что письма будут не только хранить, но показывать, даже печатать. Поэтому самое интересное он в эти годы скрывал.
Письма Чехова потрясающе интересны. Там чрезвычайно много о русской и мировой литературе, о жизни деревенской и городской, о семье, о воспитании, о путешествии на Сахалин и о каторге, о загранице, о нравах, о религии — обо всем на свете. А Рейфилд считает, что «самое интересное он в эти годы скрывал».
Вопрос: что является «самым интересным» с точки зрения этого биографа? Мы, слава богу, избавлены от необходимости пускаться в догадки.
РЕЙФИЛД. После биографии Чехова мой литературный агент решил, что моей специальностью будут сексуально озабоченные иностранные драматурги.
Литературный агент поставил профессору точный диагноз. А профессор сам об этом сообщает; видимо, не понимая, что рассказывает не о Чехове, а о себе.
Интервью в «Новой газете» — не случайность. В журнале «Коммерсантъ-Власть» (25.01.2010) Рейфилд говорит:
«После биографии Чехова мой литературный агент сказал: вы специалист по драматургам с сексуальными проблемами, почему бы вам не заняться Стриндбергом?»
Литературные агенты (продавцы рукописей) очень точно понимают, о чём книга. Жизнь сексуально озабоченного — вот какую биографию, выходит, прочёл агент.
Рейфилд, конечно, не по глупости каждый раз рассказывает в интервью о «сексуальных проблемах». Он рекламирует свой товар и знает, что именно предлагает покупателю. Как Чехов сочиняет рассказы, повести, пьесы — всё это есть и у других биографов. А здесь интим. Так глухонемые когда-то ходили по поездам, торговали пачками фотографий: на верхней — девочка с котёнком (глазки голубые, бантик розовый), а на следующих фотографиях — откровенное грязное порно.
Маньяки всё видят через призму своей мании, кошмарной фантазии. Вот Рейфилд описывает визит Чехова к больному Григоровичу, известному писателю: «Чувственность Антона взыграла подле смертного одра». Подробностей не сообщается. Григоровичу было тогда 74. Читатели шедевра сами должны догадаться, что там произошло. Дело было в 1896-м. Григорович умер в 1899-м. Так что во время визита он совершенно живой (хоть и хворый) сидел в кресле, а не лежал на смертном одре.
Рейфилд нашёл несколько неопубликованных фрагментов в известных письмах Чехова. Почему же их не публиковали раньше? Профессор отвечает:
«Что касается неопубликованного, оно поражало меня тем, что тонкий Чехов мог при случае выражаться матом…»
Поражало? Ну, извините. Русские писатели не только в частных письмах, но порой даже в стихах используют матерные выражения. Например, Барков, Пушкин, Бродский… Последние двое не менее «тонкие», чем Чехов. Дело не в грубости или тонкости Чехова. Дело в невежестве или ханжестве биографа.
Он сообщает: кто с кем переспал, когда (дата), где (гостиница, адрес), как звали коридорного, почем были цыплята…
Английский профессор изучил даже сплетни горничных «Славянского базара». А как же? — и Даму с собачкой туда водили, и Нине Заречной там Тригорин свидание назначил, а сколько у самого Антона Павловича перебывало дам в «Славянском базаре» — читайте Рейфилда, он всех пересчитал, всех записал на бумажку, как советская дежурная по этажу.
Это типичная пошлятина, обречённая на коммерческий успех. Потребители таких биографий есть всегда.
Пошлякам важно, где, когда и сколько раз Пушкин … Анну Петровну Керн. Все нормальные люди, с упоением произнося
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
даже не задумываются, был ли этот гений красоты брюнеткой или блондинкой, толстая ли, худая ли, высокая ли, коротышка ли. Не знаем и не нуждаемся знать. А Рейфилд, ждите, расскажет об ее месячных. Пушкин бы убил, а публика читает: мило, талантливо, шедевр.
Достоевский — игроман, Чайковский — гомосексуалист, Есенин — алкоголик, Высоцкий — алкоголик, наркоман… Такие биографии у авторов получаются не нарочно. Они пишут о том, что им понятно и близко. О том, что просто.
Описать (передать буквами на бумаге) танец Нуриева, игру Рихтера — очень трудно, а рассказывать про их гомосексуализм — ни ума не надо, ни вдохновения, ни даже приличия соблюдать (что тоже проблема для бесстыжих пошляков обоего пола).
Выкапывание интимных деталей из интимных писем великих людей — занятие пошлое.
Авторитетный и всеми уважаемый литературный критик Виталий Виленкин писал:
«Письма, за немногими исключениями, реже всего бывают предназначены автором для будущих публикаций, и в этом их отличие не только от всевозможных статей, заметок, но даже и от иных дневников. Письма становятся наследием, но не предназначены заранее быть таковым. В них всегда слишком много «лишнего» по отношению к самому понятию наследия, и прежде всего с точки зрения самого художника. Обилие сугубо личного, интимного, случайного, специфически бытового или просто во всех отношениях малозначительного, словом, любого творчески нейтрального материала в публикуемом собрании писем способно только отдалить от нас творческую личность их автора, вместо того чтобы ее к нам приблизить (или, вернее, чтобы нам к ней приблизиться); способно помешать нам расслышать в них то, что он имеет сказать нам еще и сейчас».
Рейфилд, копаясь в «свалке нечистот», именно отдаляет от нас Чехова-писателя. Биограф тащит нас в спальню и даже, к сожалению, в клозет, а зачем? Зачем людям знать о кишечных проблемах классика? Если бы биографию Чехова писал навозный жук, вообразите, чему она была бы посвящена на 99,9.
Знаменитые писатели умоляли знакомых, родственников и гробокопателей оставить их в покое хотя бы после смерти. Вот фрагмент завещания нобелевского лауреата Ивана Бунина (подчёркивания его):
«В России осталось много всяких писем ко мне. Если эти письма сохранились, то уничтожьте их все, не читая, — кроме писем ко мне более или менее известных писателей, редакторов, общественных деятелей (если эти письма сколько-нибудь интересны). Все мои письма (ко всем, кому я писал во всю мою жизнь) не печатать, не издавать.
Умоляю разных литературных гробокопателей — не искать и не печатать…
Май, 1942. Иван Бунин».
И разве только в России?
Флобер: «Мы, писатели, не должны существовать; существуют только наши произведения».
Мопассан: «Публике принадлежат наши произведения, но отнюдь не наши физиономии».
Чехов (жертва бесчисленных рейфилдов) пишет для себя в «Записной книжке №1»: «Какое наслаждение уважать людей! Когда я вижу книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты; я вижу только их изумительные дела».
Лев Толстой (потрясавший читателей откровенностью и в прозе, и в публицистике) признавался в письме к Бирюкову: «Когда я подумал, чтобы написать всю истинную правду о себе, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография… Я записал в своем дневнике 6 января 1903 года: «Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость моей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют мне жизнь».
Чехов, Флобер, Толстой, Мопассан и Бунин презирают рейфилдов, которые лепят биографии великих людей из адюльтеров и кишечных расстройств.
Но учёным навозным жукам всё нипочём. Они любят «биографии с бородавками» — так сам Рейфилд называет своё занятие, свой товар.
Именно так — «Биография с бородавками» назвал журнал «Станиславский» (№1-2, 2010) пространное интервью с Рейфилдом. Текст предваряет уведомление: «Редакция направила г-ну Рейфилду свои вопросы. Профессор настаивал на том, чтобы переписка велась на русском языке, и прислал свои ответы также на русском. Он полагает, что чеховедение еще ожидают большие скандалы, когда полностью рассекретят архив МХАТа».
Здесь два существенных момента: а) профессор уверен в своём отличном знании русского; б) ему нужны скандалы и, кажется, больше ничего.
Скандалы всякие бывают. Например, провал первого представления «Чайки» — классический театральный скандал, попавший в учебники. Но Рейфилда влекут совершенно иные скандалы, запредельно интимные.
ВОПРОС. Предполагали ли вы, что страницы, в которых вы касаетесь интимной жизни писателя, будут подвергнуты критике?
РЕЙФИЛД. Я знал, что английский подход к биографии «с бородавками» до сих пор неприемлем для которых русских критиков, особенно чеховедов, привыкших относиться с благоговением к замечательным писателям. Но почему-то все с улыбкой изучают донжуанский список Пушкина, а умалчивают про донжуанский список Чехова?..
…Прервём длинный ответ и спросим: а) кто эти «все», якобы изучающие донжуанский список? б) кто видел, что его изучают якобы «с улыбкой»? в) зачем «изучают» и что это значит?
Что значит «умалчивают про донжуанский список Чехова»? Чтобы «умалчивать», надо: а) знать; б) намеренно скрывать.
На самом деле все нормальные просто не знают полного списка любовниц Чехова и не интересуются, не ищут.
Продолжим прерванную цитату.
РЕЙФИЛД. Оппонентам, которые с негодованием бросились на мое предположение, что Ольга Книппер забеременела не от Чехова, а от другого, я напомню, что в 1960-е годы д-р Мёве, написавший монографию «Медицина в творчестве Чехова», также заподозрил неверность Книппер, достал из больничных архивов медицинское свидетельство, которое с тех пор исчезло, и получил от Сергея Михайловича Чехова подтверждение, что отцом выкидыша Памфила мог быть Вишневский. Холодное отношение Чехова к Книппер летом 1902 года — ведь он уехал в Ялту, ни слова не сказав, — можно объяснить только его подозрением, что она ему изменила. К тому же крайне неразборчивые записки доктора Щуровского намекают, что Чехов не мог иметь детей; Книппер оперировали в полночь, а в начале ХХ века после выкидыша так не делали, оперировали, только когда исход иначе был бы летальным. Я советовался с ведущими гинекологами, и они подтвердили мои подозрения, что у Книппер была эктопическая беременность…
Спасибо журналу «Станиславский», который уведомил нас, что Рейфилд сам написал свои ответы по-русски. Переводчики, значит, тут не причем. Это клинический маньяк (до идиотизма откровенный), он улавливает намёки в крайне неразборчивых записках; изучая жизнь писателя, советуется с гинекологами; ковыряется в выкидышах столетней давности. Вам нравится? Вас не тошнит? Чехов не задумываясь дал бы в рожу.
* * *
Будем справедливы: Рейфилд, кроме коитусов и выкидышей, пишет и о литературных произведениях. Есть и про «Чайку».
«Чайка» насквозь пародийна» — пишет он. А в доказательство приводит две реплики из «Гамлета», которыми обмениваются персонажи.
Но «Чайка»:
а) не пародия на «Гамлета»; так же, как, например, «Каменный гость» Пушкина не пародия на мольеровского «Дон Жуана»;
б) не пародия вообще, так как пародия — насмешка, передразнивание, издевательство над известным текстом и знаменитым автором; а в «Чайке» не вышучивают ни «Гамлета», ни Шекспира и никого из тех писателей, кто там упомянут (Толстой, Тургенев, Мопассан);
в) пародия всегда коротка; точнее, удачные пародии кратки. Растянувшись на четыре акта, они становятся безумно скучны, как безбожно и бессмысленно затянутый анекдот;
г) пародия понятна и смешна, только если мы знаем пародируемое произведение и опознаём его в шутовской переделке;
д) не шла бы пародия почти 120 лет по всему миру, ибо пустое (или полупустое) зубоскальство вообще мало кому интересно (пример: «Война мышей и лягушек» — пародия на «Илиаду» Гомера).
Чехов писал не пародию, а комедию — дьявольская разница (выражение Пушкина).
Рейфилд утверждает, что в «Чайке» Чехов вывел самого себя в образе Дорна. Потому, мол, что Чехов — врач и Дорн — врач.
Дорн — ленивый, уставший от жизни, никуда не ходит, никого лечить не хочет. Старый, ленивый, равнодушный Дорн — это Чехов? Но Чехов — неутомимый: пишет много, лечит много, собирается на Сахалин. Дорн скучный, ему всё надоело. Чехов любопытный, ему всё интересно. Дорну 55, а Чехову 35 (и Тригорину 35!). Нет, уж если Чехов в «Чайке» есть, то это Тригорин и никто иной.
Рейфилд утверждает, что Тригорин — это Потапенко (литератор, друг-приятель Чехова). Доводы биографа: а) Потапенко писатель и Тригорин писатель; б) Потапенко любовник Лики Мизиновой, Тригорин любовник Нины; в) у Лики был от Потапенко ребенок, который умер (Рейфилд пишет: «по предсказанию Чехова», да-да), а у Нины был ребенок от Тригорина и умер.
Но и Чехов — писатель, и Чехов — любовник Лики. Была ли Лика беременна от Чехова, Рейфилд не говорит. В любом случае он уверен, будто Чехов тупо фиксирует биографии знакомых.
В том же стиле можно возразить, можно даже табличку составить:
Поверьте: в Тригорине гораздо больше чеховских черт, чем потапенковских.
Тригорин — Потапенко? Мелко. Что за цель описывать среднего литератора. Достоевский создал беспощадные карикатуры на Гоголя (в «Селе Степанчикове»), на Тургенева (в «Бесах»)… Но Достоевский высмеивал первачей, это понятно. А кто такой Потапенко, чтобы ради него городить «Чайку». И зачем далеко ходить, если у самого Чехова таких Аркадиных и Заречных вагон?
Рейфилду кажется, будто он пишет о творчестве, когда объясняет, что Тригорин списан с Потапенко, дама с собачкой — с Лики Мизиновой, Маша Шамраева — с…
Но если бы персонажи Чехова были всего лишь портретами его знакомых — кто б читал? кто б ставил пьесы в театрах всего мира? Листать чужой семейный альбом — скука смертная. Портретные галереи никому неизвестных, давно умерших — тоска. Но если это Рембрандт или Ренуар, мы смотрим с восторгом — гений! — и нам абсолютно всё равно: Маша или Клава эта Девочка с персиками.
В Нине Заречной Рейфилд видит Лику Мизинову, которая забеременела от Потапенко-Тригорина в дни создания «Чайки» в1895 году.
В пьесе девушка мечтает:
НИНА. Театр выше всего на свете! Ничто не может доставить такого наслаждения и удовлетворения, как игра на сцене!
Она мечтает о славе, о счастье. Но прошло немного времени, и о ней говорят, как о несчастной.
ДОРН. Кстати, где теперь Заречная?
ТРЕПЛЕВ. Она убежала из дому и сошлась с Тригориным. Был у нее ребенок. Ребенок умер. Тригорин разлюбил ее и вернулся к своим прежним привязанностям, как и следовало ожидать. Впрочем, он никогда не покидал прежних, а по бесхарактерности как-то ухитрялся и тут и там.
Девушка столкнулась с действительностью. Груба жизнь:
— Я бесчеловечно обманута. Не могу дольше жить… Вчера я похоронила своего ребенка.
Но это не Нина из «Чайки» (1895). Это Катя из рассказа Чехова «Скучная история» (1889).
Рейфилд жульничает, натягивая «Чайку» на роман Лики и Потапенко. Биограф рассчитывает на доверчивость публики.
Страдания дворяночки, которая сбежала из дому, ушла в актрисы, родила от любовника, ребенок умер, на сцене неуспех — всё это в рассказе Чехова «Скучная история», который был написан за несколько лет до того, как Лика и Потапенко подружились.
Что касается ребёнка Лики, то он умер через год после написания «Чайки», и значит, смерть его попасть в пьесу никак не могла.
Такие неприличные фокусы биографов вежливый Лотман называет «хронологическими невозможностями». Он пишет:
«Прежде чем искать прототипы, следует выяснить: входило ли в художественный план писателя связывать своего героя в сознании читательской аудитории с какими-либо реальными лицами; хотел ли он, чтобы в его герое узнавали того или иного человека. Анализ принципов построения художественного текста должен доминировать над проблемой прототипов. Это решительно противоречит наивному (а иногда и мещанскому) представлению о писателе как о соглядатае, который «пропечатывает» своих знакомых. К сожалению, именно такой взгляд на творческий процесс отражается в огромном количестве мемуарных свидетельств... Неквалифицированное, но весьма устойчивое представление, питающее мещанский интерес к деталям биографии и заставляющее видеть в творчестве лишь цепь не лишенных пикантности интимных подробностей.
Юрий Лотман (в знаменитом исследовании «Евгения Онегина») продолжает:
Об этом можно было бы не говорить, если бы реальный и имеющий научно-биографический интерес вопрос о прототипах пушкинских образов слишком часто не подменялся домыслами о том, кого из своих знакомцев Пушкин «вклеил» в роман. Своеобразным пределом такого подхода явился роман Б.Иванова «Даль свободного романа», в котором Пушкин представлен в облике нескромного газетного репортера, выносящего на обозрение публики интимнейшие стороны жизни реальных людей».
Точно таков рейфилдовский Чехов, который, оказывается, вклеил в повести и пьесы интимные детали из жизни знакомых.
Чехов без сомнения их использует (случаи, словечки), но не фотографирует. Примитивному читателю (который воображает, будто в каждом стишке, в каждой строчке автор описывает самого себя) давно ответил Саша Чёрный:
Когда поэт, описывая даму,
Начнет: «Я шла по улице, в бока впился корсет!»
Тут «я» не понимай, конечно, прямо:
Что, мол, под дамою скрывается поэт.
Я истину тебе по-дружески открою:
Поэт — мужчина, даже с бородою.
…Думать (как Рейфилд), будто Чехов «пропечатывает» знакомых, конструирует пьесу из сплетен и полощет чужое грязное белье (а чистого не бывает) — это даже оскорбительно. Какая-то низость — оскорбительная не для Чехова, а для нас, читателей. Это — типичный случай, когда о важных вещах хам судит в меру своего понимания. У нас довольно своих рейфилдов, посвятивших годы выяснению «кто — кто?» в донжуанском списке Пушкина; кто эта «5-я Наталья», кто «бледная Инеза», где именно и сколько раз Долли Фикельмон.
* * *
За последние три тысячи лет (если считать от Гомера), кроме самой литературы, возникла наука о литературе: ямб, хорей (Онегин не мог их различить), амфибрахий, цезура, палиндром, плеоназм… Серьёзные искусствоведы (начиная от Аристотеля) объяснили структуру трагедии, комедии, фарса…
Вот пример научного анализа пьесы. «Неотъемлемые атрибуты комедии — влюблённые пары, конфликт поколений, умные слуги и глупые господа — всё это присутствует в пьесе. Но нет счастливого воссоединения влюблённых сердец, молодые гибнут, старики остаются невредимыми, а слуги продолжают верховодить господами».
Выслушав по телефону эти две фразы, маститые театроведы пытались догадаться, о какой пьесе речь. Шекспир? Мольер? Гольдони? Лопе де Вега? Когда они узнавали, что это Рейфилд так описывает «Чайку», то… К сожалению, мы не можем процитировать их слова, оставаясь в рамках нормативной лексики.
Послесловие
Рейфилдовский Чехов пришёлся по душе многим актёрам и режиссёрам.
Знаменитый Олег Табаков заявил в интервью: «Пожалуй, самую большую радость я испытал от книги англичанина Рейфилда». Табаков даже предложил копии книги разослать во все театры России.
Весьма опытный режиссёр Леонид Хейфец в телепередаче «Весь Чехов» рассказал: «Я ничего, кроме восторга — восторга! — не испытал в связи с этой книгой. Она мне помогла в очень трудный период. Когда меня на каталке привезли из реанимации в палату… Эта книга мне буквально помогала выжить…»
Далее в живописном рассказе Хейфеца, естественно, появился изумлённый доктор, который, разумеется, не мог поверить, что тяжелобольной может так увлечься книгой о Чехове и она поможет ему выкарабкаться… Вполне может быть. Лет 50 назад мы бы услышали, что умирающему помогла «Как закалялась сталь». А сколько миллионов китайцев вылечило чтение Мао…
Рассказав про реанимацию, режиссёр Хейфец вернулся к спасительной книге и воскликнул: «Ольга Леонардовна, идущая по скрипящей лестнице, — это грандиозная деталь! способная много дать!»
Скрипящая лестница — чепуха. Вот если бы ещё и кровать скрипела — это был бы просто грандиозный апофеоз катарсиса.
Скрипящие предметы, уверен Хейфец, могут много дать постановщику спектакля. Но какого? по какой пьесе? Это же не Аркадина скрипела, пробираясь к Тригорину, не Вершинин с тремя сёстрами, не дядя Ваня с женой профессора…
Рейфилдовский «Чехов» имеет успех только в России. Во Франции, Швейцарии, Италии ни об этой книге, ни о профессоре никто из изучающих Чехова не слышал. А у нас он совпал с духом времени. Малахов и «Пусть говорят» — пошлятина про живых. Рейфилд — про мёртвых. Что лучше — не знаем; у каждого свой вкус.
Письма и дневники великих людей драгоценны не свалками нечистот, а высоким духом.
Пушкин, узнав об исчезновении дневника Байрона, утешал Вяземского: «Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе». (Курсив Пушкина.)
Все, кто упивается шедевром Рейфилда, могут, конечно, не относить резкие слова Пушкина на свой счёт. Это легко; у многих получается. И Пушкина процитируют, и Рейфилду рекламу сделают. В общем, по выражению Чехова «ухитряются и тут и там».
P.S. Среди читателей этой публикации неизбежно найдутся те, кто скажут: «Всё критика, критика. А где же позитив?!»
Уважаемые, позитива здесь полно. Он в цитатах из Пушкина, Толстого, Флобера, Чехова, Лотмана… Позитив в самом выходе из гнилого болота на твёрдую почву классики. Хоть и промок, и перемазался, а всё равно хорошо.
Ещё очень много позитива в статьях о пьесах Чехова «Вишневый сад» («Нежная душа») и «Чайка» («Яйца Чайки») на сайте «МК»:
