— Сергей Иванович, и вот последняя премьера, которую, вполне возможно, вы сыграете всего один раз. Что чувствуете?
— Ну конечно, все драматично. Драматично, потому что театр, который существовал 87 лет, имел всегда свою преемственность. Не разрушался. Его традиции продолжались.
— Вот-вот, все, и вы тоже, не боитесь повторять: «традиции, преемственность»... Затертые слова уже утратили смысл. В Театре Гоголя в чем традиции?
— В свете, в радости, которую мы несли со сцены. Во внимании к человеку, в любви к нему. И кто бы театром ни руководил, эта преемственность сохранялась. А что сейчас? Сейчас предстоит творческая ликвидация театра. Начнется что-то новое — центр «Гоголь», не центр «Гоголь»... Горько, печально мне ...
— А можно вас спросить, почему на митинге-акции, который прошел у памятника Гоголю, вас не было?
— Душой я был и остаюсь с ребятами. Но понимаете, ведь я подписал уход, так сказать, отречение, и не могу позволить себе выступать после всего этого на баррикадах.
— Сегодня вы играете премьеру — «Мистраль». Тот же состав остается, который готовил спектакль? Я слышала, что исполнитель главной роли Александр Мезенцев покинул труппу.
— Мезенцев (Ван Гог) действительно, когда все началось, в знак протеста покинул труппу. Но на спектакль он вернулся.
Ведь этой пьесе Ольги Кучкиной уже 30 лет, но актуальна очень. Она — документальная, основана на письмах Ван Гога к брату и друзьям. Дело происходит в Провансе в октябре-декабре 1888 года, в Арле, куда к Ван Гогу приехал Гоген. Они думали о создании коммуны свободных художников, но у них ничего не вышло. У Ван Гога уже прогрессировала болезнь, он не мог выносить собственного распада и в 1890 году застрелился.
— Трагическая история, как мне кажется, просто совпала с ситуацией, в которой вы оказались.
— Это совпадение. Мистраль — образ этого жуткого прованского ветра, а по сути — человеческой жизни. И вот мистраль наступил в моей собственной жизни и в жизни Театра Гоголя.
— Скажите, Департамент культуры не рассматривал вопрос, может быть, о новом помещении для театра, о новой работе для вас?
— Никаких предложений мне не поступало. Я думаю, что им не до меня. Я вот все время думаю: если бы это дерево — Театр имени Гоголя — было сухое, никчемное, то не было бы такого мощного противостояния.
— Сергей Иванович, вернемся в август. Вы могли не подписывать предложенное вам заявление об уходе?
— У меня было два варианта — или я подписываю, или меня все равно увольняют. В первом случае, в случае добровольного ухода, у меня с Департаментом культуры остаются хорошие отношения, и мне даже выплачивают материальную компенсацию за два месяца. На первое время. А если не подписать добровольного отречения, то мы расстаемся врагами — и никакой компенсации. Я спросил: «Вы же выбрасываете меня на улицу. И не только меня — труппу?».
— И что в ответ?
— Так решило руководство. С юридической точки зрения все правильно: мой бессрочный договор может быть расторгнут без объяснения причин со стороны учредителя. Но с моральной... Я все-таки 25 лет руководил театром.
— Аргументы Департамента культуры таковы: по результатам проверки — низкая посещаемость вашего театра, хозяйственные нарушения и т.д.
— Там цифры от лукавого — у нас посещаемость 63%. Конечно, это не 100, а у кого 100? Я не уверен, что мы на самом последнем месте. Вторая причина — низкий уровень репертуара, что неправда. У нас впервые шла пьеса Артура Миллера — его автобиографическая пьеса о женах, о его жизни с Мэрилин Монро — «После грехопадения». И на премьеру приезжал сам Артур Миллер — это произошло впервые после его диких разногласий с советской властью. «После грехопадения» — одна из первых моих постановок. В свое время ее мечтал поставить Гончаров с Александром Лазаревым в главной роли, но пьесу запретили.
В Театре Гоголя впервые была поставлена трилогия «Неизвестный Уильямс». И, когда говорят, что в театре не было событий за тот период, что я руководил театром, я позволю не согласиться. Мне просто неловко, как будто я вынужден себя хвалить. Но ведь пьеса писателя-диссидента Владимира Максимова «Там вдали за бугром» впервые увидела свет именно у нас. Классика, молодые драматурги — театр все время стремился к поиску своего репертуара.
— Я могу представить те ночные диалоги, которые вы ведете с собой. Но теперь, когда прошло время, вы можете объяснить причину столь резкого увольнения?
— Вы знаете, слухи, которые стали до меня доходить буквально перед сбором труппы, я не мог серьезно рассматривать. Наверное, я кремлевский мечтатель, я жил отдельной жизнью. Накануне я пошутил: «Может, на месте Театра Гоголя будет пивзавод?». И не представлял, что на следующий день это станет реальностью. Я как в воду глядел. Некой группе людей нужно соединить пространство — «Винзавод», ночной клуб «Газгольдер» и Театр Гоголя. Таким образом, возникает целый куст, связанный с новым зрителем, новыми тенденциями в искусстве. И все это имеет право на существование, это должно поощряться.
— Вы сторонник теории заговора? «Винзавод» частная, а не государственная собственность.
— Я не знаю деталей. Сегодня — частная, а завтра — не частная. У этой компании нашлись очень высокие покровители.
— Сергей Иванович, почему вы избегаете называть конкретные имена? Некие силы, некие покровители...
— Судя по всему, инициатором такого объединения был Кирилл Серебренников, талантливый энергичный человек. Его поддержал департамент и часть оголтелой прессы. И оголтелость эта связана только с одним — отстаиванием всего одной линии русского театра. А русский театр всегда был разнообразный. Как говорил Тригорин у Чехова: «Всем места хватит, зачем толкаться?». Да мало того, не просто толкаться, а топором по спине. Вот таким способом организуется пространство. Но почему таким? Неужели я так агрессивен? Не способен к диалогу, что мне нужно в спину нож? Это дело приобрело кровавое звучание — не в физическом, а морально-этическом смысле. Ведь можно было говорить о переезде Театра Гоголя, если это место оказалось так любо Серебренникову и компании.
— В этой истории лично меня больше всего неприятно удивил именно Кирилл Серебренников. Противник режима, активный борец за права человека в нашей стране, мог бы сказать, что придет в Театр Гоголя в том случае, когда будут решены проблемы с труппой. Но он почему-то не подумал о конкретном человеке. А вы не могли взять и позвонить Серебренникову и как коллега коллегу спросить про человека?
— Звонить? И что я мог его спросить? Все произошло, я уверен, потому что у нас не было богатых спонсоров и покровителей. Так сложилось. Это печально.
— Давайте посмотрим на ситуацию не обиженными глазами. И спросим себя: может быть, есть и ваша вина тоже? Вашей дирекции и вам лично стоило поискать спонсоров, обезопасить себя влиятельными покровителями, которые есть у некоторых театров с небольшой посещаемостью? Активнее думать о развитии театра?
— Эта проблема существовала. Но спонсор просто так денег не дает. Спонсор хочет отдачи.
— Ну скажите на милость, какую жертву он может потребовать от Театра Гоголя?
— Не знаю, но думаю, что спонсоры появляются в двух случаях: либо по подлинной дружбе, либо за покровительство надо расплачиваться.
— Что вы имеете в виду?
— В нужный момент выразить поддержку власти. Но вы правы, проблема поиска внебюджетного финансирования в Театре Гоголя стояла очень остро. Я чувствую свою вину: я не смог организовать административный ресурс. Ну нет у меня этого дара — искать деньги. И потом, мне всегда казалось, что мои работы могут быть интересны сами по себе, а не в связи с чьими-то деньгами. Это наивно, да? Я преклоняюсь перед такими своими коллегами, как Олег Табаков, Валерий Фокин, Марк Захаров, Галина Волчек, которые сочетают и творческий дар, и организаторские способности. Сегодня мало произвести «товар», его надо и продать.
— В свое время у вас был замечательный «продукт» — спектакль «Смех лангусты», который блистательно играли Светлана Немоляева и Александр Лазарев. Почему-то все ваши успешные спектакли по большей части были сделаны на стороне, в других театрах?
— Не знаю. Почему-то артисты хотели, чтобы я ставил с ними не в Театре Гоголя, а на их территории. Мне и в голову не приходило использовать их как медийных лиц на территории Театра Гоголя. Да, я понимаю, что медийные лица, популярные актеры обеспечивают успех. Но я хотел, чтобы играли мои артисты, чтобы они не чувствовали ущербности. Мол, свои есть, а зовут со стороны.
«Смех лангусты»... Я поставил его лет 15 назад в Маяковке, и мы делали спектакль не про Сару Бернар (ее сыграть невозможно), а историю судьбы артистки. Спектакль объездил чуть ли не полмира, но для меня важен был даже не результат, а сам процесс. Ведь мы репетировали — две семейные пары: Света Немоляева — Саша Лазарев, я и Елена Кочелаева, моя жена, художник спектакля. Саша Лазарев настолько был влюблен в свою Свету, что постоянно пытался давать ей советы, как играть. От этого репетиции все время останавливались, и Света не выдерживала: «Саша, у тебя замечательная роль. Занимайся ей».
— Андрей Гончаров, при котором вы работали... Мне кажется, вы были единственным человеком, кто продержался рядом с этим могучим, эксцентричным и странным господином много лет.
— Около двадцати. Многие не выдерживали долго, а я... Он меня постоянно звал перейти из Центрального детского театра, где я служил режиссером, к нему в театр, уговаривал — и он, и его жена, но я этого не делал. Дело в том, что у Андрея Александровича было одно удивительное свойство — он и созидатель, спасатель, он и разрушитель. Как в нем все это умещалось: создать и самому же разрушить — не понимал никто. Если бы я попал в его ближайшее окружение, я был бы тут же уничтожен как режиссер. Но он был велик, он умел передать школу. А школа русского театра — уникальна. Она передавалась и передается только из рук в руки. Вот ушел сейчас Петр Фоменко, он тоже учился у Гончарова. Конечно, есть режиссеры, не имеющие образования.
— Как, кстати, Серебренников. Да и Станиславский Константин Сергеевич тоже не имел.
— Да, Станиславский не имел, но свои университеты он проходил в Малом театре, у потрясающего режиссера Федотова, мужа великой актрисы Гликерии Николаевны Федотовой. Был случай, когда она подошла к нему: «Костя, я тоже хочу заниматься системой. Ты, говорят, какую-то систему в театр внедряешь». И он ей ответил: «Гликерия Николаевна, вам никакая система не нужна. Вы сама — система». Так что систему Станиславский постигал из первых рук, из первых уст. У Маршака есть замечательная фраза: «В нашем деле важно правильно разложить костер. Огонь ударит с неба». Так что правильно раскладывать костер в театре надо уметь.
— И некоторые на этих кострах горят. Вы, мне жаль, но, выходит, погорели.
— Еще зимой на том же «Винзаводе» было собрание. Тема — как быть русскому театру дальше? Главный пафос всех выступлений один — театром руководят люди глубоко пенсионного возраста, не пускают молодую режиссуру и их, старых, надо изгнать. И вот начали с глубокого пенсионера Яшина. Может быть, ко мне слава пришла?
— Но ведь вы тоже в свое время, будучи молодым человеком, кого-то сменили в Театре Гоголя. И может...
— Не может. Я пришел в безвременье. До меня был только Борис Голубовский, очень интересный режиссер. Но я пришел по инициативе труппы: я уже поставил несколько спектаклей, и артисты обратились в Комитет по культуре (тогда это был не департамент): «А почему бы не назначить Яшина?» И Игорь Бугаев, который тогда возглавлял комитет, предложил мне стать худруком Театра Гоголя. И я пришел в эту труппу, к этим артистам. Я видел их спектакли, они вызывали у меня разные чувства, но я не спешил их обнародовать и говорить на каждом углу: «До меня Театр Гоголя был низкопробный, ужасный театр».
Перед тем как принять предложение, я первым делом позвонил Голубовскому, он принял меня у себя дома, в Доме на набережной. Он мне объяснил, кто есть кто в труппе, какие возможности. Хотя он ушел из театра как раз по причине глубокого непонимания, возникшего между ним и артистами. А ты говоришь — позвонить Серебренникову. Кто такой Яшин и кто такой Серебренников? Величина мирового значения. Я очень рад за звезду мирового театра, но почему таким способом?
Этим же способом, кстати, в один день были уничтожены и театр Таирова, и МХТ-2. Но тогда это был тот ужасный кровавый режим, когда власть в угоду своим идеологическим интересам уничтожала то, что когда-то создавала. Но сейчас другое время. А оно оказалось не менее страшным. И сейчас машина наехала на самый уязвимый театр только для того, чтобы получить место. К февралю, сказали, будут шедевры и театральное открытие. Но планировать шедевры невозможно. Они возникают по неизвестным причинам.
— Вопрос, как повело себя ваше окружение? Ваши коллеги?
— Все мои друзья и друзья театра опубликовали в «Независимой газете» письмо. Мало того, я совершенно не ожидал услышать звонок от Анатолия Васильева. А он один из первых мне позвонил, сказал, что надо срочно встретиться. Вот он действительно мировая величина.
— То есть у вас не было неприятных открытий и разочарований?
— Слишком мало времени прошло. Что значит высказать солидарность? Значит, пригласить на постановку. Но кто-то, наверное, опасается, думает: «Яшина сняли, он низкопробный режиссер».
— Знаете, Сергей Иванович, хорошо, что вы сохраняете чувство самоиронии. Это — спасение.
— Мне позвонила Светлана Крючкова: «Когда меня топтали за Раневскую и говорили: „Да Крючкова никакая не артистка, а всего лишь знак“, — я стала думать: а может, я и не артистка, может быть, я действительно просто знак, и больше ничего?». Иногда темной ночью приходят разные мысли и мне: «Может быть, я действительно плохой режиссер?»
— Не согласна. Но, как мне кажется, у вас есть слабость в характере, которой многие пользовались.
— Я знаю о себе все. Пусть говорят, что говорят. Пусть пишут, что пишут. У меня можно отнять что угодно, но не мою любовь к театру, не мои способности, опыт, который я приобрел благодаря моим великим учителям — Гончарову, Товстоногову.
Вы знаете, в моей жизни было три катаклизма, человеческих и творческих. Я всю жизнь мечтал быть артистом и в 14 лет приехал в Ярославль поступать в театральное училище: там брали как в техникум — после 14 лет. И меня не приняли. Это был такой удар! Я бежал по ночному Ярославлю и хотел кинуться под трамвай. Но на следующее утро мой учитель Давыдов сказал, что хочет показать меня еще раз комиссии. И меня взяли, и я стал исполнять центральные роли на сцене Ярославского театра драмы. Вторая история была связана с моим уходом из Центрального детского театра, когда туда пришел Алексей Бородин. Я был парень непростой, амбициозный, и нам, как двум медведям в одной берлоге, было в театре тесно. И в момент отчаяния мне позвонили из БДТ от Товстоногова и пригласили на постановку спектакля «Я построил дом». Это был счастливейший момент в моей жизни.
— Сергей Иванович, театр — жестокая вещь?
— Да, жестокая. И я это в полной мере испытал. Я понимаю, что должна быть ротация кадров, не пожизненное руководство. Наверное, стоило начать с меня, чтобы запустить этот механизм. Но все это требует удивительно тонкого обращения. Хорошо, что я, как ты говоришь, не теряю самоиронии. Но некоторые люди в такой ситуации могут быть на грани смерти. Как говорил Морис Бежар: «В жизни каждого человека возникают опасные участки трассы». Вот они пришли ко мне. Как их преодолеть? Я не хочу никого осуждать. Пусть будет так, как будет.
— Вы сами думали о том, кто придет за вами?
— Я впрямую не думал. Может, в силу возраста, мне 65. Но я всегда давал дорогу молодым режиссерам. В Театре Гоголя свои дипломные спектакли и не дипломные ставили Сергей Голомазов, теперь руководитель Малой Бронной, у нас начинал Константин Богомолов. Неправда, что мы не ездили на гастроли: зимой вернулись из Лондона, выступали в Марселе, на региональном фестивале. Все от лукавого. А зачем передергивать, когда есть путь цивилизованный.
— Вы сможете жить без театра?
— Кто меня может его лишить? Если пригласят, буду ставить. Вообще в каждой ситуации есть свои плюсы. Знаете, как учил читать разгромную рецензию прекрасный режиссер Николай Акимов? Вас обвинили во всех грехах, но вас не обвинили в поджоге театра. Вы не предали Родину. Не убили артистов. Так что все прекрасно! Хотя, конечно, это для меня очень опасный участок трассы. Но пусть он станет предметом переживаний моей семьи, моими ночными размышлениями — что я не учел? На какие проблемы закрывал глаза, не понимая, что время чудовищно меняется.
Как никогда я ощущаю свой «Вишневый сад». Потому что мой вишневый сад вырубят и из него построят дачи — «Винзавод», клуб, иностранных резидентов пригласят. Может быть, это и хорошо. Я чувствую себя Раневской, которая с надеждой ждет денег от ярославской бабушки. Но, как говорил герой пьесы Островского, которую я ставил: «Горя бояться — счастья не видать».
