* * *
...У Чезиры была серьезная проблема с кровообращением — аневризма аорты, и врач уже предупредил, что еще одна беременность может быть очень опасной для жизни. Был риск, что сердце Чезиры не справится с нагрузкой.
— Мы знаем об этом, доктор, — сказал Орландо, — однако это уже произошло, слишком поздно говорить об этом.
— Нет, еще не слишком поздно, — сказал врач. — Вы, синьора Чезира, должны сделать аборт, иначе очень высок риск того, что вы погибнете.
— Но я не хочу делать аборт, — твердо ответила Чезира.
— Я не могу вас обязывать, — заявил врач, — мое дело дать совет. Подумайте об этом спокойно, только не слишком долго. Если вы решитесь сделать это, я отправлю вас к моему другу, он прекрасный врач, и к тому же сможет сделать вам небольшую скидку.
Орландо и Чезира вернулись домой и за неделю не проронили ни слова. Когда Орландо возвращался с работы, Чезира накрывала для него стол, он молча ел, и после этого они шли спать, не разговаривая друг с другом. До тех пор пока однажды вечером Орландо не нарушил молчание и не сказал: «Мы должны сделать так, как сказал врач».
— Нет, — сказала Чезира, — я предпочитаю довериться воле Господа. Пусть он решит, как пройдут роды.
— Что? А если ты погибнешь? Может быть, ты хочешь оставить меня одного? Вдовцом, с четырьмя голодными ртами?
...Был вечер 22 октября, день, который нужно отметить в календаре, потому что Орландо Лорети и Чезира Тритони были моими родителями и 22 октября 1946 года родился именно я, Роберто Лорети. И мне очень приятно думать, что, несмотря на предостережения врача, на опасения моего отца, у моей мамы не возникло никаких проблем с родами — более того, в последующие годы она смогла родить еще троих детей: Анджелу, Лучию и Алессандро, и, несмотря на все свои проблемы с кровообращением, она прожила до девяноста одного года, и что именно я был тем, кто вообще не должен был появиться на свет, и тем, кто в будущем разрешил некоторые проблемы моей семьи.
* * *
Мои первые детские воспоминания имеют вкус бедности и нищеты. Это образ моего отца, который возвращался, когда уже было темно, моей матери, которая никогда не сидела дома без дела, Серджио и Эудженио, которые подшучивали надо мной, потому что я был маленьким, и воспоминания об Анджеле и Лучии, двух моих новых сестренках, которые родились после меня: Анджела в июле 1948 года, а Лучия в декабре 1949 года.
...В Куадраро был рынок, и мне всегда очень нравилось носиться там между прилавками. Я бегал туда с Лучией, и мы придумали гениальный, беспроигрышный трюк. Лучия останавливалась возле прилавка с фруктами и овощами, смотрела на яблоки, трогала их и говорила: «Посмотри, какое красивое яблоко!».
А я прикрикивал на нее: «Не трогай яблоки, Лучия! Сколько раз я должен говорить, чтобы ты ничего не трогала!» — и шлепал ее по руке, но в тот момент, когда я ее шлепал (хотя лучше сказать, делал вид, что шлепал), она убирала руку и очень быстро клала его себе в карман, после чего мы отходили.
То же самое с картошкой: «Какая красивая эта картошка, ты только посмотри!», — говорила она, а я: «Не трогай! Пошли, быстро!» — и снова шлепок по руке, а картошка оказывалась в кармане. И бананы, и помидоры...
Поначалу Лучия не хотела этого делать, она боялась, что люди заметят это и скажут маме, но потом она вошла во вкус, более того, она уже не хотела останавливаться, ей хотелось осмотреть все прилавки на рынке.
«Ну, давай же, возьмем еще одно яблоко, последнее, и пойдем», — говорила она. Но это было бы уже слишком рискованно. К счастью, там был я, а я знал, когда нужно остановиться. Когда мы возвращались домой, мы отдавали нашу добычу маме, которая тут же начинала кричать на нас, но было видно, что она делает это не всерьез, потому что потом она забирала картошку, и часто я замечал, что она украдкой улыбается.
...Я помню, что как-то раз мы вернулись с рынка с пустыми руками и мама даже немного разозлилась. Она на нас не накричала, но было видно, что она расстроена, поэтому в следующие дни я постарался принести домой как можно больше фруктов и овощей.
...Когда я сейчас об этом думаю, мне кажется, что продавцы замечали, что мы крали у них овощи и фрукты, но закрывали на это глаза, некоторые точно, но были и те, кто, только завидев нас, принимал угрожающий вид и позу — ну, по крайней мере мне так тогда казалось.
* * *
... Проводя много времени с братьями в кино, я многократно пересматривал фильмы, волновался, когда смотрел трагические картины, смеялся над комедиями, запоминал все шутки и песни, и уже на следующий день я их напевал, когда шел на рынок.
«Черт подери! Ты послушай, как поет этот мальчишка!» — сказал как-то один синьор на рынке. И через несколько дней уже другой мужчина сказал мне: «Прекрасный голос, мальчуган!». Тогда я не понимал, почему мне делают столько комплиментов просто за то, что я пою, но потом я начал интуитивно догадываться, что, возможно, у меня есть какой-то особенный дар, какая-то способность, которой не было у остальных ребят, вместе с которыми мы толкали тележку с фруктами и овощами.
* * *
В то время я начал пользоваться своим голосом. Я заходил в ресторанчики под открытым небом, прохаживался между столами и спрашивал у посетителей, могу ли я что-нибудь спеть для них. То же самое я делал и в Кампестре, по дороге из школы. Конечно, меня притягивал не только голос, но и сама личность Альдо Фабрици, который всегда был главным героем в больших застольях.
— Могу я что-нибудь для вас спеть? — спрашивал я, подойдя к его столу.
— Парень, ты что, не видишь, что мы едим? — говорил он на римском диалекте, как в фильмах.
— Одну песню, только одну, — настаивал я.
— Ну ладно! Что ты можешь там спеть?!
— «Соловья» Клаудио Вилла.
— Ну что ж, послушаем этого соловья, — говорил он почти уставшим голосом, утомленный моей навязчивостью.
Соловей
Откуда знает о страданиях твой голос,
Сердце мне говорит, что не знаешь ты покоя,
Сердце мне говорит, что не счастлив ты?
— Молодец, парень! — удивленно восклицал он. — Хочешь что-нибудь поесть? Немного феттуччини? Эй! — кричал он, обращаясь к официанту. — Принеси мне тарелку феттуччини для этого паренька.
Я бы предпочел немного денег, пятьдесят—сто лир, чтобы отнести домой. Остальные сидевшие за столом, как правило, протягивали мне немного денег, а он каждый раз угощал меня едой. Он любил хорошо поесть, и таким образом он вознаграждал меня за песню.
* * *
Тем временем распространился слух, что в квартале живет мальчик, который поет на свадьбах и имеет большой успех. Как-то раз мы стояли напротив кинотеатра Фолгоре, и Альберто, одноклассник моего брата Энрико, которого я хорошо знал, сказал мне: «Роберто, пойдешь с нами гулять вечером? Мы пойдем петь серенады, если все будет хорошо, может, еще и денег домой принесем. Если ты придешь, увидишь, что будет с твоим-то голосом!».
Альберто ходил со своими друзьями по кварталу и пел серенады под окнами тех девушек, которые готовились к свадьбе. Я сразу же согласился, и первый раз мы должны были встретиться уже через два дня, в десять вечера, напротив кинотеатра.
В пятницу я встретился с Альберто, и мы ждали еще одного друга, Джанни, который пришел с небольшим опозданием и сказал: «Я узнал, что завтра выходит замуж дочь парикмахера, она живет недалеко отсюда, в Тусколано, пошли!»
Подойдя к дому, Джанни начал петь:
Луна отражается в стеклах твоего балкона,
А ты спряталась за своими шторами.
Я здесь пою, чтобы сказать тебе,
Я люблю тебя,
Покажись, послушай мою песню.
Вместо невесты, которая жила на втором этаже, из окна на третьем высунулся некий господин, который начать кричать: «Что это такое? Убирайтесь прочь, бездельники! Некоторые, между прочим, работают! Дайте поспать!».
Я уже был готов спасаться бегством, как Джанни схватил меня за руки и сказал: «Ты куда? Стой здесь, продолжаем!». И мы продолжили в три голоса (...). Ответом было ведро воды из того же окна, тогда мы поняли, что лучше убираться прочь и делать это быстро, к тому же тот господин продолжал орать и угрожал вызвать карабинеров.
* * *
...На следующий день мы с папой вместе пошли к Балилле и договорились о начале съемок. Мне дали маленькую роль в фильме «Возвращение Дона Камилло» с Фернанделем и Джино Черви, которых я видел недавно в фильме «Дон Камилло». Я должен был играть в этом фильме и познакомиться с ними лично. Режиссер был французом, его звали Жюльен Дювивье, и я должен был играть одного из сыновей Пеппоне, мэра-коммуниста городка Брешелло в провинции Реджо Эмилия.
Несколько секунд, которые, однако, удалось отснять только за пять дней съемок, пять дней в Чинечитта, с бесконечными репетициями и длинными паузами, пять дней по десять тысяч, пятьдесят тысяч лир, к всеобщей нашей радости, на которые мама сразу купила себе новую обувь и одежду. И это не осталось незамеченным: в основном квартал населяли бедные люди, которые с трудом сводили концы с концами, и когда кто-то покупал обновку, это замечали все. Мои одноклассники начали подначивать меня, говоря, что, мол, теперь я разбогател и не захочу больше с ними играть. Мне начали завидовать, а вместе со мной и всей моей семье.
Рядом с детским садом, куда ходили Анджела и Лючия, по дороге к моему дому, был тоннель, длинный и не освещенный, и я немного трусил каждый раз, когда мне нужно было там пройти. Как-то раз, возвращаясь в полдень из школы, я остановился у синьорины Бруны и ближе к шести пошел в детский сад забрать Лючию. Анджела в тот день чувствовала себя нехорошо и не пошла в садик.
Было уже почти темно, и мы пошли к тоннелю. (...) Мы с Лючией уже почти вошли в тоннель, когда нам преградили дорогу трое цыганят, два паренька и одна девочка.
— Куда вы идете? — спросили они.
— Домой, — ответил я.
— Здесь прохода нет, — сказал один из них, — дорога закрыта. Чтобы пройти, вы должны заплатить.
— Дайте нам пройти, — сказал я.
Лючия, испугавшись, прижалась ко мне и начала дергать меня за рукав.
— Вы посмотрите-ка, как хорошо одеты эти синьоры, — произнес тот же парень, в то время как остальные начали нас окружать.
— Что вы от нас хотите? Дайте нам уйти домой, — Лючия начала плакать.
В этот момент один из трех вновь подошедших достал из кармана нож и приставил его к моему горлу, то же самое сделал его товарищ с Лючией.
— Ну что? Сейчас вы больше ничего не говорите?
— Хотите уйти домой? Сначала отдайте нам все, что у вас есть!
— А почему вы так спешите домой?
— Что там вам мама на ужин приготовила?
— Что пьют господа за ужином? Шампанское?
Мы стояли, не шевелясь, с ножами, приставленными к горлу, и от гремящих у нас в ушах голосов у меня кружилась голова. (...) У меня в кармане лежало десять тысяч лир, часть из них я заработал за два дня до этого, когда пел серенаду, другую часть мне дала синьорина Бруна для моей мамы. Я достал деньги и протянул их тому, кто приставил мне нож к горлу.
— Что это? Так мало? — прошипел он.
— Это все, что у меня есть. Я их сам заработал.
Они начали смеяться. (...) Они забрали и ранец, сорвав его у меня с плеча.
— Отпустите нас, — умолял я.
— Нет, друг! Мы хотим еще и ваши вещи. Ну же, раздевайтесь!
В этот момент Лючия, пользуясь тем, что они сконцентрировали свое внимание на мне, вырвалась и постаралась убежать.
Они схватили ее за платье, которое тут же порвалось, но Лючия успела вскочить и отвешивала пинки налево и направо. Она была обута в крепкие американские ботинки, это была часть гуманитарной помощи, которую Америка начала оказывать Италии сразу же после окончания войны — одежда и обувь, распространяемая среди населения. Они были укреплены, как специальная современная обувь для рабочих, удар таким ботинком оставлял синяк.
— Лючия, беги! — крикнул я ей.
В этом замешательстве я тоже смог вырваться и начал отчаянно бить и пинать во все стороны. Я бил, и меня били. В какой-то момент я почувствовал острую боль в левой руке, кровь текла ручьем...
* * *
Тем временем дома мы готовились к другой новости — мамин животик ясно давал понять, что совсем скоро наша команда пополнится, что одним едоком станет больше. Иногда я прислонял ухо к маминому животу и слышал, что там кто-то шевелится, и продолжал спрашивать у мамы, когда он родится. (...)
Когда мы вернулись домой, там нас ждал он — Алессандро, новенький. Я был очень рад, утром я не хотел идти в школу, чтобы остаться с ним. Однако на работу я ходил с удовольствием, я знал, что с еще одним человеком в семье нам нужно будет еще больше денег.
Я нашел еще одну подработку в баре, в квартале, находящемся достаточно далеко от дома. Иногда, когда Марчелло, владельцу бара, нужна была помощь, ...я принимал заказы, разносил кофе, пасту, я кружил меж столов, напевая, и это помогало мне заработать еще немного чаевых, кроме тех двух-трех тысяч лир, которые давал мне Марчелло. Я не мог дождаться того момента, когда вернусь домой, чтобы побыть с Алессандро. Я брал его на руки, целовал его повсюду, прижимал его к себе. Он был абсолютно не надоедливый, единственной его мыслью было — есть! Ему все время хотелось молока.
Часто приходила бабушка, чтобы помочь маме по хозяйству, она готовила манную кашу с сахаром и молоком. И я всегда просил, чтобы мне позволили его покормить. Когда он видел меня с кашей в руках, то начинал таращить глазки и тянуть ручки, и я брал ложку манки, вырисовывал два круга в воздухе и направлял ложку ему в рот. Потом я вновь брал ложку каши, снова выписывал круги в воздухе, подводил ложку к его рту и в самый последний момент разворачивал ее и клал себе в рот. Как он протестовал! Правда, бабушка очень сердилась: «Что ты делаешь? Ешь кашу, которую я для него приготовила?», — и старалась забрать у меня из рук тарелку, но я не позволял ей этого сделать и продолжал, да и Алессандро это очень нравилось. Когда он заканчивал есть, я брал его на руки и начинал напевать ему песенку, его любимой была серенада Шуберта:
В вечернем спокойствии
Приходит моя песня,
Пылкая молитва,
Подогретая страстью...
