«Мы все время идем по кругу»
— На последнем «Кинотавре» вдруг стало очевидно, что фатальная жестокость, присущая молодому кино, словно бы наследует тому времени, в котором существуют герои вашего нового фильма «Искупление».
— Ментально человек очень медленно меняется. Должны пройти столетия, чтобы что-то в нем кардинально сдвинулось. Но за 70 лет советского периода национальный характер претерпел очень резкие изменения. Ведь подобных испытаний за всю историю России не было — уже только по количеству погибших людей в Великой Отечественной и гражданских войнах. Задача культуры заключается в том, чтобы наросты советского времени постепенно вытравить из сознания. Молодое поколение, ничего такого не нюхавшее, тем не менее держит этот опыт в генетической памяти. Казалось бы, теперь совсем другая жизнь, другие приоритеты, а все повторяется.
Первую оттепель я встретил восторженно, вторую — с меньшим энтузиазмом, третью — настороженно. Мы все время идем по кругу. Одной ногой стоим в советском прошлом. Одни его отрицают и ненавидят, считают глубочайшим несчастьем нации. А другие гордятся великой империей, одержавшей великую Победу. Но в раздвоенном сознании нация находиться не может. Мы либо сильно рванем вперед, либо рядом с очень энергичными соседями тихо сойдем с исторической арены. Для того чтобы рвануть, необходимо чувство покоя, уверенности в себе, понимания того, куда мы идем. Ничего этого у нас нет, потому что мы не можем договориться по поводу того, что же, собственно, с нами было. Идет постоянное деление на красных и белых, латентная, вялотекущая гражданская война.
Я всегда пытаюсь восстановить некую панораму существования русского человека в условиях той или иной власти. Может ли человек просуществовать с прямой спиной? У кого-то получается, а кто-то за это расплачивается жизнью. Мои телевизионные картины охватывают большие периоды истории: «Николай Вавилов» — от начала века до послевоенного времени, «Доктор Живаго» — с начала века до
— Вы верите в действенную силу искусства? Кино способно изменить сознание человека?
— Кино не способно изменить сознание человека. У нас постоянно говорят о национальной идее. А она не может быть вербально выражена, если это не тоталитарное общество. В живом, нормальном социуме национальная идея предстает в виде образов начиная с того момента, когда ребенок смотрит мультфильмы, потом детские картины о пионере Васечкине и так далее. Разговоры о патриотизме я ненавижу, потому что патриотизм — это работа, иногда хорошо оплачиваемая. А чувство Родины естественное, органически присущее человеку, которое чем-то питается, в том числе и кинематографом. И если в стране нет кинематографа или он доведен до постыдного состояния, то это свидетельствует об абсолютной моральной депрессии. Когда я был на фестивале в Пусане, меня потрясла цивилизация, которую создали корейцы, их невероятная страсть к кинематографу. Кинотеатры, рассчитанные на полторы тысячи мест, забиты. Энергетика нации поддерживается кинематографом. Сейчас нам говорят, что необходим коммерческий кинематограф, нужно зарабатывать. И кино пришло к состоянию вульгарного, пошлого бизнеса, где крутятся большие деньги. Но у него другое предназначение. Шоу-бизнес не всегда несет духовную составляющую или воспитывает чувство родины. А кино воспитывает. При советской власти телевидение было идеологическим, но, как ни странно, в этом идеологическом органе работали гонимые и битые люди — Юрий Любимов, Анатолий Эфрос, Петр Фоменко. А ведь это были тяжелые времена, когда ничего было нельзя. Назовите мне фамилию хоть одного серьезного режиссера, который сегодня идет на телевидение, чтобы осуществить некую культурную акцию.
— Могу назвать Прошкина...
— Ну, Прошкин туда больше не приходит, его не зовут. Я безработный, но стрелялки делать не буду. Сейчас только и говорят о рейтингах. Солженицын у нас не рейтинговый. На экране нет людей, которые бы были для нации нравственным авторитетом. Их место заняли бойкие ребята, называющиеся политическими комментаторами. Это служивые люди. В то же время отстаивают приоритеты сериальной мотаты. Но так не может быть! Сериальная жвачка опасна тем, что строится по законам развлечения, а оно у нас одно — кровь и стрелялки. Когда люди привыкают к льющимся потокам крови, они уже ее не отличают от клюквенного сока, фотографируют попавшего в беду человека, вместо того чтобы ему помочь. Если, не дай бог, в стране что-то произойдет, случится резкий экономический спад, и миллионы людей выйдут на улицу. Они ведь не боятся крови. Случится бунт самый бессмысленный и беспощадный. Сейчас он не возникает по причине спячки и депрессухи, хотя уже есть некое пробуждение. Все это очень опасные игры. Надо смотреть на перспективу, понять, кто мы — Европа или Азия. Злоба, жестокость, царящие в том числе и на экранах, скорее проявление азиатского начала. Ни во Франции, ни в Америке вы не увидите проявления злобы. Это неприлично. Человек должен ходить и улыбаться. Говорят, он фальшивый. Но лучше фальшивая улыбка, чем откровенное проявление ненависти друг к другу. Посмотрите ток-шоу. Элита общества выходит на телеэкран и рассуждает о глобальных вещах. Ее представители часто ненавидят и не слышат друг друга.
— Каждый занимается самовыражением.
— Я не могу понять, для чего нужно заниматься самовыражением? Ради бабок? У меня есть некое чувство стыда за то, что происходит вокруг. Но изменить ничего не могу.
Я снял картину и хочу, чтобы ее увидели. Я не вижу принципиальных расхождений между собой и моим сыном. Не понимаю, в чем конфликт поколений. Когда я езжу по стране и показываю свои картины «Чудо», «Живи и помни», то у меня создается впечатление, что людям, сидящим в зале, я нужен. Они не отпускают после просмотра по два часа, разговаривают о картине и жизни. Поездки по стране с фестивалем «Сталкер» — единственная для меня возможность контакта с теми, для кого я снимаю кино. А сколько авторских картин не доходит до зрителя! У нас нельзя произносить слово «арт», сразу же начинается падучая.
Нужен отдельный прокат для отечественного кино, заставляющего думать. Теперь никто не борется с тем, что люди не смотрят то, что затрагивает их человеческие чувства и наделяет жизнь смыслом. Смотрят только то, что развлекает. Должна быть площадка, куда люди будут приходить, чтобы услышать и увидеть что-то важное для себя, как это было в советские времена, когда в академгородок приезжал Высоцкий. Люди узнавали, что крупнейшие наши ученые в восторге от его песен, и реагировали на это. Должна быть система нравственных авторитетов.
«Все мы постоянно сталкиваемся с предательством»
— «Искупление» каким-то образом связано с историей вашей семьи? Если бы не Фридрих Горенштейн, то возникло бы нечто близкое этой теме?
— Мой выбор определил Фридрих Горенштейн, который произвел на меня по-человечески очень сильное впечатление. Он прожил трагическую жизнь, немало хлебнул, включая расстрел отца, нищету. Это человек-драма. Он был здесь изгоем. Притом что люди, которые росли и жили рядом с ним, становились богатыми и знаменитыми. И он им в этом помогал. Идеи-то были его. Вплоть до того, что гонорар за «Солярис» он отдал Тарковскому потому, что тот очень нуждался в деньгах. (Фридрих Горенштейн написал сценарии к фильмам «Раба любви», «Солярис», «Седьмая пуля» и др. — С.Х.) А у Горенштейна не было ни кола ни двора. Для меня это тип настоящего русского интеллигента, хотя его мировоззрение основано на каких-то более древних вещах. Мне иногда говорят, что «Искупление» — не православное высказывание. Но это не так. «Искупление», и книга, и наш фильм, — абсолютно православные. Люди выкарабкались, выжили в молотилке времени. Я осознаю, что это исповедь, в ней есть что-то связанное и со мной. Все мы постоянно сталкиваемся с предательством, массой негативных вещей. Я вижу, как сегодняшние зрители воспринимают героиню, предавшую мать, ненавидят ее, считают хамкой. Но в тех обстоятельствах, в которых она оказалась, у нее была своя правда. У сегодняшнего поколения девочек, предъявляющих претензии своим родителям, которые не в состоянии их обеспечить, ситуация та же. У нас ведь многое происходит между делом. Кто-то кого-то запросто и безответственно обозвал. Но человек же должен понимать, какие могут быть последствия. Уровень интеллигентности при советской власти был выше и правила игры понятней. Одни получали ордена и обслуживали. Другие понимали, что надо как-то сохранить себя, и не марались. Существовало понимание того, что если ты что-то неприличное сделаешь, то тебе не подадут руки. Был колоссальный стимул в жизни — существовать хотя бы на твердую «четверку». Сейчас этого нет. Посмотрите на наше киносообщество — налицо абсолютное растворение системы ценностей. Братание происходит только на почве имущественных интересов. Отсутствие четкой нравственной позиции, которая у интеллигенции обязана быть, развалило все творческие союзы.
«Нынешнее время мне кажется вульгарным»
— Что осталось в вашей памяти от военного и послевоенного времени, вы ведь были тогда ребенком?
— Помню огромное количество нищих на улицах, вернувшихся с войны калек. Это было самое голодное время, карточная система. До сих пор не ем белый хлеб, потому что в Питере он появился только в 1947 году. Привычки к нему нет. Ели только черный. В Питере белый хлеб и теперь называют булкой, как нечто отдельное. Все помню про 1953 год. Фильм «Холодное лето пятьдесят третьего» я сделал по своим воспоминаниям. К нам в класс пришли ребята из колонии. Они проучились с нами три месяца и стали национальными героями. Издевались над учителями так, что те стонали. Помню, как страшно было на улицах, потому что это был абсолютно искусственно организованный террор, и кто-то на этой почве получил свои политические дивиденды.
— А сами-то вы были тихим, интеллигентным мальчиком?
— Я не был дворовым бойцом, просто мальчик из неполной семьи. Отец жил отдельно. Почти у всех так было. Налет пришибленности существовал. Настоящие герои к тому времени ушли в фарцу. Они были смелые.
Я снимаю о том, что помню и знаю, что во мне болит. Я не делал ни одной картины о сегодняшнем дне. Исключение — «Трио»: ее события происходят в
— Вы получили средства от государства на картину?
— Лично я ничего не получаю. Я вообще не рассматриваюсь в соответствующих структурах. У меня три года лежит сценарий Юрия Арабова, на который не дают денег. Новое поколение начальства вообще не понимает, кто есть кто. На проклятом Западе, когда мы с Александром Аскольдовым показывали в Конгрессе свои картины, нашими зрителями были сенаторы. Они задали вопрос, есть ли у нас свой остров или еще что-то в этом роде. Там считается, что человек, снявший картину в Голливуде, обеспечен на всю жизнь. И к нам подходят с этих позиций. Если бы мы были абсолютно независимы материально, то большее могли бы себе позволить и даже по-другому разговаривать с властью. Но сколько ты ни вкалывай, ты ничего не наживаешь за жизнь. И это вопрос существенный. Потому что свобода человека связана с его материальным самоощущением. Режиссерской профессией, как выясняется, сейчас не заработаешь. Работаем мы редко. В лучшем случае раз в три года. Я — зависимый человек. Если мне Минкульт или Фонд кино не дадут денег на фильм, я обречен сидеть без работы. Как деньги выцыганивать — не знаю. Я благодарен моему продюсеру Татьяне Яковенко. Она умеет своего добиваться.
— Потому и важно появление на фестивалях вашей картины. Она задает объем.
— Может, оно и важно, но мне в очередной раз получать по носу не хочется. Я не хотел ехать на «Кинотавр», но продюсер настояла. У нас есть приглашение в Монреаль, там и покажем картину. Если ты получаешь награду, кардинально это ничего в твоей жизни не меняет. У меня есть приз за режиссуру картины «Живи и помни». При этом было только 12 копий для ее показа в кинотеатрах. Но если бы я ничего не получил, у меня бы и того не было. Ладно хоть была какая-то человекообразная пресса, ногами не топтали. Я — любимая жертва вашего цеха. Сколько пакостей написано по поводу «Холодного лета».
— Вы преувеличиваете какие-то вещи, болезненно их воспринимаете, потому что у вас нежная, ранимая душа.
— Может, что-то и преувеличиваю, но дело не в этом. Природа нашей профессии заключается в поиске собеседника. Я хочу посмотреть кому-то в глаза, что-то важное рассказать и получить ответ. Я же со зрителем не общаюсь. Его теперь мало. Но помню, что такое безумное количество публики, премьеры с конной милицией...
Посмотрите, какое кино снимают китайцы и румыны. Они приходят со своими проблемами, снимают о них фильмы. Там, где люди живут в собственной атмосфере, это становится интересно и другим. Мы же начинаем моделировать нечто среднее американское или европейское. Это может быть успешный путь для получения мелких преференций. Но мы все равно вторичны в этом смысле. Советское кино чувствовало и понимало жизнь. Были актеры, способные играть в картинах про деревенскую жизнь. Теперь практически нет людей, имеющих к этому хоть какое-то отношение. Посмотрите на типаж нашего артиста — менты, качки, бойцы ОМОНа, других лиц нет. Я взял на главную роль неизвестного молодого актера Риналя Мухаметова. А если бы я снимал наших патентованных героев — какой шлейф тянулся бы за ними.
— Для многих кино сегодня — всего лишь кино, не жизнь, как для старшего поколения режиссеров.
— Кино — в общем, не профессия, это жизнь. Мы — во всяком случае, наше поколение — ничего другого не умеем и привыкли жить в том мире, который выдумываем. Легко в нем ориентируемся, втягиваем огромное количество людей в свою орбиту. Как только выходишь на улицу — словно попадаешь под машину, потому что ты не готов к реальной жизни.
