— Ольга, почему такое название?
— «Ты права, Филумена!» — фраза из самой известной постановки моего отца 1956 года по пьесе Эдуардо де Филиппо, где Доминика Сориано играл мой дед Рубен Симонов, а Филумену — Цецилия Мансурова. Оглядываясь назад, я понимаю, что мои родители всю жизнь продолжали играть этот спектакль...
— В котором героиня 20 лет терпит измены своего возлюбленного, притом воспитывая его детей, и только спустя 20 лет он женится на ней. Та же история произошла в вашей семье. Впрочем, вы пишете: «Семьи у меня никогда не было — мои родители были совсем „не семья“: у них был двадцатидвухлетний роман».
— Мой отец Евгений Симонов был очень театральным человеком и в жизни, театрализировал повседневность. Я его называю «Московский Казанова»: он превращал жизнь в творческий, театральный акт. И от этого мы очень с мамой уставали, это был перебор. Театрализация жизни была для меня важнее всего в истории родителей. Поэтому мне и пришлось затрагивать определенные страницы в истории театра Вахтангова: это неотделимо. Моя мама работала в театре Вахтангова, потом была изгнана из него в 1963 году. У нее вышел большой скандал с ныне очень известной актрисой Людмилой Васильевной Максаковой: мама ее публично оскорбила, и мой дед принял безжалостное решение выгнать ее из театра за хулиганство, несвойственное вахтанговской этике.
— Оскорбила, ревнуя Евгения Симонова... «Из дневника: 1963 год. 26 апреля. Набила морду Максаковой. Узнав, что актриса была с ним в ресторане, избила ее по лицу. Вечером позднее — его».
— Моя мама была человеком из литературы XIX века и романов Достоевского, которые она читала слишком много, и свою мораль, этику, поведенческие коды черпала оттуда. Ей казалось, публично оскорбить — это как вызвать на дуэль. После этого она недолго проработала в Театре Советской Армии, а потом — до конца — в театре Ермоловой. Но всегда скорбела, что потеряла Вахтанговский театр, — об этом я тоже много пишу. Это был основной разлад в нашей семье. Они же везде появлялись вместе, ходили на вахтанговские премьеры, но я представляю, какая для нее была мука — потерять эту сцену. Моя простая бабушка Тата говорила: «Да гори он огнем, этот театр-балаган! Чтоб так себя загробить!» Но для мамы театр являлся центром бытия. Та трансцедентальная театральность вахтанговской сцены... Утратив ее, она потеряла кислород и задыхалась перед смертью, хватала воздух от метастазов в легких, — но, я считаю, потерей воздуха стала потеря Вахтанговского театра.
— Вы рассказываете, что вашего деда Рубена Евгеньевича видели всего раз в жизни!
— Да, единственная встреча, вы будете удивлены. Это была очень странная семейная жизнь. Я появилась незаконнорожденной, и когда дед меня увидел, мне уже было 7 лет. Мои родители были тогда еще не женаты, и отец собирался меня удочерить! Уникально. В то время Рубен Николаевич был уже тяжело болен. Он решил приехать в пансионат на Клязьме, чтобы посмотреть на меня. Я очень готовилась к встрече, в книге есть моя фотография с конским хвостом... Это было признание кровного родства. Кровного в прямом смысле: никогда не забуду, как он сидел в белом костюме в машине, а я стала прыгать по клумбе, сорвалась и разбила в кровь ногу. Потом долгие годы я считала, что провалила смотрины, хотя он, конечно же, меня признал. Потом уже, когда он умер, я жила с его голосом: в детстве у меня были фантазии, что самая большая любовь его жизни была я, но это не состоялось волею судеб, поэтому я крутила пластинки с его голосом до одурения и представляла себя в образе всех его героинь. Но это было в детстве. А в книге я стараюсь осмыслить деда в контексте театральной культуры: его героизм, его отказ подписывать различные доносы — он же был один из немногих, кто не подписал донос на арест Мейерхольда. Я называю его «вахтанговский Труффальдино»: с его пластичностью, элегантностью — слуга двух господ, желающий одновременно сберечь театр и угодить властям.
— Почему такая книга появилась только сейчас?
— Я писала ее 4 года. А раньше я была просто не в состоянии изучать этот архив, который я публикую: дневники, письма, уже совершенно пожелтевшие, и записи голосов моих родителей. Когда я брала дневник мамы, более 15 минут чтения я выдержать не могла, настолько все это пронзительно и лично. Долго плакала, откладывала, думала: когда-нибудь потом. За 21 год жизни в США я сознательно блокировала в себе эту боль — и вот я позволила себе ее вскрыть. Кроме того, мне было недостаточно моего образования и уровня понимания российской театральной культуры. А теперь с точки зрения моего образования я поняла, что имею право не только как дочь, но и как славист-культуролог написать об этом. Ностальгии у меня нет, мне просто некогда ностальгировать, я очень занята профессионально, у меня большая семья — но мне их невероятно не хватает. Особенно когда я уже пережила мамин возраст — ее не стало в 43 года. Все возвращается, даже за океан, — и еще более кристаллизируется. С этой книгой закончился период детства, как это ни смешно звучит в моем возрасте: я прекратила быть их деточкой. Только сейчас, с осознанием прошлого, начался некий новый этап взросления.
Цитата: «Итак, запомни на всю жизнь: любовь — это битва, кто кого, а иначе это не любовь. Своей мучительной любовью эти двое меня опалили и озарили на всю жизнь. Какова же была моя роль в этом театрализованном романе-битве? Была ли я заброшенным, забитым или несчастным ребенком? О нет, никогда, ни на секунду такого мои родители допустить не могли! Я была ребенком, рожденным в разгар романа двух служителей Театра. И ролей у меня в детстве было множество...»
