Мой факультет журналистики
Петр Спектор
Надо мной Аронов всегда посмеивался. Точнее, не надо мной, поскольку человек он был не только добрый, но и тактичный, а над моей должностью. Говорил: «Раз ты начальник, устрой мне машину».
Конечно, машину служебную я ему всегда устраивал. Впрочем, у меня и в те времена хватало ума понимать, что у поэтов начальства не бывает.
При этом в своей знаменитой фирменной колонке «Поговорим» он мог свободно назвать меня «капитаном спортивной полосы» (я тогда работал зав. спортотделом). Аронов и в иронии Аронов — видите, я невольно заговорил стихами, вспомнив замечательного мэтра «МК».
Кстати, внутри редакции Саша Аронов никогда не подчеркивал и не настаивал, что он — поэт. Хотя и тогда никто из истинных знатоков поэзии не ставил под сомнение место Александра Аронова в русской литературе.
Саша был и выглядел старше большинства сотрудников «МК». Но его непреходящая молодость проявлялась в текстах. Понятие «колумнист» не было таким расхожим, как сегодня.
Авторская журналистика на газетной полосе казалась сама по себе новостью. И пионером в нарождающемся тогда в комсомольской газете жанре был именно Аронов.
В газете он прежде всего был газетчиком.
В знаменитой картине «Ирония судьбы...» звучат переложенные на песню стихи Аронова «Если у вас нету тети...». Но в первые годы в титрах фамилии его не было — Рязанов искренне считал, что слова народные.
Я по образованию математик, факультета журналистики не заканчивал, но среди учителей, заменивших мне этот факультет, одним из первых, не задумываясь, называю поэта Александра Аронова.
Пушкин в коридоре
Ольга Богуславская
Мимо каждого из нас ежедневно проходит множество пустых людей. Идет, а за ним раскатистое эхо: пусто. А Саша Аронов был переполнен стихами. Если он не грустил, между нами всякий раз повторялось одно и то же: идя навстречу, Саша останавливался, несколько мгновений смотрел вверх (причем мы, как правило, сталкивались посреди нашего коридора под одной и той же дыркой на потолке) и произносил несколько строчек из стихотворения Пушкина. А потом говорил, теребя бороду: дальше знаешь?
Я знала не всегда. И тогда он читал это стихотворение и шел дальше.
Он постоянно, к месту и не к месту, упоминал про своего пасынка, которого по-настоящему ласково называл Максиком. Говорил, что он необыкновенный человек. Я привыкла считать, что это какой-то юнец, которого Саша любит заодно с мамой, своей женой Татьяной. Когда я впервые увидела на сцене Максима Суханова, я после спектакля стала звонить всем друзьям, чтобы не взорваться от впечатлений. И только тогда я узнала, что это был тот самый Максик. Аронова уже не было на свете, поэтому я не могла ему сказать, что он, как всегда, не ошибся. Саша, лохматый, капризный и упрямый, был нежным и преданным сыном Гармонии и безудержно радовался талантам. И не случайно, пораженный тяжелой болезнью, когда он уже не мог говорить, он все еще мог писать. Я часто о нем вспоминаю.
Баллада о туалетной бумаге
Елена Василюхина
Почему-то запомнился мне как-то особенно день рождения Аронова. Александру Яковлевичу исполнилось 43 года. Меня тоже пригласили в коммуналку на Планерной, где он обосновался после очередного развода с женой.
Сказать, что я была рада, — значит, ничего не сказать. Я только начала понимать, с человеком какого планетарного масштаба свела меня судьба. Уже позже Саша обратил внимание, что у нас с ним много совпадений: они с моим отцом родились в одном году, в августе, с разницей в два дня, три раза мы жили с ним неподалеку и по-соседски перехватывали друг у друга до зарплаты. В те несколько месяцев, когда он согласился поруководить отделом в редакции, его единственным подчиненным была тоже я. И даже женились мы в один год и в один день, 5 сентября 1981 года.
...Аронов пригласил меня на день рождения, в общем-то, понятно почему: юная длинноногая пигалица не испортит компанию, а главное — живет неподалеку, значит, будет собирать стол.
В половине девятого утра я уже была у его дверей. Отругав меня за раннее появление, он оставил мне ключи, деньги. Сказал, чтобы не смела больше называть его по имени-отчеству и ни в коем случае не пользовалась туалетной бумагой. И отправился досыпать.
Ночью Аронову не спалось, зато хорошо писалось, а под рукой был только рулон туалетной бумаги. Хорошо, что соседи были на даче, а то невзначай спустили бы его творчество в унитаз.
Жить одному ему было строго противопоказано. Такого неприспособленного к хозяйству человека я никогда больше не видела. Пришлось отдраивать помещение, распихивать по шкафам везде разбросанные вещи, судорожно резать салаты. Зато вечером были стихи, Аронов читал «Когда горело гетто...», «Остановиться, оглянуться», пели его песни под гитару. Ради такого можно было бы отмыть еще с десяток московских коммуналок.
Пройдет несколько лет. И я буду сама засылать его колонки в печать, звонить Тане, чтобы выяснить все вопросы.
Какое счастье, что в тот общий для нас свадебный день он женился на Тане. Она стала главным человеком для Саши, а в последние годы он вообще не мог обходиться без нее и минуты. Когда его не стало, я помогала Тане составить его первую большую книгу в твердом переплете — «Туннель». И эта книга всегда лежит на моем рабочем столе.
Аронов для меня не эпизод, а целая жизнь, которая началась с рулона туалетной бумаги...
Четыре строчки трезвым взглядом
Александр Астафьев
Мое первое знакомство с Сашей произошло в его в кабинете, когда я, тогда еще студент факультета журналистики МГУ, пришел в «МК» на практику после четвертого курса. В те годы в газете была рубрика, которая благодаря Саше Аронову давала возможность нам, фотокорреспондентам, публиковать свои карточки в центре второй полосы, да еще достаточно крупно. Что в свою очередь существенно влияло на размер гонорара. Саша брал принесенную фотографию, некоторое время смотрел на нее и сразу же, что называется, «с колес» сочинял подпись-четверостишие. Причем казалось, что слова из-под пера выскакивали сами, поскольку писал он не задумываясь, без зачеркиваний и исправлений.
В то время в стране (да и в газете) в самом разгаре была бессмысленная и беспощадная БОРЬБА С ПЬЯНСТВОМ И АЛКОГОЛИЗМОМ. На моей фотографии, снятой на Красной площади, были изображены двое мужчин и мальчик, сидящий на плечах у одного из них. Аронов посмотрел на карточку и, хитро усмехнувшись, написал стишок, который я помню до сих пор: «Как хорошо втроем идти и, зная, что два друга рядом, смотреть на все, что на пути, веселым, ясным, трезвым взглядом!» Фотографию со стихами и подписью «АЛ.АР» я вырезал из газеты, и долгое время наше «совместное творение» висело у меня в фотолаборатории...
Лежачая забастовка
Марина Райкина
— Сразу всплывают две картинки. Картинка первая — длинная кишка старого редакционного коридора. А посредине лежит человек. Он не пьян. Он не потерял сознание. Он, оказывается, так протестует. «Кто это?» — спрашиваю я. «Ты что? Это же Аронов!» — шипит мне в ухо подружка. Тот самый? Который поэт? Я его прежде не видела, но читала потрясающие стихи — такие естественные, как будто ты их сам сочинил. Тот самый Аронов лежал посреди коридора и всем своим горизонтальным видом протестовал против того, что задержали зарплату. Он не был жмотом и деньги для него были что мусор — просто тогда они позарез были нужны.
Картинка вторая. Летучка, все обсуждают газету за месяц, выбирают лучшие материалы. Я только два месяца служу в «МК», и надеяться мне не на что. Вдруг поднимается Аронов, который и не знает меня в лицо, и таким странным низким голосом: «Хочу сказать: как можно не увидеть такого критика, журналиста, как (и тут он произносит мою фамилию)». Я чуть не рухнула в проход — ведь он же сам блестящий театральный критик и даже в паре под псевдонимом Аргус (Аронов, Гусев) писал статьи-шедевры о театре. И тут — я!.. Так что первое благословение получила я именно от Саши Аронова. Спасибо тебе, Сашка. И как бы я хотела послушать, как ты читаешь стихи своим странным низким голосом.
Белый негр обнимал девчонок
Ольга Бакшеева
Тот, кто попадал салагой в эмкашный коридор
Я попала в «МК» в 17. Шла по коридору, навстречу вышел человек с лицом белого негра — приплюснутый широкий нос, толстенные губы и черная шевелюра в мелкий бес. Он расставил руки, заключил меня в объятия и смачно поцеловал. В губы. Потом я узнала, что Саша Аронов так запанибратски встречал в коридоре каждую симпатичную девушку: просто он ежеминутно и в любом настроении открыт был для радостного общения с Юностью.
Отношения завязывались мгновенно, потому что ты сразу понимал: к этому человеку можно подойти с любой ерундой — и он поможет. Но как поможет! Под веселым, легким отношением к тебе лежал тяжеленный, многослойный, широченный пласт жизни, опыта и таланта, который он расходовал на всех, от мала до велика, на раз, раздавая его налево и направо. В разговорах с коллегами, читателями, просителями, учениками, в потрясающих рецензиях и статьях, наконец, в стихах!
Я поняла, что вот так запросто, на протяжении многих лет общалась с великим, когда он умер. Какие люди сказали о нем слова, какие глубины открылись, когда вышла посмертная книга его стихов!
Каждый раз, когда звучит под Новый год его «тетя, которой у вас нет», становится так щемяще жаль, что в свое время у меня не хватило времени наподольше «остановиться» рядом с великим Ароновым и сегодня не хватает — «оглянуться», чтобы вспомнить его потрясающие строки...
Стасик, милый
Станислав Скобло
Александр Яковлевич! Когда мы, молодые нахалы, пришли в «МК», вся страна уже спела «Если у вас нету тети...» под гитару. И нам было, с одной стороны, страшно даже посмотреть в Вашу сторону, а с другой — каюсь — смешно разыгрывать Вас по поводу и без. Простите! За то, что однажды мы свинтили с кабинета табличку «Аронов А.Я.», провисевшую там две тысячи лет. И из-за угла наблюдали, как Вы ошарашенно оглядывались, придя утром на работу и не увидев своей фамилии на законном месте. За то, что якобы случайно ошиблись комнатой и, не глядя, метнули окурок в приоткрытую дверь... не туалета, нет (он располагался по соседству), ваших владений. Простите еще раз! Мы Вас помним и любим. И мне иногда даже кажется, что я слышу низкий, немного надтреснутый голос: «Стасик, милый...» Нам было хорошо с Вами.
По-русски широка душа
Сергей Бычков
Когда он появлялся в редакции, где как зачумленные носились журналисты, он приносил с собой свой неспешный барственный мир. Я не случайно подчеркиваю его барственность — в советские годы эту черту можно было встретить разве что в старой артистической среде. Его неспешная манера разговора (чаще всего о поэзии) словно затормаживала суетливый бег журналистов «МК». Он никуда не спешил. Разве что на вечерний спектакль, куда его забирал недавно ставший главным редактором Павел Гусев, завзятый театрал. И через день на страницах газеты обязательно появлялась очередная рецензия, подписанная псевдонимом Аргус.
30 августа 1984 года мы отмечали его «круглый» юбилей, а Гусев решил издать для внутреннего пользования газетную полосу, посвященную этому событию. Я написал экспромт: «Твои стихи — глоток озона... Но что особо драгоценно, Скажу об этом не спеша — Не то, что пишешь ты мгновенно — По-русски широка душа!» Саша был польщен посвященной ему полосой, но не переставал переживать, что в издательстве «Советский писатель» не первый год томят и кромсают его первую книгу стихов. Дождался он ее лишь на излете перестройки. Радости его не было предела. Думаю, что пришла пора любовно издать не только его стихи, но и воспоминания о нем.
ПЕСНЯ О СОБАКЕ
Когда у вас нет собаки,
Ее не отравит сосед,
И с другом не будет драки,
Когда у вас друга нет.
А ударник гремит басами,
А трубач выжимает медь —
Думайте сами, решайте сами,
Иметь или не иметь.
Когда у вас нету дома,
Пожары вам не страшны,
И жена не уйдет к другому,
Когда у вас нет жены.
Когда у вас нету тети,
Вам тети не потерять.
И раз уж вы не живете,
То можно не умирать.
А ударник гремит басами,
А трубач выжимает медь —
Думайте сами, решайте сами,
Иметь или не иметь.
ЛЕТНЕЕ УТРО
Когда огромные шары
Хрустального, живого света
В квартиры или во дворы
С пригорка вкатывает лето,
Не приспособить к ним никак
Все рукодельное отрепье,
Да и не удержать в руках
Бесцельное великолепье.
Зачем я получаю в дар
Блистающий бескрайний шар,
Когда ему, прости, столица,
На сонмы невозвратных брызг
Сегодня ж расколоться вдрызг,
Когда ему не сохраниться?
Чего ищу по сторонам,
Завидя их на их дороге?
Не для блаженства, для тревоги
Их лето скатывает к нам.
ПОЭТЫ
На свете есть одни поэты.
На свете есть одни поэты.
Кого-кого за сорок лет
Ни повидав,
дарю советом:
Готовьте лучше сани летом!
Рожденный
вырастет поэтом.
Других путей на свете нет.
...Ну вот прозаик, выйдя в свет,
Стоит без рифм, полураздетый,
Строки дыханьем не согретый, —
Какой он жалостный поэт!
По Бессарабии кочуют,
В шатрах изодранных ночуют
Творцов сплошные племена.
А персонажей нет в природе —
Не зря ж даются их породе
Придуманные имена.
И если вдруг нужны тупицы,
Бездельники и винопийцы,
Завистники и виршеписцы,
Ночных девиц лихая рать,
Своих предатели обетов,
Чужих издатели секретов —
Всех надо брать
среди поэтов,
Их больше неоткуда брать.
Постылый маленький чиновник,
Всех ваших сложностей виновник,
Сидит, препоны создает
Затем, что лирика нагая,
Смиряясь и изнемогая,
Отверстых уст не достигая,
В немой душе его гниет.
Лишь смутно ведают народы,
Что ужас мира, стыд природы,
Упрек богам, Земли злодей,
Тиран, гнетущий треть планеты,
Однажды не прошел
в поэты,
С того и мучает людей.
Ты видишь,
слушатели в зале.
Спроси любого,
все б сказали:
“На сцене длинная скамья…
Тот, что там плачет и смеется,
Пускай уж, ладно, остается,
Но рядом с ним
хочу и я!”
И если только в самом деле
Друг другу мы не надоели,
Давайте поровну поделим
Весь этот глупый наш успех.
Мы все уйдем, молва не лжива.
Ну а пока —
мы с вами
Ну а пока мы с вами
живы
Стиха должно хватить на всех.
ПЕСЕНКА НА ПРОЩАНЬЕ
Здесь жить, конечно, можно.
Здесь можно все исправить.
Все наши прегрешенья
Назвать до одного.
Но вот настанет время
Нас в прошлое отправить —
А там нельзя поправить,
К несчастью, ничего.
Она сбежит за нами,
Придурочная слава.
Уж так распорядились
Своею мы судьбой.
Один начальник слева,
Один начальник справа,
А строго посредине
Шагаем мы с тобой.
Для нас готова вечность
За мелкими морями,
И мы рядами входим
В свой бесконечный час.
Непойманные воры
Научат нас морали,
И крысы тыловые
В строю удержат нас.
* * *
Гляжу, как безумный, на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
А.С.Пушкин
О чем теперь? Об этой черной шали?
Какая разница, в конце концов, о чем?
Слова задвигались и так легко дышали,
И гулкий Мир толпился за плечом.
О городе забыть с постылой властью.
Меж бедных потрясателей основ.
И научить еще Россию счастью
Сдвигать и гнать большие волны слов.
Как день восьмой в шестое время года
Здесь, под рукой, с рассвета дотемна,
Не может быть, чтоб вся эта
свобода
Осталась вдруг пуста и не нужна.
Какие б мы проблемы ни решали —
От воли до погибельной войны,
Они сейчас сошлись на черной шали.
И будут, черт возьми, разрешены.
* * *
Тане
Любимая, молю влюбленный:
Переходите на зеленый,
На красный стойте в стороне;
Скафандр наденьте на Луне,
А в сорок первом, Бога ради,
Не оставайтесь в Ленинграде…
Вот все, что в мире нужно мне.
* * *
В Марьине тоже расцветают вишни.
Бабочка села на мою собачку.
Как это случилось, что я тут лишний?
Как это вышло, что вот я сейчас заплачу?
Не в Палестине, не в Риме и не в Египте —
В Марьине мне помирать придется,
Тоже неплохо. В Небесном лифте
Место и для меня найдется.
Я стою на балконе. Одет не слишком.
Не снедаемый горечью и тоскою.
А вокруг пруда бегут и бегут мальчишки.
А я им машу и машу рукою.
* * *
Когда сомнутся хляби надо мной,
Что станет с Таней, Катькой, Тошкой, Богом?
Не следует заботиться о многом,
Но список открывается женой.
Мы с нею вышли в здешние места,
Где царствует бездомная
тревога.
Она мне помогла придумать Бога
И завела собачку и кота.
Когда я прихожу навеселе,
Меня встречают всей семьей: видали?!
Они со мной грызутся
и скандалят —
И держат, держат, держат на Земле.
* * *
Я был внутри.
Я видел нить
Последнего стального цвета.
Которой держится все это…
Я не умею объяснить,
Но силы неба и земли,
Как преодолевая пытку,
Всю вечность рвали эту нитку,
Но так порвать и не смогли.
ЧИСТОПРУДНЫЙ ВАЛЬС
Развернется трамвай или, можно считать,
Все вокруг развернет.
И отпрянет от стекол примет нищета —
Этот снег, этот лед,
Промелькнут апельсины в усталой руке,
А на том вираже
Тонкий девочкин шарф на наклонном катке,
Улетевший уже.
Вся картинка, что названа этой зимой,
Так ясна, так резка —
И присевший щенок, и мгновенной семьей
Пять мужчин у ларька.
Снег висит между темных дневных фонарей
И гляжу, не пойму —
Надо что-то о жизни запомнить скорей —
Почему, почему?..
ВЕСНА
Цвета снега, цвета сна,
Цвета слабого здоровья
Накреняется дорога,
Начинается весна…
Хоть на старенькой “Победе”
Спит еще лохматый снег
Цвета белого медведя,
Дело все-таки к весне…
От потока из-под дома
Ног не в силах оторвать,
Хочет предгорисполкома
Все переименовать…
И, неясная, не в счет,
Где-то вертится надежда
Цвета “может быть, конечно,
Вроде, как-нибудь, еще…”
* * *
Тогда скажи им так:
Вот был один дурак,
Смеялся, пел, вертелся,
Потом куда-то делся…
Москва, скажи им так.
А то не говори.
Ты, круглая дорога,
Ты погрустишь немного?
Денька хотя бы три?
А им не говори.
Бывали дни похуже
Безбрежность вод морских напоминали лужи.
Потом не стало их.
КАСКАДЕР
Жиль де ла Мар
Заходит и смеется:
— Все поломал!
Осталось что не бьется.
Шаг — на карниз
И пять шагов по крыше.
Жиль! Оглянись!
Пройти чуть-чуть повыше!
Что же, поверну,
Пока еще не поздно:
Шаг — на луну
И пять шагов по звездам.
И — на бульвар,
Огни, машины, лица…
Жиль де ла Мар
С гвоздикою в петлице.
Жиль де ла Мар
Заходит и смеется:
— Все поломал,
Осталось —
что не бьется.
