Когда жизнь кончается – начинается литература
Его земная жизнь насчитывает лишь 48 дней рождения. До 49-го он не дотянул десяти дней. Умер в Нью-Йорке 24 августа 1990 года, силясь выйти из чудовищного запоя. Умер, скорее всего, от инфаркта, который, вполне вероятно, мог и не стать причиной смерти. Просто у пациента не оказалось страховой карточки, «скорая» долго искала больницу, где принимают всех подряд; и время – тот самый «золотой реанимационный час» - было упущено.
Его жизнь, смерть и проза выдержаны в тональности сдержанного абсурда и дозированного мелодраматизма.
Довлатов явился на свет в первый год войны, в эвакуации, в Уфе. Его отец был средней руки провинциальным режиссером, звали его Донат МЕЧИК. В детстве он сидел за одной партой с Александром ФАДЕЕВЫМ, который много позже присвоил эту фамилию герою своего первого романа «Разгром». Судьба Довлатова изобиловала подобными литературными предзнаменованиями, иногда - мифическими. Уже взрослым Сергей Донатович, выспрашивая у матери малейшие подробности жизни в эвакуации, пришел к бездоказательному убеждению, что странного вида прохожий, задержавшийся на мгновенье возле его младенческой коляски, был не кто иной, как Андрей ПЛАТОНОВ... Мать Довлатова пользовалась заслуженной известностью блестящего литературного корректора, тетка служила редактором в Лениздате, дружила с Юрием ГЕРМАНОМ, знаменитым советским писателем. Словом, типичный «мальчик из хорошей интеллигентной семьи». Ленинградской к тому же.
В тридцать семь он эмигрировал в Америку. За двадцать лет литературной работы, перемежаемой пьянством и прихотливыми сложностями личной жизни, в СССР ему удалось опубликовать лишь один рассказ «Интервью» - в 1974 году в журнале «Юность». Как ни странно, я его запомнил. Всё в памяти стёрлось: название, имя автора, даже фотография - крошечная, чуть ли не 3х4. Она послужила поводом для эпиграммы, которую Довлатов с удовольствием цитировал: «Портрет хорош. Годится для кино. Но текст - беспрецедентное говно». Скорее всего, эпиграмму он сам и сочинил… Запомнилась интонация, некоторые точные детали. И диалоги были хороши. Дебютанты «Юности», помеченные рубрикой-тавром «Зеленый листок», так не писали. Я с ревнивым вниманием читал тогда всё.
Спустя много лет, когда Довлатов уже ушёл, режиссер-документалист «Казахфильм» Владимир ТАТЕНКО, мой «мастер-наставник», принес на студию его «Филиал». Мы читали повесть вслух, по очереди, задыхаясь от хохота и восторга. И все эти недавно расконвоированные «дети Арбата», ломом подпоясанные «эдички», лубочные «чонкины» и похабненькие «николай николаичи» озабоченно съежились, сердито скукожились, отошли в угол и нервно закурили, раздербанив свои сочинения на самокрутки. Стало ясно, что в русскую литературу пришел большой, как слон в лавке, писатель.
Его проза стала последним общественным явлением русской культуры советского периода, вот в чём дело. Нельзя сказать, что Довлатовым литература закончилась. Но она изменилась, стала действительно частным делом. Тот самый, по определению Пушкина, «цех задорный» после Довлатова как бы закрылся. Писатель стал «кустарь-одиночка», предлагающий свои поделки рынку. Открылся торговый центр изящной словесности. Каждому - своё. Молодым интеллектуалам - ПЕЛЕВИН, пресыщенным либертенам - СОРОКИН, ностальгирующим эмигрантам - РУБИНА, доживающим интеллигентам - УЛИЦКАЯ, умствующим демагогам - ВЕЛЛЕР, воинствующим суфражисткам - АРБАТОВА, угрюмым конспирологам - БУШКОВ, законченным наркошам – Баян ШИРЯНОВ. Всем прочим, имя им легион - многоплодные гроздья детективов: от хмуро-вальяжного АКУНИНА до изможденно-бодрой ДОНЦОВОЙ. Все они работают «под заказ», для «целевых групп», но никто не может написать «для всех». У Довлатова это получилось. Поэтому его и любят все - кроме снобов и завистников, прикидывающихся снобами. Они и придумали ему уничижительный ярлык: «мастер отточенной банальности»...
Довлатов тщательно избегал всякого диссидентства с его шамкающими пророками и угрюмыми страстотерпцами. Он предпочитал зарываться в илистую гущу самого «дна жизни», где зацветшая вода, кишащая простейшими, под воздействием давления превращается в чистый спирт, этот сакральный напиток вольности, в котором от инфузорий не остается даже туфелек. Зато в нём беспечно резвятся, дожидаясь короткой очереди в преисподнюю, безответственные, бестолковые, но дьявольски обаятельные раздолбаи, сохранившие неприкосновенным запас личной свободы и потому оставшиеся людьми. Именно этого власть ему и не простила.
Допустить существование особей, ничем не обязанных «режиму» с его докучливо-удушающей заботой, она никак не могла. Выходит, что в каком-то смысле эти «прикольные» рассказики про разгильдяев и алкашей оказались штукой посильней, чем даже мемориальные кирпичи «Архипелага»…
Вот родина, мать его, и поднатужилась, выпнула, вытолкала, вышвырнула, крепче сказать, «изблевала» байстрюка из чресел своих - в самый что ни на есть Нью-Йорк, где он, наконец, родился - русским писателем. С несколько подзадержавшимся, но все же сбывшимся счастьем - быть понятым своею страной. Очень скоро, через дюжину годков, земная жизнь кончилась, началась литература. На поминки прискакала посмертная слава, не чуждая выгодных негоций, и как всегда, опоздала кинохроника…
Годится для кино
…Cъемочный период документального фильма «Бродвей-Broadwаy» изобиловал волшебными совпадениями и фантастическими нелепостями, в результате которых предельно усеченная киногруппа (оператор Сергей КОРНИЛИН и режиссёр) оказалась в нью-йоркском аэропорту JFK без багажа, на что было плевать, но в сумках остались кассеты, батареи и зарядное устройство. Два драгоценных дня простоя. Сомнительный, времен «сухого закона» отельчик с понтярским названьем «Беверли», зато - на Лексингтон авеню. Утром вместо завтрака - присыпанные сахарной пудрой жареные пончики и вдоволь молока. Август, липкая жара. Душно в любое время суток. Долговязые билдинги, облепленные бессчетными бородавками непрерывно гудящих кондишенов, их неприятно ледяные сопли, скатывающиеся на тротуары и за ворот.
Квартира Довлатова в районе Квинс, в громадном краснокирпичном доме, который мы едва нашли, безбожно перепутав «роуды» и «стриты». Скорее - квартирка. Длинная и узкая, как вагон, комната без прихожей, на месте которой «кабинет» жены Довлатова Лены с огромным экраном «Макинтоша» - она верстала на дому мемуарные книжонки и юбилейные брошюрки для богатой узбекской общины Квинса: заработок. Дальше стол Сергея, оставшийся таким, каким был при жизни. На скрипучем кресле - сморщенный портфель, набитый ножичками, зажигалками, фонариками, степлерами и прочими нераздаренными подарками. У окна что-то вроде гостиной с незапомнившейся, случайной мебелью.
Уже в России был издан и переиздан огромным тиражом его легендарный трёхтомник прозы. Лене от него досталось что-то вроде милостыни. Кажется, тогда уже было в ходу это липкое слово: кинули…
В соседней комнате - мать писателя Нора Сергеевна ДОВЛАТОВА, она была еще жива в тот год. Не выходила и не принимала. Сначала согласилась сниматься. Но потом решительно отказалась. Сказала Лене: «Я стала старая и страшная. Не хочу, чтобы меня увидели такой. Там». Просила передать свою благодарность за внимание к сыну. В этой квартире мы работали три дня, снимали рассказ Лены Довлатовой - девически стройной, грустной, милой, ироничной, мудрой женщины с удивительным лицом, в которое неуловимо прокралось что-то азиатское. Когда уговаривались по телефону о первой встрече, так и сказала: «Ну, меня узнать легко: увидите пожилую монголку - и смело подходите…»
Нью-йоркские таксисты знают всё, кроме английского языка и своего города. Нам нужно было в Нью-Джерси, где жил Александр ГЕНИС, друг Довлатова. Это рядом, в пределах прямой видимости, но уже другой штат, поэтому таксист схватился за голову, но, поворчав, всё же поехал и вскоре заблукал. Сердито рылся в карте, потом остановился у заправки и пошел выспрашивать дорогу. Мы с Корнилиным терпеливо ждали, открыв все окна: жара. К машине неторопливо подошла очень рыжая, просто огневолосая девушка в открытом сарафане и заглянула к нам, опершись руками о подоконник. Плечи ее и грудь были густо посыпаны красным перцем веснушек.
«Привет, парни! - сказала она по-английски, но понятно. - Хай, гайз! Вы ищете этого сумасшедшего русского писателя Гениса?» Мы ошеломленно согласились. «Ну, - продолжала медноволосая, - тогда вы немного увязли.
Я растолкую, парни!» И стала лопотать что-то непонятное. Тут таксист подошел, послушал, покивал, завел машину, тронулись. Рыжая махнула рукой и пошла к заправке. Красивая такая.
Генис выслушал эту историю, коротко хохотнул и заявил, поблескивая цыганскими глазищами: «Я в Нью-Джерси живу довольно долго и никого, ни единой души не знаю. Кроме налогового инспектора, разумеется. Но он выглядит не столь роскошно, черт возьми. Идите за мной!» По узенькой, страшно скрипучей лестнице мы поднялись в мансарду, в крошечный его кабинетик. На столе мерцал монитор, где крупно было выведено: «Довлатов и окрестности». «Это название моей книги, за которую давно хотел засесть, - сказал он. - Откладывал-откладывал, а решился только сегодня. Вывел название и спустился вниз ответить на звонок. Это были вы с просьбой о съёмке»...
Как прикажете все это понимать? До сих пор в толк взять не могу. Я не религиозен, к мистике отношусь с брезгливой насмешливостью. Согласен: помрёшь - на могиле лопух вырастет. Некоторым, правда, везет больше: когда жизнь кончается, начинается литература.
Но это надобно заслужить.
