В нескончаемом потоке опрошенных мной в этот день бывших военнопленных был и старший лейтенант Павел Зайков. Когда он вошёл, я сразу обратил внимание на его лицо: в области лба и висков розово-красные шрамы от ожогов, и я подумал — танкист или лётчик? Выше среднего роста, сутулый, курносый, вихрастый, в нём было что-то мальчишеское; в глазах отсутствовало выражение страдания, тоски и боли, столь характерное для большинства бывших военнопленных, что меня даже несколько удивило.
В заполненном им собственноручно опросном листе значилось:
“Зайков Павел Алексеевич, 1922 года рождения, уроженец гор. Москвы, русский, бывший член ВЛКСМ, образование среднее, холост. Призван в РККА в июле 1941 года Пресненским райвоенкоматом гор. Москвы. Окончил Военно-авиационную школу в гор. Молотов, с октября 1941 г. по сентябрь 1943 г. лётчик 117-го гвардейского истребительного полка, старший лейтенант. В немецком плену с 1943 г. Освобождён английскими войсками из лагеря для советских военнопленных в гор. Нойштадт, передан через демаркационную линию в порядке репатриации 2 июня 1945 г. “
Помимо опросного листа в папке лежал ответ с краткой характеристикой командира 117-го полка гвардии подполковника Гороховецкого на запрос дознавателя капитана Леонова:
“Лётчик старший лейтенант Зайков П. А. за время службы в авиаполку проявил себя смелым и бесстрашным воином, честно и добросовестно выполнял задания командования, совершил 45 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 6 самолётов противника. 20 сентября 1943 года не вернулся с боевого задания и предположительно попал в плен к немцам”.
На территории проверочно-фильтрационного лагеря Зайков вёл себя странно, везде появляясь с маленькой невзрачной молчаливой женщиной лет двадцати пяти, со стороны это выглядело как его попытка защитить её, от чего-то уберечь. Я поинтересовался у него:
— Женщина, которая всегда рядом с вами, кто она?
— Эльза Треншель, немка…
— Откуда вы её знаете и как она оказалась в лагере?
— Во время работы на строительстве дороги к русским военнопленным подходили немецкие женщины, вначале робко, чтобы посмотреть на нас и убедиться, что мы такие же люди. Затем некоторые из них стали приносить и незаметно передавать нам хлеб и еду, среди них была Эльза. Спустя какое-то время она стала появляться и у барака с советскими военнопленными. Я вылезал из окна, и она передавала нам передачу — еду, курево и необходимые для больных лекарства. Потом внезапно всё прекратилось.
Где-то в начале января сорок пятого я неожиданно увидел её в лагере и со страхом подумал, что её схватили и тоже посадили, но оказалось, что она устроилась в лагерь на работу машинисткой. Благодаря Эльзе несколько человек были отправлены в одиночные камеры, избежав неминуемого расстрела, двоих с её помощью перевели в лазарет, мне она передавала записочки с сообщениями, что Красная Армия уже на территории Германии, надо терпеть, скоро придёт освобождение. Эти новости вдохнули в нас веру и желание жить.
Поздно ночью 24 апреля из лагеря куда-то исчезла охрана с собаками, а 25-го днём в лагере на машинах появились не то англичане, не то американцы, открыли бараки и сообщили об освобождении. Все радовались, что дожили до этого момента, но Эльза куда-то исчезла, и я неделю о ней ничего не знал.
И вот, когда нас готовили в порядке репатриации к передаче через демаркационную линию, я увидел её в толпе: Эльза каким-то непостижимым образом оказалась среди освобождённых советских граждан и военнопленных. Эта маленькая хрупкая женщина своей смелостью и добротой, участием и помощью не только мне спасла жизнь, но и пробудила желание жить. Понимаете? Она моя судьба, моё возрождение, и теперь я за неё буду бороться всеми силами, как она боролась за меня.
После разговора с Павлом Зайковым я внимательно к ней присмотрелся: невидная, стеснительная, даже робкая, в сером платьице, длинных серых шароварах, стоптанных башмаках, в каком-то нелепом тюрбане на голове, из-под которого выбивались пряди тёмно-каштановых волос, был удивлён её некрасивости и не понял, что же он в ней такого увидел? Она добровольно, никто её об этом не просил, ухаживала в бараке за семьёй многодетной репатриантки, обстирывая их, что вызвало у майора Гаврилова подозрение, мол, пытается искупить свою вину; постоянно носила с собой томик Гейне и, забившись в угол барака, беззвучно читала стихи, было видно только движение губ, или что-то вязала: Пауль, как она звала Зайкова, щеголял в немыслимом пуловере, ею связанном.
Все обратили внимание на их необычное среди репатриантов поведение: то, с каким обожанием она смотрит на Зайкова, и то, что они ходят по лагерю, взявшись, как дети, за руки, что особенно раздражало Гаврилова, который ехидно заметил им вслед:
— Тоже мне, объявился Ромео среди бывших советских офицеров, к тому же побывавший в плену, подобрав себе Джульетту из немок. Ни рожи, ни кожи, одни кости. Ему бы от неё как от чумы шарахаться, а он ещё всем демонстрирует свои нежности к немке и удивляется, почему никого это не умиляет.
Но не только Гаврилов относился к ним с неприязнью. Как-то я догонял Володьку и Мишуту, когда из-за угла барака им навстречу вывалился Зайков с Эльзой. Мишута первым сунул ему свою толстую ладонь и поздоровался за руку, поэтому Павел протянул руку и Володьке.
— Извините, но военнопленным, даже бывшим, руки не подаю, — отчеканил Володька и быстро пошёл вперед.
— Здравия желаю, — дрогнувшим голосом сказал мне Павел, слёзы стояли у него в глазах.
Протянуть ему руку я не решился.
— Яволь, обер-лейтенант, — тихо произнесла Эльза.
— Старший лейтенант, — холодно и невозмутимо поправил я, мне никак не хотелось быть обер-лейтенантом, это чисто фрицевское звание.
И тут я впервые заметил, что в ней что-то есть. Она смотрела на меня приветливо, как на своего защитника, в её янтарно-карих глазах просвечивала доброта и что-то неуловимо пленительное.
Спустя неделю во время дежурства по лагерю, обходя территорию, я услышал голоса, которые раздавались из самого дальнего угла, со стороны дровяного склада, где никого не должно было быть. Завернув за угол сарая, я застал взволновавшую меня сцену: Эльза сидит на корточках, опираясь спиной о косяк входной двери, а Павел, стоя перед ней, неотрывно смотрит на её лицо и нараспев, с чувством, громко читает стихи Есенина:
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз златокарий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Поступь нежная, лёгкий стан:
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
И, видоизменив слова поэта, закончил, обращаясь к ней:
Я навеки пойду за тобой,
Хоть в свои, хоть в чужие страны…
Эльза не сводила с Паши восхищённых влюблённых глаз: не зная русского языка, она понимала сердцем, это были слова любви. Из её глаз покатились слёзы, и она шёпотом произнесла:
— Пауль, любимый! Я хочу быть с тобой! Всем сердцем — твоя. Я буду самой нежной, послушной и доброй, буду твоей навсегда!
Оставаясь незамеченным, я отошёл от склада в смятении с ощущением лёгкого стыда и неловкости, что невольно подсмотрел и подслушал объяснение в любви.
…Спустя неделю я был срочно вызван к полковнику Быченкову. В кабинете полковника уже находились зам. по политчасти полковник Бутенко, начальник контрразведки подполковник Полозов и начальник учётного отдела майор Гаврилов.
Быченков, оглядев собравшихся, сказал:
— Я пригласил вас всех, чтобы обсудить и посоветоваться по поводу щекотливой ситуации, касающейся бывшего военнопленного Зайкова. Я ознакомился с его проверочными материалами. Анкету заполнил старший лейтенант Федотов, опрос проводил дознаватель капитан Леонов и, — бросив беглый взгляд на Полозова, — как я вижу, вопросов у контрразведки тоже не возникло. В деле имеется ходатайство командира и заместителя по политчасти авиаполка, где до пленения служил Зайков, и коллективное письмо-обращение лётчиков с просьбой направить Зайкова после окончания проверки в авиаполк для продолжения службы в команде аэродромного обслуживания. Я вызвал Зайкова, чтобы сообщить о принятом положительном решении, но он неожиданно обратился ко мне с просьбой о репатриации его в Советский Союз совместно с женой, которая находится в нашем лагере и с которой у него пока официально не зарегистрирован брак, и просил оказать содействие в его регистрации, — и, обращаясь к майору Гаврилову, спросил:
— Кто она?
— Эльза Треншель, немка.
— Откуда? … Из немцев Поволжья?
— Натуральная немка, из Гамбурга.
— А как поступают с немцами из Восточной Пруссии?
— Их переселяют на Запад. И ей там место, — резко ответил Гаврилов.
— Но Зайков её любит, она спасла ему жизнь в лагере, — встрял я. — Он считает, что она предназначена ему судьбой. Единственная, понимаете?
— Любовь зла, полюбишь и козла. Он в жизни живой женщины не щупал, поэтому она для него единственная, — грубо прервал Гаврилов.
— Зайков мне доверительно сообщил, что он направил письма лично товарищу Сталину с просьбой разрешить ему жениться на немке и товарищу Калинину… С большой надеждой ждёт ответов, — добавил я.
— Товарищ Сталин не может заниматься каждым в отдельности, он должен думать о всём человечестве. У него на плечах три миллиарда вместе с капиталистами, — ошпетил меня Гаврилов. — А этот куда лезет? Неверно себя ведёт, не по-советски. Побарался с немкой, и хватит. Он ненормальный, психически больной, если всерьёз говорит о своём желании жениться на немке. Предлагаю его освидетельствовать.
— В молодые годы за любовь часто принимают суматоху чувств, временную увлечённость. Приказы, запрещающие скоропалительные браки на войне и в послевоенное время, как раз стоят на страже ослеплённого чувствами человека, — заметил Бутенко.
— Законы и приказы пишутся с расчётом, что все мерзавцы, жулики или шпионы. Нельзя же каждого держать за такого, — сказал Быченков, бросив выразительный взгляд на Полозова, — скоро в брак будут вступать только с разрешения контрразведки.
— Ну вам это не грозит, — с улыбкой заметил Полозов. — В принципе такие браки существуют и по закону разрешены. Тут нет проблемы. Но случай Зайкова с немкой — непредусмотренный, и пока она ему не жена, а сожительница. Кто возьмёт на себя ответственность зарегистрировать брак советского гражданина, офицера, пусть и бывшего, с немкой? Это же нонсенс! И это не в нашей компетенции.
— Отправим-ка мы их на территорию Союза в фильтрационный лагерь, пусть там разбираются, — предложил Бутенко.
— А как её оформлять на границе? — спросил Быченков.
— Зарегистрируем как насильственно угнанную на работы и передадим в первом потоке как репатриантку, переданную нам американцами, — вмиг сообразил Гаврилов.
— Ну что ж, если каждый из вас внесёт свой вклад в оформление документов, то никаких затруднений в процессе репатриации не возникнет, — немного подумав, ответил Быченков и приказал Гаврилову, — вы можете идти.
Когда Гаврилов вышел и мы остались вчетвером, Полозов произнёс:
— Я на это не согласен, — он стоял у окна, что-то разглядывая, затем прошёл через весь кабинет, подошёл к двери, выглянул в коридор и, убедившись, что там никого нет, тихо спросил: — А вы твёрдо уверены в том, что она не использует Зайкова для проникновения на территорию Союза с иными целями? А если она приедет в Москву?
Затем посмотрел на всех свысока с брезгливым выражением, которое, как я подметил, возникало у него в тех случаях, когда он знал то, чего не знали другие, и доверительно сообщил:
— К вашему сведению, Большая Дорогомиловская — правительственная трасса, и по этой улице ездит товарищ Сталин!
С минуту царила полная тишина.
— А насчёт Большой Дорогомиловской подполковник Полозов прав, — согласился Бутенко. — Он зрит в корень и понимает всё насквозь и глубже!
— Вот так, по недомыслию, и сгоришь, как капля бензина, — раздумчиво произнёс Быченков.
Он сидел, не в силах скрыть смущения, затем куда-то позвонил и отдал распоряжение отозвать согласие на перевод Зайкова в команду аэродромного обслуживания в его бывший авиаполк.
Наш “батя”, добрый и бесстрашный Астапыч, наверняка в эту минуту чувствовал себя как нашкодивший пудель.
Я же подумал и понял, какая могла бы получиться ерунда, когда вдруг бы там появилась при нашем содействии немка Эльза в сером платье и штанах, с повязкой на голове и со своей несомненно чуждой нам душой.
От какой беды нас предостерегает подполковник Полозов! Он всё знает! …
…После обеда меня вызвал майор Гаврилов и сообщил, что принято решение отправить Эльзу Треншель в Восточную Пруссию. Меня удивило, что я об этом не знал, но он сказал, что это выяснилось только утром, так как сегодня отправляется эшелон с немцами на территорию союзников, и добавил, что не надо об этом сообщать самой немке, и вывоз её с территории лагеря провести под каким-нибудь предлогом, например, получения разрешения на оформление брака с Зайковым.
— Твоя задача доставить её на станцию, а я немедленно подготовлю необходимые документы.
Вместе с переводчиком мы пошли к ней в барак.
— Фрау Треншель, — сказал я ей, а переводчик перевёл, — мне, как ответственному дежурному по лагерю, поручено передать вам, что вас вызывают в вышестоящий штаб для решения вопроса регистрации брака с Павлом Зайковым. Пока он юридически не оформлен, ваша совместная с ним репатриация в Советский Союз невозможна.
Глаза Эльзы засияли от счастья, она постоянно что-то радостно лопотала:
— Пауль, мой дорогой Пауль, наконец мы всегда будем вместе! — равнодушным, бесцветным голосом переводил переводчик.
Через час машина с Эльзой в сопровождении меня и старшины Федченко проехала под аркой “Счастливого пути! “, покинула лагерь. Прибыв на станцию, мы довели Эльзу до платформы, и я передал её документы начальнику эшелона. Когда Федченко стал сажать её в теплушку, Эльза поняла, в чём дело. Она бросилась на него как тигрица, отбиваясь руками и ногами, четырёх автоматчиков расшвыряла как котят, протяжно выла и кричала:
— Пауль, меня обманули!!
Она доверилась моим словам, даже не забежала к Зайкову сообщить, что уезжает из лагеря, а я, одураченный Гавриловым, так чудовищно её обманул. У меня всё поплыло перед глазами, когда увидел эту душераздирающую сцену, голова не могла осознать и понять, как это произошло. Вернувшись со станции душевно разбитым, я первым делом зашёл к Гаврилову и с порога ему выпалил:
— Сволочь ты, Гаврилов! Что ты сделал?! Это ты послал меня! Я тебе не верю! Это твоё решение, а не руководства! И я такая же сволочь! Фашисты мы, эсэсовцы!
Вечером я мельком видел Павлика Зайкова, он прошёл в пяти метрах, с каким-то ненормальным, потерянным лицом. Он везде искал Эльзу…
Узнав об отправке Эльзы Треншель, меня и Гаврилова вызвал начальник политотдела полковник Бутенко. В кабинете уже находился подполковник Полозов, на его спокойном непроницаемом лице ничего нельзя было прочесть, но стальные глаза смотрели жёстко, и мне стало как-то не по себе.
Он вытащил из своей неизменной чёрной папочки и зачитал полученную накануне шифротелеграмму с грифом “секретно”:
— “Управление по делам репатриации при Военном совете Группы оккупационных войск в Германии повторно просит срочно сообщить, находится ли в лагере немецкая гражданка Эльза Треншель и какие условия ей созданы? “— затем продолжил. — Я занимаюсь сбором информации по этой немке, а в это время её без разрешения руководства лагеря в спешном порядке отправляют в Западную зону, — и, обращаясь к Гаврилову, грозно спросил: — Кто вам дал право отправлять немку в американскую зону? Кто здесь командует, вы или мы?
— Поторопились, — удручённо промолвил полковник Бутенко.
— Выходит, поторопились, — пробормотал Гаврилов и попытался улыбнуться.
— Мне сказали, что она беременна, это правда? — спросил Бутенко у Полозова.
— Да, правда. Зайков это подтверждает.
— Обман! Враньё! Все беременные у нас зарегистрированы, состоят в специальном списке, — запротестовал Гаврилов, — и питаются по другой норме.
— Молчать! — вдруг повысил голос Полозов.
Гаврилов побагровел и, наклонив голову, молчал.
— А ты зачем это сделал? — обратился ко мне Полозов.
— Приказание майора Гаврилова, — помедля секунды, ответил я.
— Извините, никак нет! — запротестовал Гаврилов. — Я не приказывал! Федотов был ответственным дежурным по лагерю, а ответственный дежурный мне не подчиняется. Я ему не приказывал!
— Должен обратить ваше внимание, — уже спокойным, невозмутимым голосом продолжал Полозов, обращаясь в наступившей тишине к полковнику Бутенко, — что майор Гаврилов выпивает без меры, нередко появляется на службе в нетрезвом виде, в разговорах с подчинёнными и репатриантами груб, допускает матерщину и даже рукоприкладство, чем позорит мундир советского офицера.
— Вернётся полковник Быченков, будем решать, — сказал Бутенко и приказал Гаврилову: — Идите! И подготовьте объяснительную.
Как только вышел Гаврилов, Полозов тяжело посмотрел на меня и с горечью спросил:
— Ты-то как вляпался в эту историю? Чем ты думал? Ты же разведчик. Прежде чем что-либо сделать, сначала подумай! Сомневаешься — уточни, проверь!
Я убито молчал. Впрочем, выйдя из кабинета, я тут же успокоил себя. Откуда мне было знать, что она беременна, — у неё что, это на лбу написано?
В ночь после отправки Эльзы мне приснился странный, совершенно нереальный сон.
Полки дивизии в новенькой парадной форме были выстроены на каком-то огромном строевом плацу. С правого фланга раздались звуки оркестра — он играл “Встречный марш”, — а Астапыч с поднятой подвысь шашкой уже рапортовал… Эльзе Треншель, и я ощутил мгновенное облегчение, и даже во сне у меня тяжесть спала с души: “Вернулась, значит!”.
Эльза тем временем поднялась на обтянутый красным небольшой пьедестал. Выставив вперёд живот, она радостно улыбалась и держала поднятую небрежно руку в каком-то приветствии, даже непонятно — в каком? … А собственно, не всё ли равно? … Главное — что она вернулась! Главное, что если я в чём-то ошибся, то жизнь меня уже поправила…
…Второго июля, когда я вернулся со спецзадания, меня встретил Мишута:
— Худо дело, Василий… Беда! … Наш Ромео… Павлик, — и скорбно замолчал.
— Что с ним? Что случилось? — в мыслях промелькнуло, что по каким-то неизвестным мне обстоятельствам его арестовали и отправили в спецлагерь НКВД.
Но всё оказалось гораздо хуже. Мишута рассказал:
— Когда Зайков узнал, что Эльзу отправили вместе с немцами в американскую зону, он разрыдался и буквально сошёл с ума. С безумными, широко раскрытыми глазами он ворвался в кабинет Астапыча и, не обращая ни на кого внимания, кричал: “Что вы наделали?! Вы её погубили!! Вы все здесь убийцы!! “Спустя два дня он пропал. Его отсутствие заметили только к вечеру и посчитали, что он сбежал из лагеря искать Эльзу. А наутро его труп обнаружили на чердаке дровяного склада, он повесился. Приезжал прокурор, допрашивал Астапыча, Бутенко, Гаврилова. Полозов его убедил, что самоубийство Зайков совершил в состоянии душевного расстройства.
— Как ты думаешь, — спросил я Мишуту, — неужели он действительно покончил жизнь самоубийством из-за Эльзы? Зачем он это сделал? Зачем?!
У меня в голове не укладывалось. Неужели, пройдя войну, немецкие лагеря и испытания… И вдруг Эльза оказалась для него тем краем, той последней чертой, за которой жизнь потеряла для него всякий смысл? Неужели?!
Мне вдруг стало понятно, почему он выбрал дровяной склад, чтобы свести счёты с жизнью: здесь навсегда он простился с женщиной, которой тут объяснился в любви. Перед глазами всплыла та их тайная встреча: Паша громко и нараспев читает Эльзе стихи Есенина, а она не сводит с него восхищённых влюблённых глаз…
Спустя неделю после того, как Эльзу погрузили в эшелон, и три дня после самоубийства Павлика, она, сбежав из западной зоны оккупации, преодолев десятки километров и миновав неизвестно как пограничную демаркационную линию, оказалась у ворот лагеря.
Мне об этом сообщил ответственный дежурный по лагерю.
Я подошёл к окну и увидел у контрольно-пропускного пункта по ту сторону ограды знакомую маленькую фигурку, внутри у меня всё сжалось.
Астапычу тоже успели доложить, и спустя несколько минут меня вызвали к нему.
В коридоре перед кабинетом уже стоял майор Гаврилов. Я вошёл первым, затем у меня за спиной, бочком, протиснулся Гаврилов. Быченков возбуждённо расхаживал по кабинету, он строго и неодобрительно посмотрел на меня.
— Сволочи вы! Душегубы! Фашисты! — закричал он, как только мы переступили порог. — Что вы наделали?! Если попадётесь ей на глаза — пеняйте на себя! Старшину Федченко убрать! На гауптвахту его — двадцать суток строгача! — приказал он мне. — А тебя, мерзавца, — полковник в ярости выбросил вперёд руку и, не рассчитав, угодил пальцем в лицо Гаврилову, — под трибунал отдать надо!
— Товарищ полковник… — начал Гаврилов.
— Молчать!!! — бешено закричал Быченков.
Он ухватил Гаврилова за ворот кителя и с силой толкнул так, что майор ударился головой о стену. Побледнев от страха, приоткрыв рот, он ошалело смотрел на Быченкова.
— Молчать!!! — полковник продолжал трясти Гаврилова за ворот. — Погоны оборву!
Лицо его было страшным, он совершенно потерял самообладание, таким я Астапыча никогда не видел.
— Товарищ полковник, не надо, — испуганно произнёс адъютант, успевший захлопнуть открытое окно. — Там внизу офицеры, бойцы… слушают… Не надо, товарищ полковник, — умоляюще повторил он и ухватил Быченкова за руку. — Лучше их под трибунал… Пусть их по суду расстреляют…
Астапыч, взглянув на него и опомнясь, отпустил Гаврилова и, странно подёргивая головой, подошёл к окну.
— Не только себя, командование опозорили… — не оборачиваясь, вдруг тихо простонал он. — Душегубы! Лучше бы вы погибли в бою, как люди! Глаза бы мои вас не видели! … Вот идите к ней теперь, — обернувшись, приказал он, — и сами всё расхлёбывайте! Идите!
Потом мы с Гавриловым стояли у стола начальника ПФС, но тот ещё ничего не знал, и Гаврилов позвонил Бутенко.
— Товарищ полковник… Майор Гаврилов беспокоит… Прошу вашего приказания о выписке продуктов продовольственного пайка товарищу Треншель… Немке этой… Так точно! … Урок на всю жизнь! Поверьте, товарищ полковник! … Ведь меня сейчас полковник Быченков чуть не убил! … Между нами, очевидно, сотрясение мозга… Понимаю, товарищ полковник, гуманизм требуется… Всё сделаем! … Насчёт квартиры коменданту позвонить… Так точно! И вещевое довольствие тоже оформить… Слушаюсь! … Может, ей трофейного со склада чего подбросить, гражданского в смысле? … Слушаюсь! Так точно! Передаю трубку…
Мы вместе получали паёк на складе ПФС. Я укладывал банки в вещмешок и тут почувствовал и понял, что пойти туда и посмотреть в глаза Эльзе я не смогу, просто не в состоянии. Я сказал об этом Гаврилову.
— Не можешь, ну и не надо, — согласился он. — Я сам с переводчиком всё сделаю.
На вещевом складе мы получили отрез шерсти, летнее женское обмундирование и яловые сапожки 39-го размера. Для маленькой Эльзы всё было великовато, но меньших размеров на складе не оказалось. Пилотку, погоны и ремень Гаврилов брать не стал, сказав кладовщику:
— Ты лучше вместо этой амуниции дай нам ещё пару кусков портяночной байки, — и пояснил мне, — для пелёнок лучше не придумаешь.
Из трофеев нам выдали плащ, пальто и три платья. Тоже не по размеру, но что поделаешь? Всего получилось четыре полных вещевых мешка.
Взяв их, Гаврилов с переводчиком пошли в сторону контрольного пункта, а я — в противоположную. Не находя себе места, я провёл в неведении весь день.
Под вечер, увидев у шестого барака переводчика, я окликнул его и расспросил, как там всё было?
— Плохо, — ответил он.
То, что далее рассказал переводчик, буквально убило меня. Оказывается, Гаврилов заявил Эльзе, что Павлик уехал в Москву и бросил её. Она закричала, что это неправда, этого не может быть, без неё он бы не уехал. Но Гаврилов настаивал, прикладывая руки к груди, убеждал, что отправили её к американцам по недоразумению, “получилась машинальность”. С ней случился обморок, она потеряла сознание, а когда очнулась, повторяла по-немецки: “Он не мог без меня уехать! Что вы с ним сделали? “и стала требовать, чтобы её тоже отправили в Москву, показывала на живот и объясняла, что у неё будет ребенок.
Тогда Гаврилов сказал ей, что сделать это было невозможно, поскольку её брак с Павликом не зарегистрирован, и он советует ей вернуться в западную зону оккупации, но, если ей хочется, она может остаться и в советской.
Никто не отважился, даже бездушный Гаврилов, сообщить Эльзе правду, но она сердцем почувствовала, что Паши уже нет среди живых.
— Не может быть у вас такого закона, чтобы любовь убивать. Я жить без Павлика не хочу! Убили его, убейте и меня!
Она верила, что у нас не может быть такого варварского закона.
Уже в сумерках я наконец решился на встречу с Эльзой и вместе с несколькими сержантами влез в кузов грузовика, шедшего через город в пекарню. Мы миновали КПП, и тут же я увидел Эльзу: она недвижно, лицом вниз, лежала на земле метрах в десяти от дороги, рядом валялось одеяло и стояли четыре наших вещевых мешка. Вдоль дороги, не глядя в её сторону, расхаживал с автоматом сержант из комендантского взвода: его, очевидно, поставили, чтобы никто не подходил к ней и не лез с расспросами.
Больше я её никогда не видел…
И был ещё час в этой истории, который врезался в память на всю жизнь. В предпоследний день моего пребывания в Германии я направился доложить Астапычу о своём убытии из лагеря и попрощаться. В это время в кабинет не вошёл, а буквально ворвался подполковник Полозов, держа в руках бледно-голубоватый листок шифротелеграммы из Москвы. Как никогда он был серьёзен. Перед тем как её зачитать, он попросил писаря старшину Агафонова выйти, а меня оставил специально.
В ней сообщалось, что “проверяемая Эльза Треншель, 1922 года рождения, уроженка города Гамбурга, действительно является участницей антифашистского подполья” и, более того, “с 1941 года и до мая 1945 года была закордонной разведчицей ГРУ ГШКА и оказывала большую помощь разведорганам. В мае сего года связь с ней прервалась”. Далее сообщалось: “…в случае обнаружения Эльзы Треншель в одном из советских лагерей для репатриантов необходимо создать ей максимально благоприятные условия, поставить на довольствие по нормам офицерского состава”. И просили срочно сообщить, “где Эльза Треншель, как лицо, имеющее особые заслуги перед Красной Армией и советским государством, хочет получить Правительственную награду — в Москве или Берлине? “
…Сознание ещё не охватывало всего, что произошло, и до последнего часа в Германии я не сознавал, что это случилось благодаря моему непосредственному участию. Понимание пришло потом…
Публикуется с разрешения жены писателя Раисы Глушко.
