“Эоннагата” не похожа на все, что Робер Лепаж делал до этого. В странном спектакле со странным названием заняты три человека, и каждый — не своим делом. Режиссер с мировым именем пытается овладеть балетными па, легенда французского балета Сильви Гиллем читает монологи и даже поет, а хореограф и танцор Рассел Малифант к танцу добавил собственный вокал. Само название происходит от слияния собственного имени Эон и понятия Оннагата. Так обозначали в театре Кабуки юношей, исполнявших женские роли. Но в лепажевской “Эоннагате” речь совсем не о японском театре…
В центре спектакля три фигуры, но обозначающие одного героя, причем исторического персонажа — шевалье д’Эона, которому от рождения было дано три женских и три мужских имени. Всю жизнь в нем боролись мужчина и женщина, и это раздвоение использовали короли Франции и Англии, сделав д’Эона шпионом. Тему самоидентификации Лепаж решил языком танца. Получилась загадочная и красивая штучка, как изящная восточная статуэтка.
Рано утром накануне последнего московского спектакля мы встретились с Робером в отеле “Гранд Мариот” на Тверской.
— Робер, я-то думала, что только в СССР разведчики, они же шпионы, заканчивали в нищете и забвении. Люди, так много сделавшие для страны, умирали в тесных квартирках с нищенской пенсией. Оказывается, и в ХVIII веке — такая же история.
— Если ты шпионил на какого-то короля, какое-то общество или политическую систему, то всегда окажешься врагом народа и страны, которым служил. Но системы меняются, происходят революции и шпионы, верой и правдой служившие, оказываются за бортом. Когда я работал над спектаклем, выяснил, что до Людовика ХV во Франции секретной службы не было вообще. Были шпионы при всех королях, но именно Людовик создал что-то вроде КГБ, и эта служба называлась Секреты короля. И только избранные были посвящены в эти секреты.
— Главное в спектакле — раздвоенность полов в одном существе.
— Нет-нет, я все время повторяю, что это не двусмысленность пола, а двусмысленность рода. У шевалье д’Эона был мужской и женский род. Физически я не знаю, какого он был пола, но то, что и мужское, и женское начало в нем было — это точно.
— А в восточной философии это норма — Инь и Ян вместе.
— Все основные мифы, истории, которые рассказывают о происхождении человечества, всегда начинаются с какого-то разрыва. Даже линия горизонта у восточных народов разрывалась на верх и низ не ровной полоской, а извилистой (делает рукой плавное движение).
Меня это всегда интересовало. Вот когда я в Хиросиме в начале 90-х работал над спектаклем “Семь притоков реки Ирота”, то я наблюдал там два моста — их восстановили после взрыва атомной бомбы. Так один мост, Инь, они сделали в форме женских гениталий, а другой, Ян, — в форме мужских. Как будто они этим хотели сказать: “Для возрождения города надо построить что-то в виде гениталий”. И получилось, что одна часть города — женская, а другая — мужская.
Когда мы втроем встретились — я, Сильви и Рассел — эта идея у нас и возникла. Потому что каждый имел эти два начала. Вот кажется, Рассел такой мачистый, но я же вижу, что он ангельский, мягкий. А Сильви, она, наоборот, очень женственная, у нее грация, пластика, но она очень жесткая. Она гораздо больше нападает, чем защищается.
— А ты, Робер, какой?
— А я считаю, что во мне и то и другое сосуществует очень мирно. Вот почему мне просто было им эту тему предложить.
— Когда в человеке два в одном — по-твоему, ему легко или сложно живется?
— На Западе люди открыты, что касается сексуальных нравов и самоидентификации. Но тем не менее это не в традиция, а вот Восток… Ты чувствуешь это везде. В китайской, японской культурах давно чувствуется равновесие полов. Я сейчас работаю над “Бурей” Шекспира с американскими индейцами.
— Прости, это разве не артисты?
— Есть просто индейцы, а есть артисты, танцовщики… Так вот в “Буре” есть такой персонаж — Ариэль. Его часто играют женщины, хотя Просперо обращается к нему не иначе как “Мой друг”. А роль-то женская. Он — дух острова, и индейцы, с которыми я начну репетировать через два дня, мне все в один голос говорили, что у Ариэля два духа — мужской и женский. И в их племенах всегда был кто-то, кто был мужчиной, но одевался женщиной. Такому человеку приписывали магические способности и поклонялись ему как мудрецу. Более того, именно он принимал роды.
— Если все так естественно, то почему растет количество операций по изменению пола. В современном обществе, при всей его продвинутости, люди, мне кажется, не могут разобраться в себе — мужчины они или женщины? Сходят с ума.
— Конечно, я согласен. Но если мы сейчас перенесемся в эпоху д’Эона… Как же в то время человек использовал две эти ипостаси в обществе? Ведь его первая миссия, когда его попросили одеться женщиной, была в Россию. И в некоторых своих воспоминаниях он рассказывает, что императрица Елизавета была как мужчина: у нее был такой ум и такое поведение, будто она — сильный пол. Вот почему они так хорошо между собой договорились — на уровне рода это произошло.
Сегодня, чтобы получить документы д’Эона из архивов, надо ехать в Версаль. И однажды на вечере памяти Бежара (его как раз делали в Версале, вокруг фонтанов) Сильви танцевала и, воспользовавшись случаем, попросила пустить ее в архив. “Я изучаю биографию шевалье д’Эона”, — сказала она. Но ей сказали: “Нет, только не кавалер д’Эон. И только не Людовик ХV”. Вокруг Людовика ХV осталась загадка с его сексуальностью и, полагаю, что между ним и д’Эоном что-то было. Об этом говорят некоторые двусмысленности в их переписке.
— Насколько для тебя самого важен вопрос самоидентификации?
— Для меня — нет. Ведь когда ты вырастаешь в театральном мире, ты очень открыт. Ты можешь очень много сам с собой экспериментировать. Мои проблемы самоидентификации — это не пол и не род. Как объяснить? Вот я — один человек, когда говорю на английском языке, и совсем другой, когда говорю на французском. Так и театр — он требует переодеваний, перевоплощений. Вообще чтобы им заниматься, надо быть чуть-чуть шизофреником.
— Но может быть, это проблема не индивидуума, а общества, которое не признает двойственности человеческой натуры. Как писал д’Эон: “Есть у меня этот отросток или нет, какая разница? “
— Да, я убежден, что общество к этому потихоньку идет. Остается только в этом убедить арабский мир. Вот меня, когда я приехал на Чеховский фестиваль, как-то спросили про Жорж Санд. Меня удивило, что здесь думают, будто она играла со своей сексуальностью. У нее как раз не было проблем с самоидентификацией — она была женщиной. Но имя поменяла только для того, чтобы ее романы публиковались: в то время женщине трудно было напечататься. И она поменяла имя, надела брюки, курила сигареты, и все ее воспринимали как лесбиянку. А она просто хотела полноценно участвовать в жизни. И я как-то ставил спектакль о Шопене, который был ее любовником. Вот он как раз по сути — женщина.
— С самоидентификацией — более-менее ясно. Вопрос о балете — насколько ты рисковал, выходя на сцену?
— Мы все знали, что на этом деле можем удариться мордой об стол. Но к тому времени мы все трое были на пике карьеры и нам было плевать — разобьем мы морду или нет. Я не претенциозен, но я понимал: если будет облом, черт с ним. К тому же я прекрасно понимал, что меня никто не будет воспринимать всерьез как балетного суперстар. А вот Сильви пришлось тяжело. Она проделала огромную работу драматической артистки, но ее публика — из классического танца очень строгая, и ничего не прощает. Так что я как раз не рисковал.
— И тем не менее я насчитала у тебя пару поддержек. Легко простому человеку дались балетные экзерсисы?
— Очень трудно. И особенно в начале спектакля, пока еще не разогрелся. А мне 53 года, между прочим. Но я это делаю в духе игры — игры театральной и детской игры тоже. Чтобы сделать три жеста, пришлось очень много заниматься. А для меня это потеря времени, но я подчинился Сильви и Расселу. А они — наркоманы танца. После второго представления ваш артист Женя Миронов меня спросил, как я готовлюсь к спектаклю. Я ответил: “Все по-разному. Вот, например, Сильви может говорить по телефону, а в это время у нее нога занесена над головой”. Для меня лично это тяжело: я как актер все-таки по памяти работаю, а они по памяти тела. Мне было трудно не думать.
— Костюмы выполнены самым скандальным и модным английским дизайнером Александром МакКуином. Вы специально взяли четвертое громкое имя в компанию? Он-то был на премьере?
— Он на премьеру пришел, но он был очень занят своими коллекциями и больше не появлялся. И когда его не стало, для нас это был огромный шок. Мы с ним потрясающе работали, он отдал нам бесплатно огромное кимоно, хотя оно стоило 60 тысяч евро: шелк, расшит вручную, роспись… Оно у него было где-то на складе. Так что сейчас мы гастролируем с предметом, который стоит нереальных денег. Он был гением и невероятно робким существом.
— Робкий? А как же репутация хулигана, эпатажника на подиуме?
— Он такую репутацию сделал, а на самом деле был очень робким, мягким. Он набрасывал на нас куски ткани, закалывал на нас же, и через пять минут был готов шедевр. Он как скульптор с тканью работал.
Изначально мы хотели работать с Исимияки. И он хотел, но мы не могли соединить наши графики. И вдруг случай — в Лондоне мы репетировали в одном зале, а из окон были видны первые мастерские Александра МакКуина. И Сильви сказала: “А что бы не предложить ему? “Предложили, и он согласился. Не скажу, что мы много провели времени вместе, но я думаю, что он был бы более счастливым человеком, если бы работал в театре. Мода — не его стихия. Но он, к сожалению, был включен в систему модного бизнеса. Хороший он был.
— Эта система его и погубила.
— Может быть. Он сам себя не очень любил. В каждом из нас есть какие-то болезненные состояния души. Человек может быть богатым и талантливым, но в его душе живут проблемы, и достучаться извне до его души невозможно. И что меня в этой истории больше всего перевернуло — ведь он в гардеробе повесился. Висел там, как старый ненужный костюм. Как будто просто повесил костюм и ушел.
— Из всех твоих спектаклей “Эоннагата” самый малотехнологичный. Это так?
— Да, конечно. Но технологии есть, просто их не видно, они спрятаны. Более того, каждый предмет реквизита на сцене наполнен смыслом — сабли, столы, веера, зеркала…
— Кстати, о саблях. Меня, да и всех поразила сабля, которой Сильви пишет письмо: “Я отвечу вам на хорошем французском языке — пошли вы в жопу! Есть у меня этот отросток или нет, какая разница? “Так вот кончик сабли дрожит и звенит.
— Это настоящая китайская сабля из Китая. Ее называют сабля-гроза, потому что, если ей взмахнуть, она издает устрашающий звук.
— Финальная сцена с зеркалами — забыть нельзя. Это специальная машина поднимает по очереди Сильви и Рассела?
— Никакой машины. Зеркало — четыре лапки, четыре ножки, артисты поднимаются на руках.
— Когда ты выпустишь “Бурю”, и что будет после нее?
— Послезавтра приступаю к работе, через четыре недели — премьера в деревне (бывшая резервация индейцев), недалеко от Квебека. А после — очень много всего и сразу. “Кольцо нибелунгов” в Метрополитен-опере. Мы две первые части уже сделали и еще две надо сделать. Есть проект по типу “Липсинга”: в основе колода карт, 12 часов материала. Рассчитано на четыре вечера по три часа, и каждый посвящен карточной масти — пике, кресте, черве.
— У нас есть “Пиковая дама”.
— Пики в работе, а про “Даму” я знаю, она у меня тоже есть.
— Можно ли говорить конкретно о твоих переговорах с Евгением Мироновым?
— Официально пока нет. Есть огромное желание поработать вместе, но все упирается в проблему времени. Мне очень нравится этот актер. У него редчайшее качество — он хорош и на сцене, и на экране. Он умный, у него прекрасная интуиция. Мне нравится идея, что мы будем творить вместе, а не только работать как актер и режиссер.
— Скажи честно, твоя балетная карьера закончена?
— Ну, не знаю… Мне на самом деле это нравится, это меня подвигает оставаться в форме. Но с другой стороны, я работаю очень быстро: давай-давай, я нетерпеливый, а балет требует очень много времени.
— То есть теперь твое утро начинается с растяжки?
— Должно бы, но нет.
